ся победой над Ганноном после поражения  в  Утике.
Что касается тирских городов, то  ведь  они  расположены  на  границе  его
владений. Наконец, он не участвовал в битве при Макаре и  не  явился  туда
нарочно, чтобы избежать необходимости сражаться против суффета.
   На  самом  деле  Нар  Гавас  хотел  увеличить   свои   земли   захватом
карфагенских провинций и, смотря по тому, на  чьей  стороне  был  перевес,
попеременно или помогал наемникам, или изменял им. Видя, что окончательная
победа достанется Гамилькару, он перешел  на  его  сторону.  Предательство
его, быть может,  вызвано  было  также  злобой  на  Мато  за  то,  что  он
командовал войском, или за его прежнюю любовь к Саламбо.
   Суффет слушал его, не прерывая. Тот, кто переходит в  войско,  где  ему
имеют право мстить за прежнюю измену, может  оказаться  нужным  человеком.
Гамилькар сразу увидел пользу от союза с ним для своих  широких  замыслов.
Вместе с нумидийцами он сможет избавиться от ливийцев. Потом он увлечет за
собою Запад и завоюет Иберию. Не спрашивая Нар Гаваса, почему он не явился
раньше, и не уличая его  во  лжи,  Гамилькар  поцеловал  его  и  три  раза
стукнулся с ним грудью в грудь.
   Он поджег лагерь ливийцев только от отчаяния  и  чтобы  положить  всему
конец. Войско Нар Гаваса было для него как бы помощью,  посланной  богами;
и, скрывая свою радость, он сказал:
   - Да покровительствуют тебе  Ваалы!  Не  знаю,  что  сделает  для  тебя
Республика, но Гамилькар не бывает неблагодарным.
   Шум усиливался; входили военачальники. Гамилькар стал надевать  оружие,
продолжая говорить:
   - Отправляйся! С  твоей  конницей  ты  можешь  отбросить  их  пехоту  в
пространство между твоими слонами и моими. Мужайся! Истреби их!
   Нар Гавас бросился выполнять приказ, но в это время вошла Саламбо.
   Она быстро спрыгнула с лошади, раскрыла свой широкий плащ и, протягивая
руки, развернула заимф.
   Кожаная палатка, приподнятая в углах, открывала вид на окружающие горы,
сплошь занятые солдатами, и так как Саламбо стояла посредине  палатки,  то
ее видно было со всех сторон. Раздался нескончаемый гул, крик торжества  и
надежды.  Те,  которые  шли,  остановились;  умирающие,  приподнимаясь  на
локтях, оборачивались чтобы благословить ее. Варвары убедились теперь, что
она унесла заимф; они видели ее издали или думали, что видят. Раздались  и
другие крики - бешенства  и  отмщения  -  вместе  с  приветственным  гулом
карфагенян. Пять армий, расположенных одна  над  другой  ка  горе,  топали
ногами и выли вокруг Саламбо.
   Гамилькар  был  не  в  состоянии  говорить  и  только  кивками   головы
благодарил ее. Глаза его останавливались то на заимфе, то на ней;  цепочка
на ее ногах была разорвана. Он вздрогнул, охваченный страшным подозрением,
но, быстро овладев собой, не поворачивая головы, искоса посмотрел  на  Нар
Гаваса.
   Царь нумидийцев скромно стоял в стороне; на лбу у него были следы пыли,
которой  он  коснулся,  простершись  перед  Гамилькаром.  Наконец,  суффет
подошел к нему и сказал внушительным голосом:
   - В награду за услуги, которые ты мне оказал, я отдаю  тебе  мою  дочь,
Нар Гавас.
   Он прибавил:
   - Будь мне сыном и защити отца!
   Нар Гавас изумленно взглянул на  него,  потом,  бросился  целовать  ему
руки.
   Саламбо, спокойная, как статуя,  как  будто  не  понимала;  она  слегка
покраснела, опустив глаза; длинные, загнутые кверху ресницы  бросали  тень
на ее щеки.
   Гамилькар пожелал тотчас же ненарушимо  обручить  их.  Он  дал  Саламбо
копье, которое она поднесла в дар Нар Гавасу; ремнем  из  бычьей  кожи  им
связали вместе большие пальцы, потом стали сыпать на голову  зерно.  Падая
вокруг них, зерна звонко подпрыгивали, звеня, точно град.



12. АКВЕДУК

   Двенадцать часов спустя от наемников  осталась  только  груда  раненых,
мертвых и умирающих.
   Гамилькар, выйдя неожиданно из глубины ущелья, вновь спустился туда  по
западному  склону,  обращенному  к  Гиппо-Зариту;  и  так  как  там   было
просторнее, он постарался завлечь туда  варваров.  Нар  Гавас  окружил  их
своей конницей, а суффет в это время гнал назад и истреблял. Их  поражение
было предопределено потерей заимфа. Даже те, которые  не  придавали  этому
значения, охвачены  были  тревогой  и  ослабели.  Гамилькар  не  стремился
овладеть полем битвы и потому  отошел  дальше  влево,  на  высоты,  откуда
держал неприятеля в своей власти.
   Очертание лагерей угадывалось по наклонным частоколам.  Длинная  полоса
черного пепла дымилась там, где были расположены  ливийцы;  изрытая  почва
вздымалась, как морские волны, а палатки с разодранным  в  клочья  холстом
казались  подобием  кораблей,  наполовину  разбитых  о  подводные   камни.
Панцири, вилы, рожки, куски дерева, железа и меди, зерно,  солома,  одежда
валялись среди трупов; здесь и там догорающие огненные стрелы тлели  около
нагроможденной поклажи; в  некоторых  местах  земля  исчезала  под  грудой
щитов; павшие лошади лежали одна за другой нескончаемым рядом бугров; то и
дело  попадались  ноги,  сандалии,  руки,  кольчуги  и  головы  в  касках,
поддерживаемые подбородниками; они катились, как шары; пряди волос  висели
на шипах кустарников; в лужах крови хрипели слоны с распоротыми  животами,
упавшие вместе со своими  башнями;  ноги  ступали  все  время  по  чему-то
липкому, и всюду виднелись лужи грязи, хотя и не было дождя.
   Трупы покрывали всю гору сверху донизу.
   Оставшиеся в живых не шевелились, как и мертвецы.  Они  сидели,  поджав
под себя ноги, группами, растерянно глядели друг на друга и молчали.
   В конце длинной поляны сверкало  под  лучами  заходящего  солнца  озеро
Гиппо-Зарита. Справа, над поясом стен, поднимались  белые  дома;  за  ними
было море, уходившее в бесконечную даль. Подпирая  голову  рукой,  варвары
вздыхали,  вспоминая  свою  отчизну.   Поднявшееся   облако   серой   пыли
рассеялось.
   Подул вечерний ветер; все груди облегченно вздохнули; по мере того  как
становилось свежее, черви  переползали  с  холодеющих  трупов  на  горячий
песок. На верхушках высоких камней недвижные  вороны  не  сводили  глаз  с
умирающих.
   Когда спустилась ночь, отвратительные желтые собаки, которые  следовали
за войсками, тихонько подкрались к  варварам.  Сначала  они  стали  лизать
запекшуюся кровь на еще  теплых  искалеченных  телах,  а  потом  принялись
пожирать трупы, начиная с живота.
   Беглецы возвращались один за другим, как тени. Отваживались вернуться и
женщины; их еще оставалось немало, особенно у ливийцев,  несмотря  на  то,
что очень многих перерезали нумидийцы.
   Некоторые брали концы веревок  и  зажигали  их  вместо  факела;  другие
скрещивали копья, клали на эти носилки трупы и уносили их в сторону.
   Трупы укладывали длинными рядами; они  лежали  на  спине,  с  открытыми
ртами, и копья их были тут же, при них; местами они лежали кучей, и часто,
чтобы найти пропавших, приходилось разрывать целую груду мертвецов;  потом
над их лицами медленно проводили факелы. Страшное оружие врагов нанесло им
сложные раны.  Зеленоватые  лоскуты  кожи  свисали  со  лба;  другие  были
рассечены на куски, раздавлены до мозга костей,  посинели  от  удушья  или
были распороты клыками слонов. Хотя смерть  настигла  почти  всех  в  одно
время, трупы  разлагались  по-разному.  Солдаты  севера  вздулись  бледной
опухолью, в то время как африканцы,  более  мускулистого  сложения,  имели
прокопченный вид и уже высыхали. Наемников можно было узнать по татуировке
на руках; у старых солдат Антиоха были изображены ястребы; у тех,  которые
служили в Египте, - головы павлинов; у азиатских принцев - топор,  гранат,
молоток; у солдат  из  греческих  республик  -  разрез  крепости  или  имя
архонта; у некоторых руки были сплошь покрыты множеством  знаков,  которые
смешивались со старыми рубцами и свежими ранами.
   Для солдат латинской расы - самнитов, этрусков,  уроженцев  Кампаньи  и
Бруттиума - разложены были четыре больших костра.
   Греки вырыли рвы остриями мечей. Спартиаты завернули мертвецов  в  свои
красные плащи; афиняне клали их лицом к  востоку;  кантабры  зарывали  под
грудой камней; назамоны сгибали вдвое ремнями из бычьей кожи, а  гараманты
зарывали на берегу, чтобы их неустанно  омывали  волны.  Латиняне  были  в
отчаянии, что не могли собрать в урны  пепел  своих  мертвецов;  кочевники
жалели, что тут не было горячего песка,  в  котором  тела  превращаются  в
мумии; а кельтам недоставало трех необтесанных камней под дождливым небом,
в глубине залива, усеянного островками.
   Поднялись  стенания,  прерываемые   долгим   молчанием.   Этим   хотели
воздействовать на души мертвых и  заставить  их  вернуться.  Потом,  через
правильные промежутки времени, опять упрямо поднимался крик.
   Живые просили прощения у мертвых за то, что не могли почтить их тела по
установленному ритуалу; лишая почестей, они  обрекали  их  на  бесконечное
скитание среди различных случайностей и перевоплощений. Мертвые призывали,
спрашивая, чего они желают; иные же осыпали их бранью за то, что они  дали
себя победить.
   Пламя больших костров придавало еще большую бледность бескровным  лицам
тех, которые лежали, опрокинувшись на спину,  на  обломках  оружия;  слезы
одних вызывали плач других, рыдания усиливались,  прощание  с  опознанными
мертвецами становилось все более исступленным. Женщины ложились на  трупы,
прижимались губами к губам, лбом ко лбу; приходилось бить  их,  чтобы  они
ушли, когда трупы засыпали землей. Они чернили себе щеки, отрезали волосы,
пускали кровь, и она лилась во рвы; многие наносили себе порезы  наподобие
ран, изуродовавших мертвецов.
   Сквозь грохот кимвалов прорывались  вопли.  Некоторые  срывали  с  себя
амулеты и плевали на них. Умирающие катались по грязи, пропитанной кровью,
кусая в бешенстве свои изрубленные кулаки;  а  сорок  три  самнита,  целый
священный отряд юношей, побивали друг друга,  как  гладиаторы.  Вскоре  не
хватило дров для костров, огонь угас, все площадки были  заняты.  Уставшие
от криков, шатающиеся и обессиленные, они заснули рядом со своими мертвыми
братьями: одни - с желанием продлить свою жизнь, полную тревог, а другие -
предпочитая не проснуться.
   При бледном  свете  зари  на  границе  лагеря  появились  солдаты;  они
проходили, подняв  шлемы  на  острия  копий;  приветствуя  наемников,  они
спрашивали, не хотят ли те передать что-нибудь на родину.
   К ним присоединились еще другие, и варвары узнавали в них своих  бывших
соратников.
   Суффет  предложил  всем  пленным  служить  в  его  войсках.   Некоторые
мужественно отказались; тогда, не желая напрасно кормить их, но  вместе  с
тем решив не отдавать их во власть. Великого совета, Гамилькар отпустил их
с условием, чтобы они не воевали больше против Карфагена. Тем же,  которые
смирились  из  боязни  пыток,  роздали  оружие  врага,  и  они  пришли   к
побежденным, не столько для того,  чтобы  соблазнить  их  своим  примером,
сколько из желания похвастать и отчасти из любопытства.
   Они рассказали про хорошее обращение с ними суффета. Варвары слушали  с
завистью, хотя и презирали их. Но  при  первых  словах  упрека  малодушные
перебежчики пришли в бешенство; они стали показывать варварам издали их же
копья и панцири и звали придти  за  ними.  Варвары  начали  кидать  в  них
камнями; те обратились в бегство; и вскоре  на  вершине  горы  видны  были
только острия копий, выступавших над краем частокола.
   Варваров охватила печаль, более тяжкая, чем позор поражения. Они  стали
думать о бесполезности своего мужества и сидели с остановившимся взглядом,
скрежеща зубами.
   Одна и та же мысль возникла у всех. Они кинулись толпой к  карфагенским
пленным. Солдатам  суффета  случайно  не  удалось  их  найти,  а  так  как
Гамилькар покинул теперь поле битвы, то они все  еще  находились  в  своем
глубоком рву.
   Их наложили наземь на ровном  месте.  Часовые  расположились  замкнутым
кругом и стали пропускать женщин, по тридцать или сорок  сразу.  Пользуясь
недолгим временем, которое им предоставлялось, женщины бегали от одного  к
другому в нерешительности, задыхаясь от возбуждения; потом, склонившись  к
их  жалким  телам,  начинали  колотить  их,  как  прачки  колотят   белье;
выкрикивая имена своих мужей, они раздирали их  ногтями  и  выкалывали  им
глаза иглами, которые носили в волосах. Вслед за ними приходили мужчины  и
терзали их тело, начиная от ног, которые они  отрезали  по  щиколотки,  до
лба, с  которого  они  сдирали  венки  кожи,  украшая,  ими  свои  головы.
Пожиратели нечистой пищи были  особенно  жестоки  в  своих  выдумках.  Они
растравляли раны уксусом и сыпали в них пыль и осколки  глиняных  сосудов;
когда они уходили, другие сменяли их; текла кровь, и они  веселились,  как
сборщики винограда вокруг дымящихся чанов.
   Мато сидел на земле, на том же месте, где был, когда  кончилась  битва,
опираясь локтями в колени и охватив руками голову; он ничего не видел,  ни
о чем не думал.
   Услышав  радостный  гул  толпы,  он  поднял  голову.  Обрывок   холста,
прикрепленный к шесту и волочившийся по земле, прикрывал сваленные в  кучу
корзины, ковры и львиную  шкуру.  Он  узнал  свою  палатку,  и  глаза  его
устремились вниз, точно  дочь  Гамилькара,  исчезнув,  провалилась  сквозь
землю.
   Разорванный холст бился  по  ветру,  и  длинные  обрывки  его  касались
временами губ Мато; он заметил красную пометку, похожую на отпечаток руки.
То была рука Нар Гаваса, знак их союза. Мато поднялся. Он  взял  дымящуюся
головню и презрительно бросил ее на обломки своей палатки. Потом  кончиком
котурна толкнул  в  огонь  все,  что  валялось  вокруг,  чтобы  ничего  не
осталось.
   Вдруг неизвестно откуда появился Спендий.
   Бывший раб привязал себе к бедру два обломка копья и хромал с жалостным
видом, испуская стоны.
   - Сними все это, - сказал Мато. - Я не сомневаюсь в твоей храбрости!
   Он  был  так  раздавлен  несправедливостью  богов,  что  не  имел  силы
возмущаться людьми.
   Спендий сделал ему знак и повел в углубление на  небольшом  холме,  где
спрятались Зарксас и Автарит.
   Они бежали, как и раб, один - несмотря на  свою  жестокость,  другой  -
вопреки своей храбрости. Но кто бы мог ожидать, говорили они,  измены  Нар
Гаваса, поджога лагеря ливийцев,  потери  заимфа,  неожиданного  нападения
Гамилькара и в особенности маневра, которым он  заставил  их  вернуться  в
глубь горы, прямо под удары карфагенян! Спендий  не  признавался  в  своем
страхе и продолжал утверждать, что сломал ногу.
   Наконец, трое начальников и шалишим стали обсуждать положение.
   Гамилькар заградил им дорогу в Карфаген; они были  замкнуты  между  его
войском и владениями Нар  Гаваса;  тирские  города,  конечно,  перейдут  к
победителям,  так  что  наемники  будут  прижаты  к  морскому  берегу,   и
соединенные силы неприятеля должны их скоро раздавить. Это неминуемо.
   Не было никакой возможности избежать войны, и приходилось поэтому вести
ее до полного истощения. Но как убедить в необходимости нескончаемого  боя
всех этих людей, павших духом, с незажившими ранами?
   - Я беру это на себя! - сказал Спендий.
   Два часа спустя человек, появившийся со стороны Гиппо-Зарита,  поднялся
бегом на гору. Он размахивал дощечками, которые держал в руках, и так  как
он кричал очень громко, то варвары окружили его.
   Дощечки были посланы греческими солдатами из Сардинии.  Они  советовали
своим африканским соратникам зорко следить за Гисконом и другими пленными.
Некий Гиппонакс, торговец из Самоса, сообщил им; приехав из Карфагена, что
составляется заговор, чтобы устроить пленным  побег.  Варварам  советовали
быть предусмотрительными ввиду могущества Карфагена.
   План, задуманный Спендием, не удавался, вопреки его надеждам.  Близость
новой опасности, вместо того чтобы  поднять  дух,  только  усилила  страх;
вспоминая прежние угрозы Гамилькара, они ждали чего-то  непредвиденного  и
страшного. Ночь протекла в большой тревоге; некоторые даже  сняли  оружие,
чтобы разжалобить суффета, когда он явится.
   На следующий день, в третью дневную стражу, прибежал второй гонец,  еще
более запыхавшийся и черный от пыли. Грек вырвал  у  него  из  рук  свиток
папируса, покрытый финикийскими письменами. В  нем  наемников  умоляли  не
падать духом; тунисские храбрецы прибудут  к  ним  на  помощь  с  большими
подкреплениями.
   Сначала Спендий "прочел письмо три раза  кряду;  затем,  поддерживаемый
двумя  каппадокийцами,  которые  посадили  его  к  себе   на   плечи,   он
переправлялся с места на место и наново читал послание.  В  течение  целых
семи часов он неустанно ораторствовал.
   Он напоминал наемникам обещания Великого совета, африканцам  говорил  о
жестокости управителей, всем  варварам  -  о  несправедливости  Карфагена.
Мягкость суффета была приманкой, на которую Их хотят поймать. Тех, которые
перейдут к Карфагену, продадут в рабство, а побежденных замучат  насмерть.
Бежать некуда. Ни один народ не примет их. Если же  они  будут  продолжать
войну, то обретут сразу и свободу, и отмщение, и деньги.  Им  не  придется
даже долго ждать, потому что Тунис и вся Ливия спешат  им  на  помощь.  Он
показал им развернутый свиток папируса.
   - Смотрите, читайте! Вот их обещания! Я не лгу.
   Бродили собаки с обагренными кровью  черными  мордами.  Знойное  солнце
жгло обнаженные головы. Страшное зловоние  поднималось  от  плохо  зарытых
трупов. Некоторые высунулись из земли до живота.  Спендий  призывал  их  в
свидетели своей правоты; потом он поднимал кулаки, угрожая Гамилькару.
   Мато наблюдал за ним, и, чтобы прикрыть свою  трусость,  Спендий  начал
проявлять гнев, который мало-помалу стал казаться  подлинным  ему  самому.
Предавая себя богам, он призывал на карфагенян проклятия. Пытки, учиненные
над пленными, - детская игра. Зачем щадить  их  и  тащить  за  собой  этот
ненужный скот?
   - Нет, покончим с ними! Мы знаем, что они замышляют. Если уцелеет  хоть
один, он может  нас  погубить.  Никакой  пощады!  Лучших  видно  будет  по
быстроте ног и силе удара.
   Они вновь вернулись  к  пленным.  Несколько  человек  еще  хрипело;  их
прикончили, всовывая им  в  рот  клинок  ножа,  или  же  добивали  острием
метательных копий.
   Затем они вспомнили о Гисконе, которого нигде не было видно, и варваров
охватила тревога. Они хотели убедиться в его смерти, а также участвовать в
его убийстве. Три самнитских пастуха обнаружили его в пятнадцати шагах  от
места, где стояла палатка Мато. Они узнали его по длинной бороде и позвали
других.
   Распростертый на спине, прижав руки к бедрам  и  сжав  колени,  он  был
похож  на  мертвеца,  обряженного  для  погребения.  Но  его  тощие  ребра
опускались и вздымались, и глаза, широко раскрытые на бледном лице, упорно
глядели нестерпимым взглядом.
   Варвары смотрели на него с большим изумлением. С тех пор, как он жил во
рву, о нем почти забыли; смущенные старыми воспоминаниями,  они  держались
поодаль и не решались поднять на него руку.
   Но те, которые стояли позади, ворчали и подталкивали один  другого,  и,
наконец, из толпы выдвинулся гарамант. Он размахивал  серпом;  все  поняли
его намерения. Лица их раскраснелись, и, охваченные стыдом, они заревели:
   - Да, да!
   Человек с серпом подошел к Гискону. Он взял его за голову и, прижав  ее
к своему колену, стал быстро отпиливать. Голова упала; две  широкие  струи
крови пробуравили дыру в пыли. Зарксас бросился, схватил  голову  и  легче
леопарда побежал по направлению к карфагенянам.
   Поднявшись на две трети горы,  он  вынул  спрятанную  на  груди  голову
Гискона и, схватив ее за бороду, быстро завертел  рукой;  брошенная  таким
образом голова, описав длинную параболу, исчезла за карфагенским окопом.
   Вскоре  у  края  частокола  показались  два  крестообразно  укрепленных
знамени - условный знак при требовании выдачи трупов.
   Тогда  четыре  глашатая,  выбранные  за  ширину  груди,  отправились  с