орывались  через
фаланги, как вепри  через  густую  траву;  они  вырывали  хоботами  колья,
опрокидывали палатки, пробегая лагерь из конца в конец. Варвары  спасались
бегством. Они прятались за холмами,  окаймлявшими  долину,  через  которую
пришли карфагеняне.
   Победитель Ганнон подошел к воротам  Утики.  Он  приказал  затрубить  в
трубы. Трое городских судей появились на вершине башни между бойницами.
   Но жители Утики не пожелали принять у  себя  столь  сильно  вооруженных
гостей. Ганнон вспылил. Наконец, они согласились впустить его с  небольшой
свитой.
   Улицы были слишком узки для слонов, пришлось оставить их у ворот.
   Как только суффет вступил в город, к нему явились с поклоном  городские
власти. Он отправился в бани и призвал своих поваров.


   Три часа спустя он еще сидел в бассейне, наполненном маслом  киннамона,
и, купаясь, ел на разостланной перед ним бычьей  шкуре  языки  фламинго  с
маком в меду. Лекарь Ганнона, недвижный, в длинной желтой одежде, время от
времени приказывал подогревать ванну, а двое мальчиков,  наклонившись  над
ступеньками  бассейна;  растирали  суффету  ноги.  Но  заботы  о  теле  не
останавливали его мыслей  о  государственных  делах.  Он  диктовал  письмо
Великому совету и, кроме того, придумывал, как бы  наказать  с  наибольшей
жестокостью взятых им в плен варваров.
   - Подожди! - крикнул он рабу, который стоя писал на ладони. - Пусть  их
приведут сюда! Я хочу на них посмотреть.
   С другого конца зала, наполненного белесым паром, пронизанного красными
пятнами факелов, вытолкнули вперед трех  варваров:  самнита,  спартанца  и
каппадокийца.
   - Продолжай! - сказал Ганнон. - "Радуйтесь, светочи Ваалов! Ваш  суффет
уничтожил прожорливых псов! Да будет благословенна  Республика!  Прикажите
вознести благодарственные молитвы!"
   Он увидел пленников и расхохотался.
   - А, это вы, храбрецы из Сикки! Сегодня вы уже не так  громко  кричите!
Это я! Узнаете меня? Где же ваши мечи? Ай, какие страшные!
   Он сделал вид, будто хочет спрятаться от страха.
   - Вы требовали лошадей, женщин, земель  и  уж,  наверное,  судейских  и
жреческих должностей! Почему бы и не требовать? Хорошо, будут  вам  земли,
да еще какие, оттуда вы  больше  никогда  не  уйдете!  И  вас  поженят  на
новешеньких  виселицах!  Жалованья  просите?  Вам  его  вольют   в   горло
расплавленным свинцом! И я вам дам отличные  места,  очень  высоко,  среди
облаков, поближе к орлам!
   Три волосатых варвара в лохмотьях смотрели на него, не понимая, что  он
говорит. Они были ранены в колени, и их схватили, набросив на них веревки.
Толстые цепи, которыми  им  заковали  руки,  волочились  по  плитам  пола.
Ганнона раздражала их невозмутимость.
   - На колени! На колени, шакалы, нечисть, прах,  дерьмо!  Они  смеют  не
отвечать?! Довольно! Молчать! Содрать с них кожу живьем! Нет, подождите!
   Он пыхтел, как гиппопотам,  дико  вращая  глазами.  Благоуханное  масло
выливалось через край бассейна под грузом его тела и прилипало к  покрытой
струпьями коже, которая при свете факелов казалась розовой.
   Он продолжал диктовать:
   - "Мы сильно страдали от солнца целых четыре дня.  При  переходе  через
Макар погибли мулы. Несмотря на их положение и чрезвычайную  храбрость..."
О, Демонад, как я страдаю! Вели  нагреть  кирпичи,  и  чтобы  их  накалили
докрасна!
   Послышался стук лопаток и треск разводимого огня. Курения  еще  сильнее
задымились в широких курильницах, и голые массажисты, потевшие, как губки,
стали втирать в  тело  Ганнона  мазь,  приготовленную  из  пшеницы,  серы,
красного  вина,  собачьего  молока,  мирры,  гальбана  и  росного  ладана.
Нестерпимая жажда мучила его, но  человек  в  желтой  одежде  не  дал  ему
утолить ее, а протянул золотую чашу, в которой дымился змеиный отвар.
   - Пей! - сказал он. - Пей для  того,  чтобы  сила  змей,  рожденных  от
солнца, проникла в мозг твоих костей.  Мужайся,  отблеск  богов!  Ты  ведь
знаешь, что жрец Эшмуна следит за жестокими звездами вокруг созвездия Пса,
от которых исходит твоя болезнь. Они бледнеют, как струпья у тебя на теле,
и ты не умрешь.
   - Да, конечно, - подхватил суффет. - Ведь я не умру!
   Дыхание, исходившее из его посиневших  губ,  было  более  смрадно,  чем
зловоние трупа. Точно два угля горели на месте его глаз, лишенных  бровей.
Морщинистая складка кожи свисала у  него  над  лбом;  уши  оттопыривались,
распухая, и глубокие морщины, образуя полукруги вокруг ноздрей,  придавали
ему странный и пугающий вид дикого зверя. Его хриплый голос похож  был  на
вой. Он сказал:
   - Ты, может быть,  прав,  Демонад.  Действительно,  много  нарывов  уже
зажило. Я чувствую себя отлично. Смотри, как я ем!
   Не столько из жадности, как для  того,  чтобы  убедить  самого  себя  в
улучшении своего здоровья, Ганнон стал пробовать  начинку  из  сыра  и  из
майорана, рыбу, очищенную от костей, тыкву, устрицы, яйца, хрен, трюфели и
жареную мелкую дичь. Поглядывая на пленников, он с наслаждением придумывал
муки, которым их подвергнет. Но он вспомнил Сикку,  и  все  бешенство  его
терзаний излилось в ругательствах на трех варваров:
   -  Ах,  предатели!  Негодяи!  Подлецы!  Проклятые!  И   вы   осмелились
оскорблять меня, меня! Суффета! Их заслуги, цена их крови, - говорили они!
Ах, да! Их кровь!
   Потом он продолжал, обращаясь к самому себе:
   - Всех прикончим!  Ни  одного  не  продадим!  Лучше  бы  отвести  их  в
Карфаген! Они увидели  бы  меня...  Но  я,  кажется,  не  привез  с  собой
достаточно  цепей?  Пиши:  пришлите  мне...  сколько  их?  Пошли  спросить
Мугумбала. Никакой пощады! Принесите мне в  корзинках  отрезанные  у  всех
руки!
   Но вдруг странные крики, глухие и в то же время  резкие,  донеслись  до
залы, заглушая голос Ганнона и звон  посуды,  которую  расставляли  вокруг
него. Крики усилились, и вдруг раздался бешеный  рев  слонов.  Можно  было
подумать, что возобновляется сражение. Страшное смятение охватило город.
   Карфагеняне  не  думали  преследовать  варваров.  Они  расположились  у
подножья стен со  своим  добром,  слугами  -  всей  роскошью  сатрапов,  и
веселились в своих великолепных палатках, обшитых жемчугом, в то время как
лагерь наемников представлял собою груду развалин. Спендий, однако, вскоре
воспрянул духом. Он отправил Зарксаса к Мато, обошел леса и  собрал  своих
людей (потери были незначительны). Взбешенные тем,  что  их  победили  без
боя, они вновь сплотили свои ряды; в это время был найден  чан  с  нефтью,
несомненно оставленный карфагенянами. Тогда Спендий велел взять свиней  на
фермах, обмазал их нефтью, зажег и пустил по направлению к Утике.
   Слоны, испуганные пламенем, бросились бежать. Дорога шла вверх;  в  них
стали бросать дротики. Тогда слоны повернули  назад,  побивая  карфагенян.
Они рвали их клыками и топтали ногами. Вслед за ними с  холмов  спускались
варвары. Пунический лагерь, не  защищенный  окопами,  разрушен  был  после
первой же атаки, а карфагеняне оказались раздавленными у  городских  стен,
так как им не хотели открывать ворот, боясь наемников.
   Стало  светать;  с  запада  приближалась  пехота   Мато.   Одновременно
показалась конница: это был Нар Гавас со своими нумидийцами.  Перескакивая
через рвы и кусты, они гнались за беглецами, как борзые, травящие  зайцев.
Эта перемена военного счастья и прервала слова суффета. Он крикнул,  чтобы
ему помогли выйти из паровой ванны. Три пленника все еще стояли перед ним.
Негр (тот, который нес его зонт во время боя) наклонился к его уху.
   - Так что же? - медленно ответил ему суффет. - Убить  их!  -  отрывисто
прибавил он.
   Эфиоп вынул засунутый за пояс длинный кинжал, и три  головы  скатились.
Одна из них, подпрыгивая среди остатков  пира,  попала  в  бассейн  и  там
плавала несколько времени с  открытым  ртом,  с  остановившимися  глазами.
Утренний свет проникал в расщелины стены; из трех тел, упавших ниц,  кровь
била  фонтаном,  и  кровавая  пелена  расплывалась  по  мозаичному   полу,
посыпанному синим порошком. Суффет опустил руку в этот горячий ил  и  стал
растирать кровью колени: это было целебное средство.
   Вечером он бежал со свитой из города и направился в горы, чтобы нагнать
свое войско.
   Ему удалось найти его остатки.
   Четыре дня спустя он был в Горзе, над ущельем, когда  внизу  показалось
войско Спендия. Двадцать надежных копий,  атаковав  фронт  колонны,  легко
остановили  бы  наступавшее  войско;  карфагеняне,  пораженные  появлением
наемников, пропустили  их  мимо  себя.  Ганнон  узнал  в  арьергарде  царя
нумидийцев. Нар Гавас поклонился, приветствуя его, и сделал знак, которого
Ганнон не понял.
   Возвращение в Карфаген сопровождалось всяческими страхами.  Подвигались
вперед только ночью; днем прятались в оливковых  рощах.  На  каждом  этапе
несколько человек умирало; часто всем казалось, что они погибли.  Наконец,
они добрались до Гермейского мыса, куда за ними прибыли корабли.
   Ганнон так устал и был  в  таком  отчаянии,  в  особенности  от  потери
слонов, что просил Демонада дать  ему  яду.  Он  заранее  чувствовал  себя
распятым на кресте.
   Карфаген не имел силы возмутиться против него. Потеряно было  четыреста
тысяч девятьсот семьдесят два шекеля серебра,  пятнадцать  тысяч  шестьсот
двадцать три  шекеля  золота,  погибло  восемнадцать  слонов,  убито  было
четырнадцать членов Великого совета, триста человек богачей, восемь  тысяч
граждан, пропал хлеб, которого хватило бы на три месяца, много клади и все
военные  машины!  Измена   Нар   Гаваса   была   несомненна.   Обе   осады
возобновились. Армия Автарита растянулась от Туниса до  Радеса.  С  высоты
Акрополя виден был расстилавшийся по небу дым  пожарищ:  то  горели  замки
богатых.
   Только один человек мог бы спасти Республику. Теперь все  раскаивались,
что недостаточно ценили его, и  даже  партия  мира  постановила  приносить
жертвы богам, молясь о возвращении Гамилькара.
   Вид заимфа потряс Саламбо.  Ей  слышались  ночью  шаги  богини,  и  она
просыпалась с криками ужаса. Она посылала каждый день пищу в храмы. Таанах
изнемогала, исполняя ее приказания, и Шагабарим не покидал ее.



7. ГАМИЛЬКАР БАРКА

   Глашатай лунных смен, который бодрствовал  все  ночи  на  кровле  храма
Эшмуна, чтобы возвещать звуками трубы о  всех  движениях  светила,  увидел
однажды утром с западной стороны нечто вроде  птицы,  касавшейся  длинными
крыльями поверхности моря.
   Это был корабль с тремя рядами гребцов; нос корабля был украшен  резной
фигурой лошади. Всходило солнце. Глашатай лунных  смен  приставил  руку  к
глазам, потом схватил рожок и затрубил на весь Карфаген.
   Из всех домов выбежали люди;  сначала  не  хотели  верить  друг  другу,
спорили; мол был покрыт народом. Наконец, узнали трирему Гамилькара.
   Она приближалась, гордая и суровая, с прямой реей, с  вздувшимся  вдоль
мачты парусом, разрезая вокруг себя пену. Гигантские весла  мерно  ударяли
по волнам; время от времени край киля, имевшего форму  плуга,  высовывался
наружу, а под закруглением, которым оканчивался нос, лошадь с  головой  из
слоновой кости, поднявшись на дыбы, как  бы  неслась  стремительным  бегом
вдоль равнин моря.
   Когда корабль огибал мыс, парус спустили, так как ветер стих, и рядом с
кормчим  показался  человек  с  непокрытой  головой;  то  был  он,  суффет
Гамилькар! На нем сверкали железные латы; красный плащ,  прикрепленный  на
плечах, не закрывал рук, длинные жемчужины висели у него  в  ушах,  черная
густая борода касалась груди.
   Галера, качаясь среди скал, шла вдоль мола; толпа следовала за  нею  по
каменным плитам и кричала, приветствуя Гамилькара:
   - Привет тебе! Благословение! Око Камона, спаси нас! Во  всем  виноваты
богатые! Они хотят твоей смерти! Берегись, Барка!
   Он ничего не отвечал, точно его окончательно оглушил шум морей и  битв.
Но  когда  трирема  проходила  под  лестницей,  спускавшейся  с  Акрополя,
Гамилькар поднял голову и, скрестив руки, поглядел на храм Эшмуна.  Взгляд
его поднялся еще выше, к широкому ясному  небу;  он  суровым  голосом  дал
приказ матросам, трирема подпрыгнула, задев идола, поставленного  в  конце
мола, чтобы останавливать бури. Она вошла в торговую гавань,  загрязненную
отбросами, щепками и шелухой от плодов, отталкивая  и  врезаясь  в  другие
корабли, прикрепленные к сваям и заканчивавшиеся пастью  крокодила.  Толпа
сбегалась, некоторые пустились вплавь. Трирема уже прошла вглубь и подошла
к воротам, утыканным гвоздями. Ворота поднялись,  и  трирема  исчезла  под
глубоким сводом.
   Военный порт был совершенно отделен от города; когда  прибывали  послы,
им приходилось идти между двумя стенами по проходу, который вел  налево  и
заканчивался у храма Камона. Вокруг  бассейна,  круглого,  как  чаша,  шли
набережные, где построены были клетки для кораблей. Перед  каждой  из  них
возвышались две колонны; капители были украшены  рогами  Аммона,  и  таким
образом портики тянулись  сплошь  вокруг  всего  бассейна.  Посредине,  на
острове, стоял дом морского суффета.
   Вода была  такая  прозрачная,  что  виднелось  дно,  вымощенное  белыми
камешками. Уличный шум  сюда  не  доходил,  и  Гамилькар,  проезжая  мимо,
узнавал суда, которыми он некогда командовал.
   Их оставалось не более  двадцати;  они  стояли  на  суше,  накренившись
набок, или прямо на киле, с очень высокими  кормами  и  выгнутыми  носами,
украшенными позолотой и мистическими символами. У химер пропали крылья,  у
богов Патэков - руки, у быков  -  серебряные  рога.  Полинявшие,  гниющие,
недвижные, они еще дышали прошлым, еще хранили запах былых странствований,
подобно искалеченным солдатам, вновь повстречавшим своего повелителя,  они
как бы говорили: "Это мы, это мы! Но и ты потерпел поражение!"
   Никто, кроме морского суффета, не имел права  вступать  в  адмиральский
дом. До тех пор, пока не  было  доказательства  его  смерти,  он  считался
живым, старейшины избавлялись этим от лишнего начальства. И по отношению к
Гамилькару они не отступили от старого обычая.
   Суффет вошел в пустые  покои;  повсюду  он  находил  на  прежнем  месте
оружие, мебель, знакомые предметы; это его  удивляло;  под  лестницей  еще
сохранился в курильнице пепел благовоний, зажженных при  его  отъезде  для
заклинания Мелькарта. Не таким представлял он себе свое возвращение!  Все,
что он совершил, все, что видел, воскресало в его памяти: штурмы,  пожары,
легионы, бури, Дрепан, Сиракузы,  Лилибей,  гора  Этна,  Эрике,  пять  лет
сражений, - все, вплоть  до  того  рокового  дня,  когда,  сложив  оружие,
Карфаген потерял Сицилию. Потом он вспомнил  лимонные  рощи,  пастухов  со
стадами коз на серых горах, и у него забилось сердце, когда он  представил
себе другой Карфаген, который он мечтал там воздвигнуть.  Все  его  планы,
все воспоминания проносились  у  него  в  голове,  еще  оглушенной  качкой
корабля.  Им  овладела  тревога;  вдруг,  теряя  силы,   он   почувствовал
потребность общения с богами.
   Он поднялся на верхний  этаж  своего  дома.  Потом,  вынув  из  золотой
раковины, висевшей  у  него  на  руке,  лопаточку  с  насаженными  на  нее
гвоздями, открыл маленькую комнату овальной формы.
   Тонкие черные кружки, вставленные  в  стену,  прозрачные,  как  стекло,
освещали комнату мягким светом. Между рядами этих одинаковых  дисков  были
просверлены  отверстия,  как  в  урнах  колумбариев.  В  каждом  отверстии
находился круглый  темный  камень,  с  виду  очень  тяжелый.  Только  люди
высокого духа поклонялись этим абаддирам, упавшим с луны.  Своим  падением
они означали светила, небо, огонь, своим цветом - мрачную  ночь,  а  своей
плотностью - внутреннюю  связь  всего  на  земле.  Воздух  в  таинственном
обиталище был удушливый. От морского песка, занесенного, очевидно,  ветром
в дверь, лежал на круглых камнях в нишах белый налет. Гамилькар пересчитал
их, потом укрыл лицо  покрывалом  шафранного  цвета  и,  упав  на  колени,
распростерся на полу, вытянув обе руки.
   Дневной свет ударял в листья черного  лотоса.  В  их  прозрачной  толще
вырисовывались деревья, горы, вихри, смутные формы животных; свет проникал
в комнату, грозный и в то же время мирный, каким  он  должен  быть  по  ту
сторону солнца, в угрюмых  пространствах  грядущего  созидания.  Гамилькар
старался изгнать из своих мыслей все формы, все символы и все наименования
богов,  чтобы  лучше  постигнуть  недвижный  дух,  скрытый   за   внешними
явлениями. В него как будто проникла жизнь планеты, и все более глубоким и
мудрым становилось его презрение к смерти и ко всему случайному. Когда  он
поднялся, то был преисполнен спокойного мужества, не подвластного  жалости
и страху. Чувствуя, что у  него  захватывает  дыхание,  он  направился  на
вершину башни, которая возвышалась над Карфагеном.
   Город, углубляясь, спускался вниз длинным сгибом  со  своими  куполами,
храмами, золотыми кровлями, домами, пальмовыми рощами, с расставленными  в
разных местах стеклянными шарами, откуда разливался свет. Укрепления  были
как  бы  гигантской  оправой  этого  рога  изобилия,  раскрывавшегося  ему
навстречу. Он видел внизу порты, площади, внутренности дворов, узор  улиц,
людей, казавшихся совсем маленькими, почти вровень с мостовыми. О, если бы
Ганнон не опоздал в то утро сражения у Эгатских островов! Глаза Гамилькара
устремились к краю горизонта, и он протянул в сторону Рима  свои  дрожащие
руки.
   Толпа расположилась на ступеньках  Акрополя.  На  площади  Камона  люди
толкались,  стараясь  увидеть  суффета.  Все  террасы  покрылись  народом;
некоторые узнали его и кланялись. Он удалился,  чтобы  усилить  нетерпение
толпы.
   Внизу,  в  зале,  Гамилькар  застал   самых   значительных   из   своих
сторонников:  Истатена,  Субельдия,  Гиктамона,  Ейюба   и   других.   Они
рассказывали ему обо всем, что произошло со  времени  заключения  мира:  о
скупости старейшин, об уходе солдат, их  возвращении,  их  требованиях,  о
взятии в плен Гискона, о похищении заимфа, о помощи Утике и о том, как  от
нее отступились: но никто не решался рассказать ему о событиях, касавшихся
его самого.  Наконец,  они  разошлись,  чтобы  снова  свидеться  ночью  на
собрании старейшин в храме Молоха.
   Когда они ушли, у дверей поднялся шум. Кто-то хотел войти, несмотря  на
запрет  слуг.  Крики  усилились.  Гамилькар  приказал  впустить  человека,
желавшего его видеть.
   В зал вошла старая негритянка, сгорбленная, вся в морщинах, дрожащая, с
тупым лицом, закутанная до пят в  широкое  синее  покрывало.  Она  подошла
прямо к суффету, и они взглянули  друг  другу  в  глаза.  Вдруг  Гамилькар
вздрогнул. Он поднял руку, и рабы удалились. Сделав знак негритянке, чтобы
она осторожно следовала за ним, он увлек ее за руку в отдаленную комнату.
   Негритянка бросилась на землю и стала  целовать  его  ноги.  Он  резким
движением поднял ее.
   - Где ты его оставил, Иддибал?
   - Там, господин.
   Сняв покрывало, негритянка потерла себе рукавом лицо: черный цвет кожи,
старческое дрожание и согбенная спина -  все  исчезло.  Перед  Гамилькаром
стоял сильный старик с лицом, обветренным песками, бурями и  морем.  Пучок
белых волос торчал на его черепе, как хохолок птицы: он насмешливо показал
взглядом на скрывавшие его одежды, которые сбросил на пол.
   - Это ты хорошо придумал, Иддибал. Очень хорошо!
   Потом Гамилькар прибавил, пронизывая его острым взглядом:
   - Никто еще не догадывается?
   Старик поклялся ему Кабирами, что свято хранит тайну. Они  не  покидают
своей хижины в трех днях пути от Гадрумета, на берегу, где кишат  черепахи
и где на дюнах растут пальмы.
   - Согласно твоему приказу, господин, я учу его метать копье  и  править
лошадьми.
   - Он ведь сильный, правда?
   - Да, господин, и очень отважный! Не  боится  ни  змей,  ни  грома,  ни
призраков. Бегает босиком, как пастух, по краю пропастей.
   - Продолжай, продолжай!
   - Он устраивает западни для диких зверей. В  прошлом  месяце,  поверишь