е и вернули слонов.
   Груди трещали, как взламываемые сундуки; с  каждым  шагом  слон  убивал
двух человек; их тяжелые ноги вдавливались в тела, причем бедра сгибались,
и казалось, что слоны хромают. Они шли, не останавливаясь, до конца.
   Снова все  стало  недвижным  на  равнине.  Спустилась  ночь.  Гамилькар
наслаждался зрелищем свершенной мести. Вдруг он вздрогнул.
   Он увидел, и все увидели вместе с ним, в  шестистах  шагах  налево,  на
вершине небольшого холма - варваров! Четыреста самых отважных наемников, -
этруски, ливийцы и спартанцы, - ушли в горы с самого  начала  и  до  этого
времени пребывали в нерешительности. После избиения своих  соратников  они
решили  пробить  строй  карфагенян  и  уже  спускались   тесными   рядами,
представляя собой великолепное и грозное зрелище.
   К ним тотчас же направили вестника. Он передал, что суффет нуждается  в
солдатах и готов принять их  без  всяких  условий,  так  как  восхищен  их
храбростью. Посланный Карфагена предложил им подойти поближе и направиться
к месту, которое он им укажет и где они найдут съестные припасы.
   Варвары побежали туда и провели всю ночь  за  едой.  Тогда  карфагеняне
стали роптать на суффета, упрекая его в пристрастии к наемникам.
   Уступил  ли  он  влиянию  ненасытной   злобы,   или   то   было   особо
утонченное-коварство? Гамилькар явился на следующий день к наемникам  сам,
без меча, с обнаженной головой, в сопровождении клинабариев и  заявил  им,
что ему теперь приходится кормить слишком много  людей  и  он  не  намерен
поэтому принять их всех. Но так как ему нужны солдаты, и он не знает,  как
избрать лучших, то повелевает им биться насмерть друг с другом;  затем  он
примет победителей в свою особую гвардию.  Такая  смерть  не  хуже  всякой
другой. Отстранив своих солдат (так как карфагенские знамена  скрывали  от
наемников горизонт), он показал им сто девяносто двух слонов  Нар  Гаваса,
выстроенных в прямую линию; хоботы их вооружены были широкими  клинками  и
были похожи на руки гигантов с топорами над головой.
   Варвары в молчании глядели друг на друга.  Их  страшила  не  смерть,  а
необходимость подчиниться ужасному приказу.
   Постоянное общение создавало тесную дружескую связь между этими людьми.
Лагерь заменял для большинства из  них  отечество;  живя  вне  семей,  они
переносили на товарищей свою потребность в нежности; друзья  спали  рядом,
накрываясь при свете звезд одним плащом. Во время непрерывных скитаний  по
всяческим странам, среди резни и приключений между ними возникали странные
любовные отношения, бесстыдные союзы, не менее прочные,  чем  брак;  более
сильный защищал младшего в битвах, помогал ему переходить через  пропасти,
утирал на его лбу пот, крал для  него  пищу;  а  младший,  большей  частью
ребенок, подобранный на дороге и ставший потом наемником,  платил  за  эту
преданность нежной заботливостью и супружеской лаской.
   Они обменивались ожерельями и серьгами, которые когда-то подарили  друг
другу в часы опьянения после большой опасности. Все предпочитали  умереть,
и никто не хотел убивать другого. Юноша говорил  другу  с  седой  бородой:
"Нет, нет, ты сильнее меня! Ты отомстишь за нас.  Убей  меня!"  А  старший
отвечал: "Мне осталось меньше жить! Убей меня ударом в сердце  и  забудь!"
Братья смотрели друг на друга, держась за руки, а любовники стоя прощались
навеки, плача друг у друга на плече.
   Они сняли панцири, чтобы острия мечей скорей вонзились в тело. И  тогда
обнажились на телах следы ран, полученных, когда  они  защищали  Карфаген.
Рубцы эти были подобны надписям на колоннах.
   Они выстроились в четыре ровных ряда, как гладиаторы, и робко  вступили
в бой. Некоторые завязали себе глаза, и  мечи  их  медленно  скользили  по
воздуху, точно палки слепых. Карфагеняне стали громко смеяться  и  кричали
им, что они трусы. Варвары оживились,  и  вскоре  битва  сделалась  общей,
быстрой и страшной.
   Иногда два бойца останавливались, истекая кровью, обнимались и умирали,
целуя друг друга. Ни один не отступал. Они бросились на  протянутые  мечи.
Неистовство их было так велико, что испугало издали карфагенян.
   Наконец, они остановились. Из груди у них вырвался глухой хрип, и глаза
сверкали из-под длинных окровавленных  волос,  висевших  мокрыми  прядями,
точно они выкупались в пурпуре. Некоторые быстро кружились,  как  пантеры,
раненные в лоб. Другие стояли недвижно, глядя на труп у своих  ног;  потом
они начали раздирать себе лицо ногтями и, взяв меч в обе руки, вонзали его
себе в живот.
   Осталось в  живых  еще  шестьдесят  человек.  Они  попросили  пить.  Им
крикнули, чтобы они отбросили мечи, и, только когда они  это  сделали,  им
принесли воды.
   В то время, как они пили, погружая лица в сосуды с  влагой,  шестьдесят
карфагенян, накинувшись на них, убили их кинжалами в спину.
   Гамилькар сделал это для потворства жестоким инстинктам своего войска и
чтобы привязать его к себе этим предательством.
   Таким образом, война  была  окончена;  так,  по  крайней  мере,  считал
Гамилькар; он уверен был, что Мато  не  будет  больше  сопротивляться;  и,
охваченный нетерпением, суффет велел немедленно тронуться в путь.
   Его разведчики пришли сказать, что заметили издали обоз, направлявшийся
к Свинцовой горе. Гамилькара это не обеспокоило. Наемники были уничтожены,
и без них кочевники не будут его тревожить. Самое важное овладеть Тунисом.
И он направился туда быстрым  маршем,  послав  Нар  Гаваса  в  Карфаген  с
вестями о  победе.  Царь  нумидийцев,  гордясь  своим  успехом,  явился  к
Саламбо.
   Она приняла его в садах, под широкой смоковницей, обложенная  подушками
из желтой кожи; с нею была Таанах. На голове у  Саламбо  был  белый  шарф,
который закрывал рот и лоб,  оставляя  открытыми  только  глаза;  но  губы
сверкали  из-под  прозрачной  ткани,  подобно  драгоценным  камням  на  ее
пальцах; руки ее были под покрывалом и за все время не сделали  ни  одного
движения.
   Нар  Гавас  сообщил  ей  о  поражении  варваров.  Она  в  благодарность
благословила его за услуги, оказанные ее отцу. Тогда он стал  рассказывать
о всех подробностях похода.
   Голуби тихо ворковали на окружавших их пальмовых деревьях;  а  в  траве
летало много других птиц:  галеолы  с  ожерельем  на  груди,  перепела  из
Тартесса  и  карфагенские  цесарки.  Сад,  запущенный  в  течение  долгого
времени, сильно разросся: колоквинт  вился  вокруг  ветвей  кассии,  цветы
ласточника росли среди полей роз, всевозможные дикие  растения  свивались,
образуя навесы, и, как в лесу, косые лучи солнца отбрасывали на землю тень
от листьев. Одичавшие домашние животные убегали при малейшем шуме.  Иногда
появлялась газель, к копытцам которой пристали павлиньи перья. Далекий гул
города терялся в рокоте вод. Небо было совершенно  синее,  на  море  -  ни
одного паруса.
   Нар Гавас замолчал, и Саламбо глядела на него, не отвечая. На нем  была
льняная одежда, расписанная цветами и обшитая внизу золотой бахромой;  его
заплетенные волосы были зачесаны за  уши  и  скреплены  двумя  серебряными
стрелами; правой рукой он опирался на древко копья,  украшенное  янтарными
кольцами и пучками волос.
   Саламбо глядела на него, и Нар Гавас  будил  в  ней  множество  смутных
мыслей. Этот юноша с нежным голосом и женским станом чаровал ее взор своей
грацией и представлялся ей как бы старшей сестрой, которую  Ваалы  послали
ей в защиту. Ее охватило воспоминание о Мато, и ей захотелось узнать,  что
с ним сталось.
   Нар Гавас ответил, что карфагеняне направились в Тунис, чтобы захватить
его. По мере того, как он  излагал  ей  возможности  успеха  и  говорил  о
слабости Мато, ее охватывала странная радостная надежда. Губы ее  дрожали,
грудь тяжело вздымалась. Когда, наконец, он  обещал  сам  убить  его,  она
воскликнула:
   - Да! Непременно убей!
   Нумидиец ответил, что он  пламенно  желает  смерти  Мато,  так  как  по
окончании войны станет ее супругом.
   Саламбо вздрогнула и опустила голову.
   Нар Гавас продолжал, сравнивая свои желания  с  цветами,  томящимися  в
ожидании дождя, с заблудившимся путником,  ожидающим  восхода  солнца.  Он
сказал ей еще, что она прекраснее  луны,  освежительное  утреннего  ветра,
отраднее лица гостеприимного хозяина. Он  обещал  ей  привезти  из  страны
чернокожих предметы, каких в Карфагене не знают, и говорил, что  покои  их
дома будут посыпаны золотым песком.
   Наступил вечер; в воздухе носились  благоухания.  Они  долго  безмолвно
глядели друг на друга, и глаза Саламбо  из-за  длинных  покрывал  казались
двумя звездами в просвете между облаками. Нар Гавас ушел до заката солнца.
   Когда он уехал из Карфагена,  старейшины  облегченно  вздохнули.  Народ
встретил его еще более восторженно, чем в первый  раз.  Если  Гамилькар  и
нумидийский царь справятся  одни  с  наемниками,  они  будут  несокрушимы.
Старейшины  решили  поэтому  для  ослабления  Барки  привлечь  к  спасению
Республики того, кто им был мил, - старого Ганнона.
   Он немедленно направился в западные провинции, чтобы совершить месть  в
тех самых местах, где прежде  потерпел  позор.  Жители  этих  провинций  и
варвары умерли, спрятались или  бежали.  Гнев  его  разразился  над  самой
местностью. Он сжег развалины развалин, он не оставил ни одного дерева, ни
одной травки; детей и калек,  встречавшихся  по  пути,  предавали  пыткам;
женщин отдавали солдатам, чтобы их насиловали,  прежде  чем  убить;  самых
красивых бросали в его  носилки,  так  как  страшный  недуг  разжигал  его
пламенными  желаниями,  и  он  удовлетворял  свою  страсть  с   бешенством
отчаяния.
   Часто на хребте холмов черные палатки вдруг исчезали,  точно  снесенные
ветром, и широкие круги с сверкающими краями, которые оказывались колесами
повозок, с жалобным скрипом приходили в движение и постепенно скрывались в
глубине долин. Племена,  отказавшиеся  от  осады  Карфагена,  блуждали  по
провинциям, выжидая случая или победы наемников, чтобы вернуться.  Но  под
влиянием ужаса или голода они все двинулись  потоп  обратно  на  родину  и
больше не возвращались.
   Гамилькар не  завидовал  успехам  Ганнона.  Но  ему  хотелось  поскорей
кончить войну, и он приказал Ганнону вернуться в Тунис.  Ганнон  явился  к
стенам города в назначенный день.
   Город  отстаивало  все  туземное  население,  затем  двенадцать   тысяч
наемников и все пожиратели нечистой пищи; они; как  и  Мато,  не  спускали
взора с видневшегося на горизонте Карфагена, и простой народ, так  же  как
шалишим, созерцал издали высокие стены Карфагена, мечтая о скрывающихся за
ними  бесконечных  наслаждениях.  Объединенные  общей  злобой,  осажденные
быстро организовали сопротивление. Они изготовили шлемы из мехов,  срубили
все  пальмы  в  садах,  чтобы  сделать  копья,  вырыли  водоемы,   а   для
продовольствия ловили в озере крупных  белых  рыб,  питавшихся  падалью  и
нечистотами. Полуразвалившиеся стены города никогда  не  восстанавливались
по вине завистливого Карфагена; они были такие  непрочные,  что  их  легко
было опрокинуть ударом плеча. Мато заткнул бреши камнями, выбитыми из стен
домов. Начался последний бой; Мато ни на что не надеялся, но все же  думал
о том, что счастье переменчиво.
   Карфагеняне, приблизившись, увидели на валу человека, который вился над
амбразурами. Стрелы, летавшие вокруг него, видно, пугали его не более, чем
стая ласточек, и, странным образом, ни одна стрела не задевала его.
   Гамилькар расположил свой лагерь с южной стороны, Нар  Гавас  с  правой
стороны занял долину Радеса, а Ганнон -  берег  озера;  три  военачальника
решили сохранить каждый свою позицию, чтобы потом всем вместе  напасть  на
город.
   Гамилькар хотел сначала показать наемникам, что они  понесут  наказание
как рабы. Он приказал распять десять  посланцев  на  маленьком  возвышении
против города.
   Это зрелище заставило осажденных покинуть вал.
   Мато решил, что если бы ему  удалось  быстро  пройти  между  стенами  и
палатками Нар Гаваса, прежде чем успеют выступить  нумидийцы,  он  мог  бы
напасть на тыл карфагенской пехоты; она оказалась бы тогда запертой  между
его отрядом и войсками, находящимися в городе. Он быстро кинулся вперед со
своими ветеранами.
   Нар Гавас это заметил. Он прошел берегом озера к Ганнону и сказал  ему,
что нужно послать войско на помощь Гамилькару. Считал ли он действительно,
что Гамилькар слаб и не сможет устоять против наемников? Действовал ли  он
из коварства, или по глупости? Этого никто никогда так и не узнал.
   Ганнон, из желания унизить своего  соперника,  не  колебался  ни  одной
минуты. Он приказал трубить в рога, и все его войско кинулось на варваров.
Они повернули назад и устремились прямо на карфагенян,  стали  их  валить,
топтать ногами; отбросив их таким образом, они дошли до  палатки  Ганнона,
где он находился в это время  вместе  с  тридцатью  карфагенянами,  самыми
знатными из старейшин.
   Он,  по-видимому,  был   поражен   их   дерзостью   и   призвал   своих
военачальников.  Варвары  подступили  к  нему  с  кулаками,   осыпая   его
ругательствами. Началась давка, и те, которые схватили Ганнона,  с  трудом
удержали его на ногах. Он в это время шептал каждому из них на ухо:
   - Я тебе дам все, чего захочешь! Я богат, спаси меня!
   Они тащили его; при всей тяжести тела ноги его уже не  касались  земли.
Увели и старейшин. Страх Ганнона усилился.
   - Вы меня разбили, я ваш пленник! Я дам за себя выкуп! Выслушайте меня,
друзья мои!
   Сдавливая Ганнона с боков, толпа поднимала его плечами и  несла,  а  он
все время повторял:
   - Что вы собираетесь сделать со мной? Что вам нужно? Я же не упорствую,
сами видите! Я всегда был добрым!
   У двери стоял огромный крест. Варвары ревели:
   - Сюда, сюда!
   Стараясь перекричать, он заклинал варваров именем их богов,  чтобы  они
повели его к шалишиму: он должен сообщить ему  нечто,  отчего  зависит  их
спасение.
   Они остановились,  и  некоторые  решили,  что  следует  призвать  Мато.
Отправились разыскивать его.
   Ганнон упал на траву; он увидел вокруг себя еще  другие  кресты,  точно
пытка, от которой он должен был погибнуть, заранее множилась; он  старался
убедить себя, что ошибается, что воздвигнут  один  только  крест,  и  даже
хотел поверить, что одного креста нет. Наконец, его подняли.
   - Говори! - сказал Мато.
   Он предложил выдать Гамилькара, после чего  они  войдут  в  Карфаген  и
будут царствовать там вдвоем.
   Мато ушел, давая знак скорее покончить с Ганноном. Он был убежден,  что
предложение Ганнона было хитростью и желанием выиграть время.
   Варвар ошибался; Ганнон был в той крайности, когда  всякие  соображения
исчезают, и к тому же он так ненавидел Гамилькара, что  принес  бы  его  в
жертву со всем его, войском при малейшей надежде на спасение.
   На  земле  лежали,  изнемогая,  старейшины;  им  уже  продели   веревки
подмышки. Тогда старый суффет понял, что наступила смерть, и заплакал.
   С него сорвали всю оставшуюся на нем одежду, обнажив безмерное уродство
его тела. Нарывы покрывали всю эту бесформенную массу;  жир,  свисавший  с
его ног, закрывал ногти и сползал с пальцев зеленоватыми лоскутами; слезы,
стекавшие между  буграми  щек,  придавали  лицу  ужасающе  печальный  вид;
казалось, что они занимали на нем  больше  места,  чем  на  всяком  другом
человеческом  лице.  Царская  его   повязка,   наполовину   развязавшаяся,
влачилась в пыли вместе с его белыми волосами.
   Варвары думали, что у них не будет достаточно  крепких  веревок,  чтобы
поднять Ганнона на верх креста, и поэтому,  следуя  карфагенскому  обычаю,
прибили его к кресту; прежде чем поднять. Страдания  пробудили  в  Ганноне
гордость.  Он  стал  осыпать  своих  мучителей  бранью.  Он  извивался   в
бешенстве,  как  морское  чудовище,  которое  закалывают  на   берегу,   и
предсказывал варварам, что они умрут еще в больших муках и  что  он  будет
отомщен.
   Его слова оправдались. С  другой  стороны  города,  откуда  поднимались
языки пламени вместе со столбами  дыма,  посланцы  наемников  корчились  в
предсмертных муках. Некоторые, вначале лишившиеся чувств, пришли в себя от
свежего дуновения ветра; но подбородок опускался на грудь, и  тело  слегка
оседало, несмотря на то, что руки были прибиты гвоздями  выше  головы;  из
пяток и из рук крупными каплями текла кровь, медленно, как падают с ветвей
спелые плоды. Карфаген, залив, горы и равнины - все точно  кружилось,  как
огромное колесо; иногда их обволакивал вихрь пыли, поднимавшийся с  земли,
их сжигала страшная жажда, язык сворачивался во  рту,  и  они  чувствовали
струившийся по телу ледяной пот, в то время как душа их отходила.
   Все же они еще различали где-то в  бесконечной  глубине  улицы  солдат,
идущих в бой, покачивание мечей; гул битвы, доходил  до  них  смутно,  как
доходит шум моря до потерпевших  кораблекрушение,  когда  они  умирают  на
снастях корабля. Италийцы,  более  крепкие,  чем  другие,  еще  продолжали
кричать;  лакедемоняне  молчали,  сомкнув  веки,  Зарксас,  такой  сильный
когда-то, склонился, как сломанный тростник; эфиоп  рядом  с  ним  откинул
назад голову через перекладину креста; недвижный Автарит  вращал  глазами;
его длинные волосы,  захваченные  в  расщелину  дерева,  стояли  прямо  на
голове, и хрип, который он  издавал,  казался  злобным  рычанием.  Спендий
неожиданно  проявил  необычайное  мужество;  он  стал   презирать   жизнь,
уверенный  в  близком  освобождении  навеки,  и  ждал  смерти   с   полным
спокойствием.
   Они ослабели, но иногда вздрагивали от прикосновения перьев, задевавших
их лубы. Большие крылья окружали их тенями, и воздух наполнился карканьем;
крест Спендия был самый высокий, и поэтому  на  него  и  опустился  первый
коршун. Тогда он  повернул  лицо  к  Автариту  и  медленно  сказал  ему  с
неизъяснимой улыбкой:
   - Ты помнишь львов по дороге в Сикку?
   - Они были наши братья, - ответил галл, умирая.
   Барка тем временем пробился через  ограду  и  дошел  до  цитадели.  Под
бурным порывом ветра  дым  вдруг  рассеялся,  открывая  горизонт  до  стен
Карфагена; ему даже казалось, что  он  видит  людей,  глядящих  вдаль,  на
террасе храма Эшмуна; обратив взгляд в другую сторону, он увидел слева,  у
озера, тридцать огромных крестов.
   Чтобы придать им еще более страшный вид, варвары  воздвигли  кресты  из
соединенных  концами  тестов  своих  палаток;  тридцать  трупов  старейшин
вырисовывались очень высоко  на  небе.  На  груди  виднелись  точно  белые
бабочки, - то были перья стрел, пущенных в них снизу.
   На вершине самого большого креста сверкала широкая золотая  лента;  она
свисала с плеча, так как руки с этой стороны не было. Гамилькар  с  трудом
узнал Ганнона. Его разрыхленные кости рассыпались, когда  в  них  попадали
железные наконечники стрел, и части его  тела  отпадали.  На  кресте  были
бесформенные останки, точно части животных, висящие на дверях у охотника.
   Суффет ничего не знал о случившемся; город, расстилавшийся  перед  ним,
скрывал все, что было позади, а начальники, которых он посылал  поочередно
к полководцам, не возвращались. Явились беглецы с рассказами о  поражении,
и карфагенское войско остановилось. Это гибельное несчастье, постигшее  их
в  разгар  победы,  смутило  их,  и  они  перестали   слушаться   приказов
Гамилькара.
   Мато воспользовался этим, чтобы продолжать разгром лагеря нумидийцев.
   Разрушив лагерь Ганнона,  он  снова  двинулся  на  них.  Они  выпустили
слонов. Но наемники,  выхватив  факелы  из  стен,  помчались  по  равнине,
размахивая огнем; испуганные слоны ринулись в залив, убивая друг друга,  и
стали тонуть под тяжестью  вооружений.  Нар  Гавас  пустил  свою  конницу;
наемники пали ниц, лицом к земле; потом, когда лошади были в трех шагах от
них, они одним прыжком очутились под животами  лошадей  и  распарывали  их
кинжалами; половина нумидийцев погибла, когда явился Гамилькар.
   Обессиленные наемники не могли у