горели разрушенные деревянные башни, к дома  казались  развалинами
огромного  амфитеатра.  Поднимались  тяжелые  клубы  дыма,  унося   искры,
угасавшие в темном небе.
   Карфагеняне, томимые жаждой, бросились к цистернам. Они выломали двери.
В глубине оказалась только мутная лужа.
   Что было делать? Варваров оставались несметные  полчища,  и,  отдохнув,
они захотят возобновить осаду.
   Во всех частях города на углах улиц  народ  совещался  всю  ночь.  Одни
говорили, что нужно услать женщин, больных и стариков;  другие  предлагали
покинуть город и основаться где-нибудь вдали, в  колонии.  Но  недоставало
кара блей, и до самого восхода солнца ничего не было решено.
   На следующий день не сражались, так как все  были  разбиты  усталостью.
Спавшие похожи были на трупы.
   Карфагеняне, размышляя о причинах своих несчастий,  вспомнили,  что  не
послали в Финикию ежегодные дары Мелькарту Тирийскому, и  пришли  в  ужас.
Боги, возмущенные Республикой, будут длить свою месть.
   На богов смотрели, как на жестоких господ, которых  можно  умиротворить
мольбами  или  же  подкупить  подарками.   Все   были   беспомощны   перед
Молохом-всепожирателем. Жизнь и самое тело людей принадлежали ему; поэтому
для спасения жизни карфагеняне  обычно  жертвовали  частицей  тела,  чтобы
укротить его гнев.  Детям  обжигали  зажженными  прядями  шерсти  лоб  или
затылок; этот способ умиротворения Ваала приносил жрецам  много  денег,  и
они всегда убеждали прибегать к нему как к более легкому и мягкому.
   На этот раз, однако, дело шло о самой Республике. Всякая польза  должна
была искупаться какой-нибудь потерей, и все расчеты  строились  на  нуждах
более слабого и требовательности более сильного.  Не  могло  быть  поэтому
такой муки, которую нельзя было бы претерпеть ради  Молоха,  так  как  его
услаждали самые страшные мучения, а карфагеняне теперь всецело зависели от
его воли. Необходимо было его удовлетворить. Примеры показывали, что  этим
способом можно отвратить напасти. Верили также, что сожжение жертв очистит
Карфаген. Жестокость толпы была заранее распалена. К тому же выбор  должен
был пасть, исключительно на знатные семьи.
   Члены   Совета   собрались   на   совещание,   которое    было    очень
продолжительным. Ганнон тоже явился на  него.  Сидеть  он  уже  не  мог  и
остался  лежать  на  носилках  у  двери,  полузакрытый  бахромой   длинных
занавесок. И когда жрец Молоха спросил всех, согласны ли  они  принести  в
жертву своих детей, голос Ганнона раздался в  тени,  как  рычание  духа  в
глубине пещеры. Он выразил сожаление, что у него самого нет  детей,  чтобы
отдать  их  на  заклание,  и  пристально  посмотрел  при  этих  словах  на
Гамилькара, сидевшего против него в другом конце зала. Суффета так  смутил
его взгляд, что он опустил глаза. Все одобрили Ганнона,  кивая  каждый  по
очереди головой  в  знак  согласия.  Следуя  ритуалу,  суффет  должен  был
ответить верховному жрецу:
   - Да будет так.
   Тогда старейшины постановили совершить жертвоприношение, причем облекли
свое решение в обычную иносказательную форму;  есть  вещи,  которые  легче
исполнить, нежели выразить словами.
   Решение Совета стало известно в Карфагене.  Раздались  стенания.  Всюду
слышались крики женщин; мужья утешали их или осыпали упреками.
   Три часа спустя распространилась еще более поразительная весть:  суффет
открыл источники у подножья утеса. Все побежали туда. В ямах,  прорытых  в
песке, виднелась вода. Несколько человек, лежа на животе, уже пили ее.
   Гамилькар сам не знал,  действовал  ли  он  по  совету  богов,  или  по
смутному воспоминанию о тайне, сообщенной ему когда-то отцом; но,  покинув
Совет, он спустился на берег и вместе со своими рабами стал рыть песок.
   Он начал раздавать одежду, обувь и вино, отдал все  оставшиеся  у  него
запасы хлеба и даже впустил толпу в свой дворец, открыл ей кухни, кладовые
и все комнаты, за исключением комнаты Саламбо.  Он  возвестил,  что  скоро
прибудет шесть тысяч галльских  наемников  и  что  македонский  царь  шлет
солдат.
   Но уже на второй день источники стали высыхать, а к вечеру третьего дня
совершенно иссякли. Тогда все снова  заговорили  о  решении  старейшин,  и
жрецы Молоха приступили к своему делу.
   В дома являлись люди в  черных  одеждах.  Многие  заранее  уходили  под
предлогом какого-нибудь дела или говоря, что идут купить лакомства,  слуги
Молоха приходили и забирали детей. Другие тупо сами же их отдавали.  Детей
уводили в храм Танит, где жрецы должны были  хранить  и  забавлять  их  до
наступления торжественного дня.
   Эти люди появились  внезапно  у  Гамилькара  и,  застав  его  в  садах,
обратились к нему:
   - Варка, ты знаешь, зачем мы пришли... за твоим сыном.
   Они прибавили, что мальчика видели в сопровождении старика лунной ночью
минувшего месяца в Маппалах.
   Гамилькар едва не задохнулся от ужаса, но, быстро сообразив, что всякое
отрицание напрасно, выразил согласие и ввел пришедших в дом для  торговли.
Прибежавшие рабы стали, по знаку своего господина, стеречь выходы.
   Гамилькар вошел обезумевший в комнату Саламбо. Он одной  рукой  схватил
Ганнибала, другой сорвал  шнурок  с  лежавшей  под  рукой  одежды,  связал
мальчику ноги и руки, а концом шнурка заткнул ему рот,  чтобы  он  не  мог
говорить; затем он спрятал его под ложем из бычьих шкур, опустив  падавшее
до земли покрывало.
   После того он начал ходить взад  и  вперед,  поднимал  руки,  кружился,
кусал  губы,  устремив  недвижно  глаза  в  пространство,  задыхаясь,  как
умирающий.
   Наконец, он ударил три раза в ладони. Явился Гиденем.
   - Послушай, - сказал он, - найди  среди  рабов  мальчика  восьми-девяти
лет, с черными волосами и высоким лбом.
   Вскоре Гиденем вернулся и привел с собой мальчика. Он был жалкий, худой
и в то же время одутловатый;  кожа  его  казалась  серой,  как  и  грязные
лохмотья, которыми он был опоясан. Он втягивал голову в плечи и  тер  себе
рукой глаза, залепленные мухами.
   Как можно принять его за Ганнибала! Но времени, чтобы найти другого, не
было. Гамилькар посмотрел на Гиденема, ему хотелось задушить его.
   - Уходи! - крикнул он.
   Начальник над рабами убежал.
   Значит, несчастье, которого он давно боялся,  действительно  наступило.
Напрягая все  силы,  он  стал  придумывать  какое-нибудь  средство,  чтобы
избежать его.
   За дверью раздался голос Абдалонима. Суффета  звали.  Служители  Молоха
выражали нетерпение.
   Гамилькар с трудом удержал крик, точно его обожгли раскаленным железом:
он опять забегал по комнате, как безумный.  Потом  опустился  у  перил  и,
опираясь локтями о колени, сжал кулаками лоб.
   В порфировом бассейне оставалось еще немного чистой воды  для  омовений
Саламбо. Несмотря на отвращение и гордость, суффет окунул в воду  мальчика
и, как работорговец, принялся мыть его  и  натирать  скребками  и  глиной.
Затем он взял из ящика у стены два четырехугольных  куска  пурпура,  надел
ему один на грудь, другой на спину и соединил их у ключиц двумя  алмазными
пряжками. Он  смочил  ему  голову  благовониями,  надел  на  шею  янтарное
ожерелье и обул в  сандалии  с  жемчужными  каблуками,  в  сандалии  своей
дочери! Но он дрожал от стыда и раздражения. Саламбо, торопливо помогавшая
ему,  была  так  же  бледна,  как  и  он.  Мальчик  улыбался,  ослепленный
великолепием новых одежд,  и  даже,  осмелев,  стал  хлопать  в  ладоши  и
скакать, когда Гамилькар повел его с собою.
   Он крепко держал мальчика за руку, точно боясь потерять  его;  мальчику
было больно, и он заплакал, продолжая бежать рядом с Гамилькаром.
   У эргастула, под пальмой, раздался жалобный, молящий голос. Голос  этот
шептал:
   - О господин, господин!..
   Гамилькар обернулся и увидел  рядом  с  собой  человека  отвратительной
наружности, одного из тех несчастных, которые  жили  в  доме  без  всякого
дела.
   - Что тебе надо? - спросил суффет.
   Раб, весь дрожа, пробормотал:
   - Я его отец!
   Гамилькар  продолжал  идти;  раб  следовал  за  ним,  сгибая  колени  и
вытягивая вперед голову. Лицо его было  искажено  несказанной  мукой.  Его
душили рыдания, которые он сдерживал; ему хотелось одновременно и спросить
Гамилькара и закричать ему: "Пощади!"
   Наконец, он отважился слегка коснуться его локтя пальцем.
   - Неужели ты его...
   У него не было силы закончить, и Гамилькар остановился, пораженный  его
скорбью.
   Он никогда не думал, - до того широка была пропасть, разделявшая их,  -
что  между  ними  могло  быть  что-нибудь  общее.   Это   показалось   ему
оскорблением  и  покушением  на  его  исключительные  права.  Он   ответил
взглядом, более тяжелым и холодным, чем топор палача. Раб упал без  чувств
на песок к его ногам. Гамилькар перешагнул через него.
   Трое людей в черных одеждах ждали его в большой зале, стоя у  каменного
диска. Он тотчас же стал рвать на себе одежды и кататься по полу, испуская
пронзительные крики:
   - Ах, бедный Ганнибал. О мой сын, мое утешение, моя надежда, моя жизнь!
Убейте и меня! Уведите и меня! Горе! Горе!
   Он царапал себе лицо когтями, рвал волосы и  выл,  как  плакальщицы  на
погребениях.
   - Уведите его, я слишком страдаю! Уйдите! Убейте и меня!
   Служители Молоха удивлялись  тому,  что  у  великого  Гамилькара  такое
слабое сердце. Они были почти растроганы.
   Раздался топот босых ног и прерывистый хрип, подобный дыханию  бегущего
дикого зверя; на пороге третьей галереи, между косяками из слоновой  кости
показался бледный человек, с отчаянием простиравший руки; он крикнул:
   - Мое дитя!
   Гамилькар одним прыжком бросился на раба и, закрывая  ему  руками  рот,
стал кричать еще громче:
   - Этот старик воспитывал его! Он называет его своим  сыном.  Он  с  ума
сойдет! Довольно! Довольно!
   Вытолкнув за плечи трех жрецов и их жертву, он вышел вместе  с  ними  и
сильным ударом ноги захлопнул за собою дверь.
   Гамилькар прислушивался в течение нескольких минут, все еще боясь,  что
они вернутся. Затем он подумал, не следовало ли ему  отделаться  от  раба,
чтобы быть уверенным в его молчании; но опасность еще не вполне  миновала,
и эта смерть, если она раздражит богов, могла  обернуться  против  его  же
сына.
   Тогда, изменив свое намерение, он послал ему через Таанах  лучшее,  что
имелось на кухнях: четверть козла, бобы и консервы из гранат.
   Раб, который давно не ел, бросился на  пищу,  и  слезы  его  капали  на
блюда.
   Гамилькар, вернувшись, наконец, к Саламбо, развязал шнурки Ганнибала  и
высвободил его. Мальчик в раздражении укусил ему руку до крови.  Гамилькар
ласково оттолкнул сына.
   Чтобы усмирить мальчика, Саламбо стала  пугать  его  Ламией,  киренской
людоедкой.
   - А где она? - спросил он.
   Ему сказали, что придут разбойники и посадят его в темницу. Он ответил:
   - Пускай придут, я их убью!
   Гамилькар открыл ему  страшную  правду.  Но  он  рассердился  на  отца,
утверждая, что, будучи  властителем  Карфагена,  мог  бы  уничтожить  весь
народ.
   Наконец, истощенный напряжением  и  гневом,  Ганнибал  заснул  мятежным
сном. Он бредил во сне, прислонившись спиной к пурпуровой подушке.  Голова
его слегка откинулась  назад,  а  маленькая  рука,  отделившись  от  тела,
протянулась в повелительном жесте.
   Когда наступила  глубокая  ночь,  Гамилькар  осторожно  поднял  сына  и
спустился в темноте по лестнице, украшенной галерами. Пройдя мимо складов,
он взял корзину винограда и кувшин чистой воды.  Мальчик  проснулся  перед
статуей Алета,  в  пещере,  где  хранились  драгоценные  камни;  при  виде
окружающего его сияния камней он тоже улыбался на руках у отца,  как  тот,
другой мальчик.
   Гамилькар был уверен, что никто не отнимет у него сына.  В  эту  пещеру
нельзя было проникнуть, так как она соединялась с берегом подземным ходом,
известным ему одному. Озираясь вокруг, он облегченно  вздохнул.  Потом  он
посадил мальчика на табурет около золотых щитов.
   Его теперь никто не видел, не было надобности сдерживать себя, и он дал
волю своим чувствам. Подобно  матери,  которой  вернули  ее  первенца,  он
бросился к сыну, прижимая его к груди, смеялся и плакал в  одно  и  то  же
время,  называл  его  нежными  именами,  покрывал   поцелуями.   Маленький
Ганнибал, испуганный его порывистой нежностью, затих.
   Гамилькар вернулся неслышными шагами, нащупывая вокруг себя  стены.  Он
пришел в большой зал, куда лунный свет проникал  через  расселину  купола;
посреди комнаты, вытянувшись на мраморных  плитах,  спал  раб,  насыщенный
пищей.
   Гамилькар взглянул на него, и в нем  как  будто  зашевелилась  жалость.
Кончиком котурна он пододвинул ему ковер под голову. Затем он поднял-глаза
и взглянул на Танит, узкий серп которой сверкал на небе;  он  почувствовал
себя сильнее Ваалов и преисполнился презрением к ним.
   Приготовления к жертвоприношению уже начались.
   В храме Молоха выбили кусок стены,  чтобы  извлечь  медного  идола,  не
касаясь пепла жертвенника. Затем,  как  только  взошло  солнце,  служители
храма двинули идола на Камонскую площадь.
   Идол передвигался, пятясь назад, скользя на валах; плечи его были  выше
стен; едва завидя его  издали,  карфагеняне  быстро  убежали,  ибо  нельзя
безнаказанно созерцать Ваала иначе, чем в проявлении его гнева.
   По  улицам  распространился  запах  благовоний.   Двери   всех   храмов
раскрылись, в них появились скинии богов на колесницах  или  на  носилках,
которые несли жрецы. Большие султаны из перьев развевались по углам,  лучи
исходили   из   остроконечных   кровель,   заканчивавшихся   хрустальными,
серебряными или медными шарами.
   То были ханаанские Ваалы, двойники верховного Ваала; они возвращались к
своему первоначалу, чтобы преклониться перед его силой  и  уничтожиться  в
его блеске.
   В шатре Мелькарта из тонкой пурпуровой ткани сокрыто  было  керосиновое
пламя; на шатре Камона  гиацинтового  цвета  высился  фаллос  из  слоновой
кости, окаймленный венцом из драгоценных камней;  за  занавесками  Эшмуна,
эфирно-голубого цвета,  спал  пифон,  свернувшись  в  круг;  боги  Патэки,
которых жрецы несли на руках, похожи были на больших спеленутых  детей,  -
пятки их касались земли.
   Затем следовали все низшие формы  божества;  Ваал-Самен,  бог  небесных
пространств; Ваал-Пеор, бог священных высот; Ваал-Зебуб, бог  разврата,  и
все боги соседних стран и родственных племен; Ярбал  ливийский,  Адрамелек
халдейский,  Киюн  сирийский;  Деркето  с  лицом  девственницы  ползла  на
плавниках, а труп Таммуза  везли  на  катафалке  среди  факелов  и  пучков
срезанных волос. Для того  чтобы  подчинить  властителей  небесного  свода
Солнцу и чтобы влияние каждого из них не мешало его влиянию,  жрецы  несли
на высоких шестах металлические звезды, окрашенные  в  разные  цвета.  Тут
были представлены все светила, начиная с черного Неба, духа  Меркурия,  до
отвратительного Рагаба,  изображавшего  созвездие  Крокодила.  Абаддиры  -
камни, падающие с луны, кружились в  пращах  из  серебряных  нитей;  жрецы
Цереры несли в корзинах маленькие хлебы, воспроизводившие женский  половой
орган; другие жрецы шли со своими фетишами,  своими  амулетами;  появились
забытые идолы; взяты были даже мистические эмблемы кораблей. Казалось, что
Карфаген хотел весь сосредоточиться на мысли о смерти и разрушении.
   Перед каждым из шатров  стоял  человек,  державший  ка  голове  широкий
сосуд, в котором курился ладан. Носились облака дыма, и сквозь него  можно
было  различить  ткани,  подвески  и  вышивки  священных  шатров.   Облака
двигались медленно вследствие своей огромной тяжести. Оси колесниц  иногда
зацеплялись за что-нибудь на улицах; благочестивые люди пользовались тогда
случаем коснуться  Ваалов  своими  одеждами  и  сохраняли  их  потом,  как
святыню.
   Медный идол продолжал шествовать к  Камонской  площади.  Богатые,  неся
скипетры  с  изумрудными  набалдашниками,  двинулись  из  глубины  Мегары,
старейшины, с венцами на  головах,  собрались  в  Кинидзо,  а  управляющие
казной, матросы и  многочисленная  толпа  похоронных  служителей,  все  со
знаками своих должностей  или  эмблемами  своего  ремесла  направлялись  к
скиниям, которые спускались с Акрополя, окруженные коллегиями жрецов.
   В честь Молоха они  надели  самые  пышные  свои  драгоценности.  Алмазы
сверкали на  их  черных  одеждах;  но  слишком  широкие  кольца  падали  с
похудевших рук, и ничто не могло быть мрачнее, чем эти безмолвные люди,  у
которых серьги ударялись о бледные щеки,  а  золотые  тиары  сжимали  лоб,
судорожно морщинившийся от глубокого отчаяния.
   Наконец, Ваал достиг самой середины площади. Его жрецы  сделали  ограду
из решеток, чтобы отстранить Толпу, и расположились вокруг него.
   Жрецы Камона в одеждах из  рыжеватой  шерсти  выстроились  перед  своим
храмом,  под  колоннами  портика;  жрецы  Эшмуна  в  льняных  одеждах,   с
ожерельями из голов кукуфы и  в  остроконечных  тиарах,  расположились  на
ступенях Акрополя; жрецы Мелькарта в фиолетовых  туниках  заняли  западную
сторону; жрецы абаддиров, затянутые в повязки из фригийских тканей,  стали
на востоке; а с южной стороны вместе с кудесниками, покрытыми татуировкой,
поместили крикунов в заплатанных одеждах, служителей  Патэков  и  Иидонов,
которые предсказывали будущее, держа во рту кость мертвеца. Жрецы Цереры в
голубых одеждах остановились из предосторожности на улице  Сатеб  и  тихим
голосом напевали фесмофорий на мегарском наречии.
   Время от времени шли ряды  совершенно  голых  людей;  широко  расставив
руки, они держались за плечи друг друга. Они извлекали  из  глубины  груди
глухие хриплые звуки; их глаза, устремленные на колосса, сверкали в  пыли,
и они равномерно раскачивались все  вместе,  точно  сотрясаясь  от  одного
движения. Они были в таком неистовстве,  что  для  восстановления  порядка
рабы, служители храмов, пуская в ход палки, заставили  их  лечь  на  землю
ничком, лицом на медные решетки.
   В это время из глубины площади выступил вперед Человек в белой  одежде.
Он медленно прошел через толпу, и в нем узнали жреца  Танит  -  верховного
жреца Шагабарима. Раздался крик, ибо в этот  день  все  были  под  властью
мужского  начала,  и  богиню  настолько  забыли,  что  даже  не   заметили
отсутствия ее жрецов. Но все были еще более поражены, когда  увидели,  что
Шагабарим  открыл  решетчатую  дверь,  одну  из  тех,  куда  входили   для
приношения жертв. Жрецы Молоха усмотрели в этом оскорбление, нанесенное их
богу: возмущенно размахивая руками, они пытались оттолкнуть его. Упитанные
мясом жертв, облеченные в пурпур, как цари,  в  трехрядных  колпаках,  они
презирали бледного евнуха, истощенного умерщвлением плоти, и гневный  смех
сотрясал на их груди  черные  бороды,  расстилавшиеся  в  виде  солнечного
сияния.
   Шагабарим, не отвечая им, продолжал идти; пройдя медленным шагом  через
все огороженное пространство, он оказался между ногами колосса и  коснулся
его с двух сторон, простирая руки,  что  составляло  торжественный  ритуал
богопочитания. Слишком долго мучила его  Раббет;  от  отчаяния  или,  быть
может,  не  находя  бога,  вполне  соответствующего  его   пониманию,   он
решился-избрать своим божеством Молоха.
   В  толпе,  устрашенной  таким  вероотступничеством,  послышался  ропот.
Порвалась последняя нить, связывавшая души с милосердным божеством.
   Но Шагабарим не мог по своему  увечью  участвовать  в  служении  Ваалу.
Жрецы в красных мантиях изгнали его из ограды; когда он оказался  за  нею,
он поочередно обошел все жреческие коллегии; затем  жрец,  оставшийся  без
бога, исчез в толпе. Она расступилась перед ним.
   Тем временем между ногами  колосса  зажгли  костер  из  алоэ,  кедра  и
лавров. Длинные крылья Молоха погружались  в  огонь;  мази,  которыми  его
натерли, текли по его медному телу, точно капли пота. Вдоль круглой плиты,
на которую он упирался ногами, стоял недвижный  ряд  детей,  закутанных  в
черные  покрывала;  несораз