оград,
ложились на траву и с  изумлением  смотрели  на  искусственно  закрученные
большие рога быков, на овец, покрытых шкурами для защиты их шерсти, на то,
как скрещивались в виде ромбов борозды; их  удивляли  лемехи,  похожие  на
корабельные  якоря,  а  также  гранатовые  деревья,   которые   поливались
сильфием. Щедрость почвы и мудрые измышления человека поражали их.
   Вечером они легли на палатки, не развернув их; засыпая и обратив лицо к
звездам, они жалели, что кончился пир во дворце Гамилькара.
   На следующий день после полудня был сделан привал на берегу реки, среди
олеандровых кустов. Солдаты  быстро  бросили  наземь  щиты,  копья,  сняли
пояса. Они мылись с криками, набирали воду в шлемы, а некоторые,  лежа  на
животе, пили вместе с вьючными животными, которых освободили от поклажи.
   Спендий, сидя на дромадере, украденном во владениях Гамилькара,  увидел
издали Мато с подвязанной рукой и непокрытой головой; он поил своего  мула
и, склонившись, глядел, как течет вода. Спендий  быстро  побежал  к  нему,
протиснувшись сквозь толпу, и стал его звать:
   - Господин! Господин!
   Мато едва поблагодарил его за благословения. Спендий не обратил на  это
внимания и пошел за ним, время от времени беспокойно оглядываясь в сторону
Карфагена.
   Он был сыном греческого ритора  и  кампанийской  блудницы.  Сначала  он
обогатился, торгуя женщинами, потом, разоренный  кораблекрушением,  воевал
против римлян в рядах пастухов Самниума. Его взяли в плен, но он бежал.
   Его поймали, и после  того  он  работал  в  каменоломнях,  задыхался  в
сушильнях,  кричал,  когда  истязали,  переменил  много  хозяев,   испытал
неистовство их гнева.
   Однажды, придя в отчаяние, он  бросился  в  море  с  триремы,  где  был
гребцом. Матросы спасли его и  привезли  умирающим  в  Карфаген;  там  его
заключили в мегарский эргастул. Но так как предстояло вернуть римлянам  их
перебежчиков, то он воспользовался сумятицей и убежал вместе с наемниками.
   В течение всего  пути  он  не  отставал  от  Мато,  приносил  ему  еду,
поддерживал его на спусках, а вечером  подстилал  ему  под  голову  ковер.
Мато, наконец, тронули его заботы, и он стал мало-помалу размыкать уста.
   Мато родился в Сиртском заливе. Отец водил  его  на  богомолье  в  храм
Аммона. Потом он охотился на слонов в гарамантских лесах.  Затем  поступил
на карфагенскую службу.
   При взятии Дрепана его возвели в звание тетрарха.  Республика  осталась
ему должна четыре лошади, двадцать три медины пшеницы и жалованье за целую
зиму. Он страшился богов и желал умереть у себя на родине.
   Спендий говорил ему о своих странствиях, о народах  и  храмах,  которые
посетил. Он многому научился, умел изготовлять сандалии и рогатины, плести
сети, приручать диких зверей и варить рыбу.
   Иногда он останавливался и  издавал  глухой  горловой  крик;  мул  Мато
ускорял шаг, и другие  тоже  быстрее  шли  за  ним,  затем  Спендий  снова
принимался  говорить,  по-прежнему  обуреваемый  тревогой.  Она   улеглась
вечером на четвертый день.
   Они шли рядом, с правой стороны войска, по склону холма;  долина  внизу
уходила вдаль, теряясь в ночных испарениях. Линия солдат, проходивших  под
ними,  колебалась  в  тени.  Временами  ряды  войска   вырисовывались   на
возвышениях, освещенных луной. Тогда на остриях копий  как  будто  дрожала
звезда, шлемы на мгновение начинали сверкать, затем  все  исчезало,  и  на
смену ушедшим являлись другие. Вдали раздавалось блеяние разбуженных стад,
и казалось, что на землю спускается бесконечная тишина.
   Спендий,  запрокинув  голову,  полузакрыв  глаза  и  глубоко   вздыхая,
впитывал в себя свежесть ветра. Он распростер руки, шевеля пальцами, чтобы
лучше чувствовать негу, струившуюся по его телу. Его душила жажда  мщения.
Он прижимал руку ко рту, чтобы остановить рыдания, и, замирая от  упоения,
отпускал недоуздок своего дромадера, который шел большими ровными  шагами.
Мато снова погрузился в печаль; ноги его свисали до земли, и травы, стегая
по котурнам, издавали непрерывный свистящий шелест.
   Путь все удлинялся, и казалось, что ему на будет конца. В конце  каждой
долины расстилалась круглая поляна, затем снова приходилось спускаться  на
равнину, и горы, которые как будто  замыкали  горизонт,  точно  ускользали
вдаль, когда к ним приближались. Время от времени среди зелени  тамарисков
показывалась река и потом исчезала за холмами.  Иногда  выступал  огромный
утес, подобный носу корабля или подножию исчезнувшего колосса.
   По пути встречались отстоявшие один от другого  на  равных  расстояниях
маленькие   четырехугольные    храмы;    ими    пользовались    странники,
направлявшиеся в Сикку. Храмы были заперты, как гробницы.  Ливийцы  громко
стучали в двери, требуя, чтобы им открыли. Никто изнутри не отвечал.
   Возделанные пространства  встречались  все  реже.  Потянулись  песчаные
полосы земли с редкими тернистыми  кустами.  Среди  камней  паслись  стада
овец; за ними присматривали женщины, опоясанные синей овечьей шкурой.  Они
с криком пускались бежать, едва завидев копья солдат между скал.
   Солдаты шли точно  по  длинному  коридору,  окаймленному  двумя  цепями
красноватых холмов, как вдруг  их  остановило  страшное  зловоние,  и  они
увидели необычайное зрелище: на верхушке одного из рожковых деревьев среди
листьев торчала львиная голова.
   Они подбежали к дереву; перед ними был лев, распятый, точно  преступник
на кресте. Его мощная голова опустилась на грудь, и передние лапы, исчезая
наполовину под гривой, были широко распростерты, как крылья птицы. Все его
ребра вырисовывались под натянутой кожей; задние  лапы,  прибитые  одна  к
другой гвоздем, были слегка подтянуты  кверху;  черная  кровь  стекала  по
шерсти, образуя сталактиты  на  конце  хвоста,  свисавшего  вдоль  креста.
Солдат это зрелище забавляло. Они обращались ко льву, называя его  римским
гражданином и консулом, и  бросали  ему  в  глаза  камни,  чтобы  прогнать
мошкару.
   Пройдя сто шагов,  они  увидели  еще  два  креста,  а  дальше  появился
внезапно целый ряд крестов  с  распятыми  львами.  Некоторые  околели  так
давно, что на  крестах  виднелись  только  остатки  их  скелетов.  Другие,
наполовину обглоданные, висели, искривив пасть  страшной  гримасой;  Среди
них были громадные львы. Кресты гнулись под их тяжестью, и они качались на
ветру, в то время как над их головой неустанно кружились  в  воздухе  стаи
воронов. Так мстили карфагенские крестьяне, захватив какого-нибудь хищного
зверя. Они надеялись отпугнуть этим  примером  других.  Варвары,  перестав
смеяться, почувствовали глубокое изумление. "Что это за  народ,  -  думали
они, - который для потехи распинает львов!"
   Большинство наемников, особенно  северяне,  были  к  тому  же  охвачены
тревогой, измучены, уже больны. Они раздирали себе руки  о  колючки  алоэ;
большие мухи своим жужжанием терзали им слух, и в рядах войска  начиналась
дизентерия. Их беспокоило, что все еще не видно было  Сикки.  Они  боялись
заблудиться и попасть в пустыню, страну песков и всяких ужасов. Многие  не
хотели продолжать путь. Иные повернули назад в Карфаген.
   Наконец, на седьмой день, после того как они долго шли  вдоль  подножья
горы, дорога резко повернула вправо; их глазам представилась  линия  стен,
воздвигнутых на белых утесах и сливавшихся с ними.  Затем  вдруг  открылся
весь город; в багровом свете заката на стенах развевались синие, желтые  и
белые покрывала.  То  были  жрицы  Танит,  прибежавшие  встречать  воинов.
Выстроившись вдоль укреплений, они  ударяли  в  бубны,  играли  на  лирах,
потрясали кроталами, и лучи солнца, заходившего позади них  в  нумидийских
горах, скользили между струнами арф, к которым прикасались  их  обнаженные
руки. По временам инструменты  внезапно  затихали,  и  раздавался  резкий,
бешеный крик, похожий на лай; они издавали его, ударяя языком об углы рта.
Иные стояли, подпирая подбородок рукой, неподвижнее сфинксов, и устремляли
большие черные глаза на поднимавшееся вверх войско.
   Хотя Сикка была священным городом, все  же  она  не  могла  дать  приют
такому количеству людей; один только храм  со  своими  строениями  занимал
половину города. Поэтому варвары  расположились  по  своему  усмотрению  в
равнине, дисциплинированная часть войска - правильными отрядами, а  другие
- по национальностям или как попало.
   Греки разбили шатры из звериных  шкур  параллельными  рядами,  иберийцы
расположили кругом свои холщовые палатки, галлы построили шалаши из досок,
ливийцы - хижины из сухих камней, а негры вырыли ногтями в песке  рвы  для
спанья. Многие, не зная, где поместиться, бродили среди поклажи,  а  ночью
укладывались на землю, завернувшись в рваные плащи.
   Вокруг  них  расстилалась  равнина,  окаймленная  горами.  Кое-где  над
песчаным холмом наклонялась  пальма,  а  по  откосам  пропастей  выступали
пятнами сосны и дубы. Иногда в грозу дождь свисал длинным  пологом,  в  то
время как небо над полями оставалось лазурным и ясным; потом теплый  ветер
гнал вихри пыли, ручеек спускался каскадами с высот Сикки, где под золотой
крышей стоял  на  медных  колоннах  храм  Венеры  Карфагенской,  владычицы
страны. Ее душа как бы наполняла  все  вокруг.  Волнистой  линией  холмов,
сменой холода и тепла, а также игрой света она являла бесконечность  своей
силы и красоту своей вечной  улыбки.  Вершины  гор  были  похожи  на  рога
полумесяца; иные  напоминали  набухшие  сосцы  полных  женских  грудей,  и
варвары при всей своей усталости чувствовали полное сладости изнеможение.
   Спендий, продав дромадера, купил на вырученные  деньги  раба.  Он  весь
день спал, растянувшись перед палаткой Мато. Иногда он просыпался; во  сне
ему мерещился свист бича, и он проводил руками по рубцам на ногах, на  том
месте, где долго носил кандалы. Потом снова засыпал.
   Мато мирился с его обществом, и  Спендий,  с  длинным  мечом  у  бедра,
сопровождал его, как ликтор, или же Мато небрежно опирался  рукой  на  его
плечо: Спендий был низкорослый.
   Однажды вечером, проходя вместе по улицам лагеря, они увидели  людей  в
белых плащах; среди них был Нар Гавас, вождь нумидийцев. Мато вздрогнул.
   - Дай меч, - воскликнул он, - я его убью!
   - Подожди, - сказал Спендий, останавливая его.
   Нар Гавас уже подходил. Он прикоснулся  губами  к  большим  пальцам  на
обеих руках в знак приязни, объясняя свой гнев опьянением на  пиру.  Потом
долго обвинял Карфаген, но не объяснил, зачем пришел к варварам.
   Кого он хочет предать: их или Республику? - спрашивал себя Спендий;  но
так как он надеялся извлечь  пользу  для  себя  из  всяких  смут,  то  был
благодарен  Нар  Гавасу  за  будущие  предательства,  в  которых  он   его
подозревал.
   Вождь нумидийцев остался  жить  среди  наемников.  Казалось,  он  хотел
заслужить расположение Мато. Он посылал ему жирных коз,  золотой  песок  и
страусовые перья. Ливиец, удивляясь его любезностям, не знал, отвечать  ли
на них тем же, или дать волю раздражению. Но  Спендий  успокаивал  его,  и
Мато подчинялся рабу. Он все еще был в нерешительности и не мог  стряхнуть
с себя непобедимое оцепенение, как" человек, когда-то выпивший напиток, от
которого он должен умереть.
   Однажды они отправились с утра охотиться на львов, и Нар Гавас  спрятал
под плащом кинжал. Спендий следовал за ним, не  отходя,  и  за  все  время
охоты Нар Гавас ни разу не вынул кинжала.
   В другой раз Нар Гавас завел их очень далеко,  до  самых  границ  своих
владений. Они очутились в узком ущелье. Нар Гавас с улыбкой заявил, что не
знает, как идти дальше. Спендий нашел дорогу.
   Но чаще всего Мато, печальный, как авгур, уходил на заре  и  бродил  по
полям. Он ложился где-нибудь на песок и до вечера не двигался с места.
   Он обращался за советом ко  всем  волхвам  в  войске,  к  тем,  которые
наблюдают за движением змей, и к тем, которые читают по звездам, и к  тем,
которые дуют на золу сожженных трупов. Он глотал пепел, горный укроп и  яд
Тадюк, леденящий сердце; негритянки пели при лунном  свете  заклинания  на
варварском языке и кололи ему в  это  время  лоб  золотыми  стилетами;  он
навешивал на себя ожерелья и амулеты, взывал по очереди к  Ваал-Камону,  к
Молоху, к семи Кабирам, к Танит и к греческой Венере. Он вырезал некое имя
на медной пластинке и зарыл ее в песок на пороге  своей  палатки.  Спендий
слышал, как он стонал и говорил сам с собой.
   Однажды ночью Спендий вошел к нему.
   Мато голый, как труп, лежал плашмя на львиной шкуре, закрыв лицо обеими
руками; висячая лампа освещала  оружие,  развешенное  на  срединном  шесте
палатки.
   - Что тебя томит? - спросил раб. - Что тебе нужно? Ответь мне.
   Он стал трясти его за плечо и несколько раз окликнул:
   - Господин! Господин!..
   Мато поднял на него широко раскрытые печальные глаза.
   - Слушай! - сказал он тихим голосом, приложив палец  к  губам.  -  Гнев
богов обрушился на меня! Меня преследует  дочь  Гамилькара!  Я  боюсь  ее,
Спендий!
   Он прижимался к груди раба, как ребенок, напуганный призраком.
   - Скажи мне что-нибудь! Я болен. Я хочу излечиться!  Я  испробовал  все
средства! Но  ты,  быть  может,  знаешь  более  могущественных  богов  или
неотвратимое заклинание?
   - Для чего? - спросил Спендий.
   Мато стал бить себя кулаками по голове.
   - Чтобы избавиться от нее! - ответил он.
   Потом, обращаясь к самому себе, он продолжал говорить с расстановкой:
   - Я,  наверное,  та  жертва,  которую  она  обещала  принести  богам  в
искупление чего-то. Она привязала меня к себе цепью, невидимой  для  глаз.
Когда я хожу, это идет она; когда я останавливаюсь, это  значит,  что  она
отдыхает! Ее глаза жгут  меня,  я  слышу  ее  голос.  Она  окружает  меня,
проникает в меня. Мне кажется, что она сделалась моей душой! И все же  нас
точно  разделяют  невидимые  волны  безбрежного  океана!  Она   далека   и
недоступна.  Сияние  красоты  окружает  ее  светлым  облаком.  Иногда  мне
кажется, что я ее никогда не видел... что она не существует, что  все  это
сон!
   Так причитал Мато во мраке. Варвары  спали.  Спендий,  глядя  на  него,
вспоминал юношей с золотыми сосудами в руках, которые обращались к нему  в
былое время с мольбами, когда он  водил  по  улицам  городов  толпу  своих
куртизанок. Его охватила жалость, и он сказал:
   - Не падай духом, господин мой! Призывай на помощь  свою  волю,  но  не
моли богов: они не снисходят на призывы людей!  Вот  ты  теперь  малодушно
плачешь. Тебе не стыдно страдать из-за женщины?
   - Что, я дитя, по-твоему? - возразил  Мато.  -  Ты  думаешь,  Меня  еще
трогают женские лица и песни женщин? У нас в Дрепане их  посылали  чистить
конюшни. Я обладал женщинами среди  набегов,  под  рушившимися  сводами  и
когда еще дрожали катапульты!.. Но эта женщина, Спендий, эта!..
   Раб прервал его:
   - Не будь она дочь Гамилькара...
   - Нет! - воскликнул Мато. - Она не такая,  как  все  другие  женщины  в
мире! Видел ты, какие у  нее  большие  глаза  и  густые  брови,  -  глаза,
подобные  солнцам  под  арками  триумфальных  ворот?  Вспомни:  когда  она
появилась, свет факелов потускнел. Среди  алмазов  ее  ожерелья  еще  ярче
сверкала грудь. Следом за нею точно неслось благоухание храма, и от  всего
ее существа исходило нечто более сладостное, чем вино, и  более  страшное,
чем смерть. Она шла, а потом остановилась...
   Он опустил голову. Глаза его были устремлены вдаль, взгляд неподвижен.
   - Я жажду обладать ею! Я умираю от желания! При мысли о том, как  бы  я
сжимал ее в своих объятиях, меня охватывает неистовая радость. И все же  я
ненавижу ее! Я бы хотел избить ее, Спендий! Что мне делать? Я хочу продать
себя, чтобы сделаться ее рабом. Ты ведь был ее рабом! Ты иногда видел  ее.
Скажи мне что-нибудь о ней! Ведь она каждую ночь  поднимается  на  террасу
дворца, не правда ли? Камни, наверно, трепещут под ее сандалиями, и звезды
нагибаются, чтобы взглянуть на нее.
   Он в бешенстве упал и захрипел, точно раненый бык.
   Потом Мато запел:
   "Он преследовал в лесу  чудовище  с  женским  обликом,  хвост  которого
извивался среди засохших листьев, как серебряный ручеек..."
   Растягивая слова, Мато подражал голосу Саламбо, протянутые руки его как
бы скользили легкими движениями по струнам лиры.
   В ответ на все утешения Спендия он повторял те же речи. Ночи  проходили
среди стонов и увещаний.
   Мато  хотел  заглушить  свои  страдания  вином.  Но  опьянение   только
усиливало его печаль. Тогда, чтобы развлечься, он стал играть  в  кости  и
проиграл одну за другой все золотые бляхи своего ожерелья.  Он  согласился
пойти к прислужницам богини, но,  спускаясь  с  холма  на  обратном  пути,
рыдал, точно шел с похорон.
   Спендий,  в  противоположность  ему,  становился  все  более  смелым  и
веселым. Он вел беседы с солдатами в кабачках под  листвой,  чинил  старые
доспехи, жонглировал кинжалами,  собирал  травы  для  больных.  Он  весело
шутил, проявляя тонкость  ума,  находчивость  и  разговорчивость;  варвары
привыкли к его услугам и полюбили его.
   Они ждали посла из Карфагена, который должен был привезти им  на  мулах
корзины, нагруженные золотом; производя наново  все  те  же  расчеты,  они
чертили пальцами на  песке  цифры  за  цифрами.  Каждый  строил  планы  на
будущее, рассчитывал иметь наложниц, рабов, землю. Некоторые  намеривались
зарыть свои сокровища или  рискнуть  увезти  их  на  кораблях.  Но  полное
безделье  стало  раздражать  солдат;  начались  непрерывные  споры   между
конницей и пехотой; между варварами и  греками;  беспрестанно  раздавались
оглушительно резкие женские голоса.
   Каждый день являлись полчища почти нагих людей, покрывавших себе голову
травами для защиты от солнца. Это были  должники  богатых  карфагенян;  их
заставляли  обрабатывать  землю  кредиторов,  и  они  спасались  бегством.
Приходило множество ливийцев, крестьян, разоренных налогами,  изгнанников,
преступников.  Затем  явилась  орда  торговцев:  все   продавцы   вина   и
растительного масла, взбешенные тем, что им не уплатили,  стали  враждебно
относиться к Республике. Спендий ораторствовал, обвиняя  Карфаген.  Вскоре
стали истощаться припасы. Начали поговаривать о том,  чтобы,  сплотившись,
идти всем на Карфаген или же призвать римлян.


   Однажды в  час  ужина  раздались  приближающиеся  тяжелые  надтреснутые
звуки; издалека на волнистой линии дороги показалось что-то красное.
   То были большие носилки пурпурового цвета, украшенные по углам  пучками
страусовых перьев. Хрустальные цепи и нити жемчуга  ударялись  о  стянутые
занавеси.   За   носилками   следовали   верблюды,   позванивая   большими
колокольчиками, висевшими у них на груди. Верблюдов окружали  наездники  в
чешуйчатых золотых латах от плеч и до пят.
   Они остановились в  трехстах  шагах  от  лагеря  и  вынули  из  чехлов,
привязанных к седлам, свои круглые щиты, широкие мечи и беотийские  шлемы.
Часть  всадников  осталась  при  верблюдах,  остальные  двинулись  вперед.
Наконец, показались эмблемы Республики - синие деревянные шесты с  конской
головой или сосновой шишкой наверху. Варвары поднялись  со  своих  мест  и
стали рукоплескать; женщины бросились навстречу легионерам и  целовали  им
ноги.
   Носилки приближались, покоясь на плечах двенадцати негров, которые  шли
в ногу мелкими быстрыми шагами. Они ступали  как  попало,  то  вправо,  то
влево, натыкаясь на веревки палаток, на скот, разбредшийся во все стороны,
на треножники, где жарили мясо. Время от времени носилки приоткрывались, и
оттуда высовывалась толстая рука, вся в кольцах; хриплый голос  выкрикивал
ругательства. Тогда носильщики останавливались и пересекали лагерь  другим
путем.
   Пурпуровые занавеси носилок приподнялись: на широкой подушке  покоилась
голова человека с одутловатым равнодушным лицом; брови  вырисовывались  на
лице, как две дуги из черного дерева,  соединенные  у  основания;  золотые
блестки сверкали в курчавых волосах,