Гавас воспротивился: следовало сначала двинуться  на  границы.  Таково
было мнение ветеранов, а также самого Мато, и поэтому решили, что  Спендий
отправится осаждать Утику, а Мато  -  Гиппо-Зарит;  третий  корпус  армий,
опираясь на Тунис, должен был занять карфагенскую долину; это взял на себя
Автарит. Что же касается Нар Гаваса, то решено было,  что  он  вернется  в
свое царство, приведет оттуда слонов и займет со своей конницей дороги.
   Женщины  очень  возражали  против  этого  решения:  они   зарились   на
драгоценности карфагенянок. Ливийцы тоже возмущались: их  звали  сражаться
против Карфагена, а теперь складывают оружие. В поход выступили почти одни
наемники.  Мато  начальствовал  над  своими  сородичами,   а   также   над
иберийцами, лузитанцами, пришельцами  с  запада  и  с  островов.  Все  те,
которые говорили по-гречески, требовали в начальники Спендия, ценя его  за
ум.
   В Карфагене были крайне изумлены, когда  войско  вдруг  тронулось;  оно
выстроилось под горой Ариадны, вдоль дороги в Утику со стороны моря.  Одна
часть осталась перед Тунисом,  остальные  исчезли  и  вновь  появились  на
другом берегу залива, на краю леса, в глубь которого они устремились.
   Всех варваров было около восьмидесяти тысяч. Без сомнения, оба  тирских
города не устоят против них, и войско снова повернет на Карфаген. Уже один
значительный отряд отрезал Карфаген от материка, заняв перешеек, и  вскоре
город должен был погибнуть от голода. Карфаген не мог обойтись без  помощи
провинций, ибо жители его  не  платили  налогов,  как  в  Риме.  Карфагену
недоставало политического  гения.  Вечная  жажда  наживы  лишала  его  той
осторожности,  которую  порождали  более  возвышенные  стремления.   Точно
огромная галера, бросившая якорь в  ливийских  песках,  Карфаген  держался
благодаря труду. Народы, как волны, бушевали вокруг него, и малейшая  буря
потрясала этот грозный организм.
   Государственная касса была истощена римской войной  и  всем,  что  было
растрачено и потеряно, пока торговались с варварами. Между тем нужны  были
солдаты, а ни одно  правительство  не  доверяло  Карфагенской  республике!
Птоломей недавно отказал ей в двух тысячах талантов. К тому  же  похищение
покрывала очень угнетало карфагенян. Спендий верно это предвидел.
   Но, чувствуя общую ненависть к себе, Карфаген уповал на свои  деньги  и
своих богов; любовь народа к родине поддерживалась  самим  государственным
строем.
   Прежде всего власть зависела от всех, и  никто  в  отдельности  не  был
достаточно силен, чтобы завладеть ею. Частные  долги  рассматривались  как
долги  общественные,  монопольное  право   торговли   принадлежало   людям
ханаанского племени.  Умножая  ростовщичеством  доходы,  получаемые  путем
пиратства, истощая землю, эксплуатируя рабов и бедняков, иногда добивались
богатства, и только оно одно открывало путь ко всем  должностям.  И,  хотя
власть и деньги оставались постоянным достоянием одних и тех же семей, эту
олигархию терпели, потому что всякий мог надеяться вступить в нее.
   Торговые  общества,  где  вырабатывались  законы,  избирали  финансовых
инспекторов, которые, заканчивая свою службу, назначали сто членов  Совета
старейшин, зависевших, в свою очередь, от Великого  собрания,  объединения
всех богатых. Что же касается двух  суффетов  -  этого  пережитка  царской
власти, - занимавших положение ниже консульского, то их назначали в один и
тот же день; избирая  их  из  двух  разных  родов,  их  старались  сделать
врагами, чтобы они ослабляли друг друга. Они не имели права  высказываться
по вопросу о войне, а когда терпели поражения, Великий совет  распинал  их
на кресте.
   Сила Карфагена  исходила,  таким  образом,  от  Сисситов,  то  есть  из
большого двора в центре Малки, того места,  куда  по  преданию,  причалила
первая лодка финикийских матросов - море с тех пор сильно отступило.  Двор
состоял из целого  ряда  маленьких  комнат,  построенных  по  архаическому
способу из пальмовых стволов и обособленных одна от другой,  чтобы  в  них
могли собираться отдельно различные общества. Богатые толпились там  целый
день, обсуждая свои, а равно и государственные дела, начиная  с  добывания
перца и кончая уничтожением Рима.  Три  раза  в  течение  каждого  лунного
месяца их ложа выносились на верхнюю террасу, окружавшую  стену  двора;  и
снизу видно было, как они сидели на воздухе  за  столом,  без  котурнов  и
плащей, как их пальцы, унизанные  драгоценными  перстнями,  брали  еду,  и
большие серьги  качались,  когда  они  наклонялись  к  кувшинам.  Сильные,
тучные, полураздетые, они весело смеялись и ели под голубым  небом,  точно
большие акулы, играющие в море.
   Но теперь они не могли скрыть своей тревоги:  ее  выдавала  необычайная
бледность их лиц. Толпа, которая  поджидала  у  дверей,  провожала  их  до
дворцов, стараясь что-нибудь выведать. Все дома были заперты, как во время
чумы; улицы быстро  наполнялись  людьми,  потом  вдруг  пустели;  горожане
поднимались на  Акрополь,  бегали  к  порту;  каждую  ночь  Великий  совет
собирался для совещания. Наконец народ был созван  на  площадь  Камона,  и
решено было обратиться к Ганнону, победителю при Гекатомпиле.
   Он был человек  хитрый,  ханжа,  беспощадный  к  африканцам,  настоящий
карфагенянин. Его богатство равнялось богатствам рода Барки.  Он  считался
опытным администратором, не имевшим равных себе в вопросах управления.
   Ганнон постановил призвать к оружию  всех  здоровых  граждан,  поставил
катапульты на всех башнях, потребовал непомерного количества оружия,  даже
приказал выстроить четырнадцать галер, в сущности совершенно не нужных,  и
велел, чтобы все было  подсчитано  и  тщательно  записано.  Его  носили  в
арсенал, на маяк, в сокровищницы храмов; все время  мелькали  его  большие
носилки: покачиваясь со ступени на ступень, они  поднимались  по  лестнице
Акрополя. У себя во дворце, ночью, страдая от бессонницы, он  готовился  к
битве, выкрикивая страшным голосом военные приказы.
   Все под влиянием страха становились  храбрыми.  Богатые  с  самой  зари
выстраивались вдоль Маппал; подбирая одежду, они упражнялись в обращении с
пиками. Не имея учителей, они вступали в споры друг с другом; задыхаясь от
усталости, они садились отдыхать на могилы, а потом снова  принимались  за
дело. Некоторые даже соблюдали диету. Одни воображали, что, для того чтобы
прибавилось сил, нужно много есть, и потому объедались; другие, страдая от
тучности, морили себя постом, чтобы похудеть.
   Утика уже несколько раз обращалась к Карфагену за помощью, но Ганнон не
хотел выступать, пока  в  военных  орудиях  не  будет  прилажено  все,  до
последней гайки. Он потерял еще три месяца на  снаряжение  ста  двенадцати
слонов, которые помещались в городских стенах. Слоны эти победили  Регула;
народ их любил, и нужно было выказать как можно  больше  внимания  к  этим
старым  друзьям.  Ганнон  велел  переплавить  бронзовые  дощечки,  которые
украшали их грудь, позолотить им клыки,  расширить  башни  и  выкроить  из
лучшей багряницы попоны, обшитые тяжелой бахромой. Затем, так как  вожатых
называли индусами (очевидно, потому, что  первые  из  них  были  родом  из
Индии), он приказал одеть их всех на индусский образец, то  есть  в  белые
тюрбаны  и  короткие  панталоны  из  виссона  с   поперечными   складками,
придававшими им вид двух половинок раковины, прикрепленных к бедрам.
   Войско Автарита все еще стояло перед Тунисом. Оно пряталось за  стеной,
возведенной  из  ила,  добытого  в  озере,  и  защищенной  сверху  колючим
кустарником. Там и сям негры расставили на больших шестах  пугала  в  виде
человеческих масок, сделанных из птичьих  перьев,  из  голов  шакалов  или
змей; они раскрывали свои пасти навстречу  врагу,  чтобы  привести  его  в
ужас. Считая себя благодаря таким мерам совершенно  непобедимыми,  варвары
плясали, боролись, жонглировали, в полной уверенности, что Карфаген должен
неминуемо погибнуть. Всякий другой на месте Ганнона легко раздавил бы  эту
толпу, обремененную животными и женщинами. Кроме  того,  они  не  понимали
военных приказов, и Автарит, упав духом, ничего от них не требовал.
   Когда он проходил, они расступались, широко раскрыв свои большие  синие
глаза. Подойдя  к  берегу  озера,  он  снимал  куртку  из  тюленьей  кожи,
развязывал шнур, которым были стянуты его длинные рыжие волосы, и мочил их
в воде. Он жалел, что не бежал из храма Эрикса со  своими  двумя  тысячами
галлов к римлянам.
   Часто среди дня лучи солнца вдруг угасали. Тогда залив и море  казались
недвижимыми, точно расплавленный свинец. Облако  темной  пыли  поднималось
столбом и пробегало, крутясь вихрем; пальмы сгибались,  небо  исчезало,  и
слышно было, как отскакивали камни, падая на  спины  животных.  Прижимаясь
губами к отверстиям своей палатки, галл хрипел от изнеможения и печали. Он
вспоминал запах пастбищ в осеннее  утро,  хлопья  снега,  мычание  зубров,
заблудившихся в тумане; закрыв  глаза,  он  точно  видел  перед  собою  на
трясинах, в глубине лесов, дрожащие огни хижин, крытых соломой.
   Другие тоже тосковали по родине, хотя  и  не  такой;  далекой.  Пленные
карфагеняне видели за заливом, на  склонах  Бирсы,  полотняные  навесы  во
дворах своих домов. Но вокруг пленных беспрерывно ходила стража.  Их  всех
привязали к одной общей цепи. У каждого на шее был железный обруч, и толпа
непрестанно собиралась глядеть на них. Женщины указывали  маленьким  детям
на некогда богатую одежду пленных, висевшую лохмотьями на исхудавшем теле.
   Каждый раз  при  взгляде  на  Гискона  Автарит  приходил  в  бешенство,
вспоминая нанесенное ему оскорбление, Он убил бы его, если бы  не  клятва,
которую он дал Нар Гавасу. И  вон  он  удалялся  к  себе  в  палатку,  пил
настойку из ячменя и тмина, пока не лишался чувств от хмеля. Он просыпался
в палящий зной, терзаемый страшной жаждой.
   Мато тем временем осаждал Гиппо-Зарит.
   Но город был защищен озером, соединявшимся с морем, и имел три  ограды;
а на высотах, окружавших его, тянулась стена, укрепленная башнями. Никогда
еще Мато не начальствовал в подобных предприятиях. Кроме того, его  мучила
мысль о Саламбо, и в его мечтах обладание ее красотой становилось радостью
мести, тешившей его гордость. Он чувствовал  острое,  бешеное,  постоянное
желание  снова  ее  увидеть.  Он  даже   собирался   предложить   себя   в
парламентеры, так как надеялся, попав в Карфаген,  добраться  до  нее.  Он
часто давал приказания трубить атаку и, никогда не дожидаясь, бросался  на
мол, который пытались построить на  море.  Он  выворачивал  руками  камни,
колотил, опрокидывал все  вокруг,  кидался  всюду,  обнажив  меч.  Варвары
бросались за ним в беспорядке; лестницы с треском ломались, и толпы  людей
падали в воду, которая ударялась о стены красными брызгами; шум утихал,  и
нападавшие отходили, чтобы затем начать все снова.
   Мато садился у входа в палатку;  он  утирал  рукой  лицо,  забрызганное
кровью, и, обернувшись в сторону Карфагена, вглядывался в горизонт.
   Перед ним среди оливковых деревьев, пальм, мирт и платанов расстилались
два больших пруда; они шли к третьему озеру, скрытому от взора.  За  горой
виднелись другие горы, и посредине огромного озера высился  черный  остров
пирамидальной формы. Слева,  в  конце  залива,  песчаные  наносы  казались
остановившимися большими светлыми волнами; а  море,  гладкое,  точно  пол,
мощенный плитками ляпис-лазури, мягко  поднималось  к  краю  неба.  Зелень
полей исчезала под  длинными  желтыми  пятнами;  рожковые  плоды  сверкали
наподобие кораллов; виноградные лозы спускались с вершин смоковниц; слышно
было журчание воды, прыгали хохлатые жаворонки, и  последние  лучи  солнца
золотили щиты черепах, выползавших из камышей, чтобы подышать прохладой.
   Мато тяжко вздыхал. Он ложился на живот, впивался  ногтями  в  землю  и
плакал, чувствуя себя несчастным, жалким и брошенным. Никогда она не будет
ему принадлежать; он даже не может завладеть городом.
   Ночью, оставшись один в палатке, он рассматривал заимф.  Что  ему  дала
эта святыня?  В  голове  варвара  зародились  сомнения.  Потом  ему  стало
казаться, что одеяние богини прикосновенно к Саламбо и что  от  него  веет
частицей ее души, более нежной, чем дыхание. Он касался  заимфа,  впитывал
его запах, погружал лицо в складки и целовал их, рыдая. Он  накидывал  его
на плечи, чтобы вообразить себе ее близость.
   Иногда он вдруг  убегал  из  своей  палатки,  переступал  через  спящих
солдат, закутанных в плащи, вскакивал на лошадь и два часа  спустя  был  в
Утике, в палатке Спендия.
   Сперва он говорил об осаде, но приезжал он с  тем,  чтобы  излить  свою
скорбь о Саламбо. Спендий старался образумить его:
   - Не поддавайся таким унизительным страданиям! В прежнее время  ты  был
подвластен другим, а теперь командуешь  войском.  Если  даже  Карфаген  не
будет побежден, все же нам отдадут провинции: мы будем царями!
   Не может быть, чтобы обладание заимфом не дало  им  победы!  По  мнению
Спендия, следовало ждать.
   Мато полагал, что покрывало имеет исключительное отношение к ханаанской
расе, и с подлинным лукавством варвара говорил себе:  "Значит,  мне  заимф
добра не принесет. Но так как карфагеняне его утратили, то им оно тоже  не
поможет".
   Затем его смутила одна мысль: он боялся, что, поклоняясь богу ливийцев,
Аптукносу, он оскорбляет Молоха, и робко спросил Спендия, которому из двух
следовало бы принести человеческую жертву.
   - На всякий случай приноси жертвы обоим! - сказал со смехом Спендий.
   Мато, не понимавший такого равнодушия, заподозрил грека в  том,  что  у
него есть свой дух-покровитель, о котором он не хочет говорить.
   В варварских войсках сталкивались все верования,  как  и  все  племена;
поэтому воины всегда старались умилостивить, богов других племен, чувствуя
перед ними страх. Иные соединяли с верой своей родины чужие  обряды.  Даже
не поклоняясь звездам, приносили жертвы тому или другому светилу,  влияние
которого могло быть или  благотворным,  или  пагубным.  Неведомый  амулет,
случайно  найденный  в  минуту  опасности,  становился  святыней.  Или  же
обоготворяли какое-нибудь имя, только имя; его называли, даже не  стараясь
понять, что оно означает. Но, разграбив  много  храмов,  насмотревшись  на
множество  народов  и  кровопролитий,  некоторые  переставали  верить   во
что-либо, кроме рока и смерти, и засыпали вечером с безмятежностью  хищных
животных. Спендий готов был плевать на изображение олимпийца  Юпитера,  но
он боялся громко  говорить  в  темноте  и  по  утрам  никогда  не  забывал
обуваться с правой ноги.
   Он сооружал против Утики длинную четырехугольную террасу. Но,  по  мере
того как она поднималась все выше, возвышались также и  укрепления  Утики;
то, что одни разрушали, тотчас же  воздвигали  другие.  Спендий  относился
бережно к солдатам и, придумывая новые планы, старался припомнить  военные
хитрости, о которых ему рассказывали во время его странствий.
   Почему не возвращается Нар Гавас? Всех это сильно тревожило.
   Наконец, Ганнон закончил приготовления. Однажды  в  безлунную  ночь  он
переправил на плотах через Карфагенский залив своих слонов и солдат. Затем
они обогнули гору Горячих источников, чтобы не столкнуться с Автаритом,  и
шли так медленно, что, вместо того чтобы неожиданно нагрянуть  к  варварам
ранним утром, как рассчитал суффет, пришли только на  третий  день,  когда
солнце уже высоко стояло в небе.
   К Утике с восточной стороны  примыкала  равнина,  которая  тянулась  до
большой карфагенской лагуны; за нею, под прямым углом между двумя  низкими
горами, начиналась долина; варвары расположились  лагерем  дальше  налево,
чтобы заградить порт; они еще спали в палатках (в этот день  обе  стороны,
слишком уставшие чтобы сражаться, отдыхали), когда вдруг  на  повороте  за
холмами показалась карфагенская армия.
   Обозная прислуга,  вооруженная  пращами,  размещена  была  на  флангах.
Первый ряд составляла  гвардия  легионеров  в  золотых  чешуйчатых  латах,
верхом на  толстых  лошадях  без  грив,  без  ушей  и  шерсти,  украшенных
серебряным рогом посредине лба, чтобы сделать их  похожими  на  носорогов.
Между эскадронами юноши в маленьких касках раскачивали в  каждой  руке  по
дротику из ясеневого  дерева;  длинные  пики  тяжелой  пехоты  подвигались
сзади. Все эти купцы нагромоздили на  себя  как  можно  больше  оружия:  у
некоторых были по два меча и, кроме того, копье, топор  и  палица;  другие
были, как  дикобразы,  утыканы  стрелами,  и  руки  их  оттопыривались  от
панцирей из роговых полос или железных блях. Наконец, появились громоздкие
высокие военные  машины;  карробалисты,  онагры,  катапульты  и  скорпионы
покачивались на повозках, запряженных мулами и четверками быков.  По  мере
того  как  армия  развертывалась,  начальники,  задыхаясь,  бегали-взад  и
вперед, отдавая приказания, соединяя ряды  и  сохраняя  нужное  расстояние
между ними, Старейшины, назначенные  полководцами,  явились  в  пурпуровых
шлемах с пышной бахромой, которая запутывалась в ремнях котурнов. Их лица,
вымазанные  румянами,  лоснились  под   огромными   касками,   украшенными
изображениями богов; щиты были отделаны по краям слоновой костью, покрытой
драгоценными камнями, и казалось, что это солнца  двигаются  вдоль  медных
стен.
   Карфагеняне ступали так тяжело, что солдаты  насмешливо  приглашали  их
присесть. Они кричали, что сейчас выпустят кишки из  их  толстых  животов,
сотрут позолоту с их кожи и дадут им напиться железа.
   На шесте, вбитом перед палаткой Спендия, вдруг появился кусок  зеленого
холста: это был сигнал. Карфагенское  войско  ответило  на  него  грохотом
труб,  кимвалов,  флейт  из  ослиных  костей  и  тимпанов.   Варвары   уже
перескочили через ограду. Сражающиеся очутились лицом к лицу на расстоянии
полета дротика.
   Тогда один балеарский пращник выступил на шаг вперед, вложил  в  ремень
глиняное ядро и завертел рукой; раздался треск щита из слоновой  кости,  и
войска вступили в бой.
   Греки кололи лошадям ноздри остриями копий, и лошади опрокидывались  на
всадников. Рабы, которые должны были метать камни, брали слишком  крупные,
и они  падали  тут  же,  подле  них.  Карфагенские  пехотинцы,  размахивая
длинными мечами, обнажали свое правое крыло. Варвары ворвались в их ряды и
рубили сплеча, топтали умирающих и убитых, ослепленные кровью,  брызгавшей
им в лицо.  Груда  копий,  шлемов,  панцирей,  мечей  и  сплетающихся  тел
кружилась, раздаваясь и сжимаясь упругими толчками.  Карфагенские  когорты
все больше редели, машины увязали в песках; наконец, носилки суффета  (его
большие носилки с хрустальными подвесками), которые были на виду с  самого
начала боя и покачивались среди солдат, как лодка на волнах, вдруг куда-то
исчезли. Не значило ли это, что он убит? Варвары остались одни.
   Пыль вокруг них опадала, и они начали петь, когда  появился  Ганнон  на
слоне. Он был о непокрытой головой; сидевший за ним негр  держал  зонт  из
виссона. Ожерелье из синих блях билось о цветы его черной туники; алмазные
обручи сжимали его толстые руки. Раскрыв рот, он потрясал огромным копьем,
которое расширялось к концу в виде лотоса и сверкало, точно зеркало.
   Тотчас земля содрогнулась, и варвары увидели бегущих на них  сплоченным
рядом всех карфагенских слонов. Клыки у них были позолочены, уши выкрашены
в синий цвет и покрыты  бронзой;  на  ярко-красных  попонах  раскачивались
кожаные башни, и в каждой башне сидело по три стрелка с натянутыми луками.
   Солдаты едва удержали оружие и сомкнули ряды в  полном  беспорядке.  Их
леденил ужас, и они не знали, что делать.
   С высоты башен в них  уже  бросали  дротики,  простые  и  зажигательные
стрелы, лили расплавленный свинец; некоторые, чтобы взобраться  на  башни,
хватались за бахрому попон. Им отрубали руки ножами, и они падали навзничь
на выставленные мечи. Непрочные пики  ломались;  слоны  пр