евозможность русскоязычной философии. Внутренний пафос Набокова - свобода. В послесловии к русскому переводу "Лолиты" он пишет о
"разнице в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей, и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа. Свобода духа! Все дыхание человечества в этом сочетании слов".
Ради этой свободы духа Набоков задушил в себе "достоевщину", хитрое и коварное, но чистое и наивное русское мышление. (594) Он не хотел и не мог мыслить на русском языке, языке не приспособленном для передачи мысли и в этом отношении грубым, материалистичным и вообще безнадежным. Ведь не в том дело, что в русском языке нет философского категориального аппарата, а в том, что его и не может быть. Не в том дело, что сейчас вместо категорий мы имеем лишь насильственно привитые латинские и немецкие кальки, только разрушающие национальную филологическую структуру. Не в этом дело, а в том, что наш язык слишком зыбкий. Понятия в нем легко трансформируются. Поэтому либо в русском языке будут термины, но как устойчиво чужеродное начало, вроде "дуршлага", "кашне" или "ягдташа", либо они разомкнут и расплывутся в отечественном киселе, превратятся в "пальтецо" и "кофеек".
Набоков писал:
"Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливающиеся оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями... - становится по русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма"
Поверим Набокову, ведь может быть, это единственный писатель, создавший одинаково гениальные призведения на двух совершенно разных языках. Кому, как не ему, чувствовать всю схожесть и все различия русского и английского языковых миров.
Но отказ от мышления по-русски подарил Набокову свободу. И в полете фантазии, в мышлении иррациональном он воспроизвел структуру духовного мира русского человека и тем самым поднялся до высот философских обобщений. Логический обод "Дара" - это туго скрученная в пружину спираль свободного и естественного филологического творчества.
И все же Набоков покинул бедное русское мышление. За что? Ведь так хочется подумать, помыслить. Хоть немножко. Но набоковщина грубо отнимает у нас саму возможность этого. Набоков очень не любил критические разборы своих книг. И действительно, когда читаешь критику, посвященную анализу его творчества, то это, как правило, просто "хрип патриархальных кретинов". Иначе и быть не может, так как его оппоненты уже в силу характера своей деятельности, вынуждены пробавляться русским рациональным мышлением. В результате получается, что контакт с Набоковым вообще невозможен. (Наверное, в сходном положении находятся музыкальные критики).Просто не о чем говорить. Прочел, молча поклонился и "отваливай в сторону". А иначе это просто саморазоблачением будет. Поэтому Набоков страшно давит на читателя (619). С радостью я нашел в "Других берегах" несколько грубых логических ошибок. (630) Стоило ему одной ногой, даже мизинцем одной ноги, встать на твердую почву рацио, как обаяние стало быстро испаряться. Набоков это чувствовал и допускал подобные просчеты крайне редко.
Розанов же добрый. Он не боится быть смешным ужом (642) и ползать по болотным кочкам отечественного мышления. Розанов "снисходит", опускается. И за эту "низменность" низкий поклон ему. Вот почему (заканчиваю очередной оборот пластинки) Набоков мне ближе, а Розанов милее.
***
Розанов друг и товарищ. Учитель. Кажется, это единственный русский философ с опытом педагога, с опытом непосредственного и незамутненного страстями общения с людьми. Я не знаю другого русского мыслителя, который не то чтобы смог, но хотя бы всерьез попытался помочь людям жить: не вообще, не "народу" и не "личности", а именно людям, простым людям, живущим простой обыденнй жизнью. Рождающимся, рожающим и умирающим.
Были в России демагогические брошюры, были справочники и энциклопедии, были "романы" и "поэмы", а живого простого человеческого слова не было (редчайшее исключение - несколько старцев). Тогда не было. А сейчас даже уже и не просишь, не ждешь, не надеешься. А кто поможет? Ведь у нас нет даже родителей, все сплошь "интеллигенция в первом поколении". Впрочем, у русских никогда не было родителей, никогда не было полноценной семейной традиции. Русский быт - всегда неустроен. И сколько житейских смешных неприятностей складывается постепенно в человеческое одиночество, в тоску, в бессонные ночи, злобу. И никому не помочь, никому не утешить. Розанов вот утешает. Как я жалею, что его книги не попались мне в юности. Как я тогда нуждался в помощи, в совете, в отеческом наставлении. Отчасти мне помог Достоевский. Ведь как тенденция розановские "советы" содержатся в его романах и "Дневнике писателя". Но лишь как тенденция. Это дело тонкое, деликатное. Тут нужно высшее чутье, розановское.
Ответить на вопрос "как жить?" нельзя. Ни у кого бы это не получилось. Одни бы ушли от ответа в уклончивую ироничность, другие бы занялись навязыванием собственных проблем, собственного внутреннего опыта, часто глубокого и интересного, но чужого. Розанов сумел избежать этих крайностей. Удивительно! Нелепо и смешно жить "по Толстому", жить "по Достоевскому", жить "по Мережковскому", жить "по Набокову". "По Розанову" жить можно!
"Что делать?" - Наивный и глупый вопрос! Но если стоит человек на перепутье в душевном недоумении, если "некуда пойти"? Кто же посоветует ему? И что посоветует? Уже задавая этот вопрос человек раскрывается перед другим в своей ранимости душевной, в своем смятении, оглушенности. Ведь "что делать?" - это не только смешной вопрос. Это вечный вопрос. От него не уйти, не спрятаться. Так все же, "что делать?" Розанов отвечает на этот вопрос фразой, которой суждено стать крылатой:
"Что делать?" - спросил нетерпеливый петербургский юноша.
- Как что делать: если это лето - чистить ягоды и варить варенье; если зима - пить с этим вареньем чай".
Это сказано "так", простодушно, без задней мысли. Но ответы Розанова с двойным философским дном.
Конечно, здесь он прежде всего издевается на Чернышевским и К.
"Что делать?" - спросили у нетерпеливого петербургского юноши.
- Как что делать: если это лето - чистить ягоды и варить варенье; если зима - подавать мне с этим вареньем чай".
И вот молодому претенденту на престол, а то и выше, амикшонски советуют благодетельствовать не человечество, и даже не какой-нибудь русский народ, вообще темный и нестриженный, а самого себя. Это, конечно, мастерская пощечина. По аналогии хочу привести еще одну реплику Розанова:
"Да, я тоже думаю, что русский прогресс, рожденный выгнанным со службы полицейским и еще клубным шулером, далеко пойдет:
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте. Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ.
Вообще у русского народа от многочисленных "спасибо" шея ломится. Со всех сторон генералы, и где военный попросит одного поклона, литературный генерал заставил "век кланяться". (644) Щедрину и Некрасову кланяются уже 50 лет".
Эх, милый Василий Васильевич, не 50 и даже не 100. Совсем уже свернули шею от поклонов и беспомощно завалилась русская головушка на левый бок. И выпрямить ее может только одно - правда. Как я смеялся, когда узнал биографию Некрасова: вот "печальник земли Русской" женится в преклонном возрасте на тщательно выбранной 19-летней проститутке, взятой из публичного дома; вот посвящает ей свои стихи о декабристах; а вот "прогрессивный критик" Антонович при посредстве морского бинокля рассматривает из-за кустов окна некрасовского дома, и потом в пьяном виде таскается по знакомым и рассказывает пикантные подробности диванного рандеву Николая Алексеевича с Зиночкой. И т. д., и т. п. И вот этот... мусор мнил себя совестью России, указывал поколениям "что делать"! Да тут не отдельные фактики важны, а общий тон; "нравы". Вот что самое-то страшное. Розанов сказал: "Кабак". Конечно, все это "Русь кабацкая".
Но вернемся к розановскому ответу (и совету). Трактовка его с чисто правых позиций все-таки однобока. Ведь "нетерпеливый петербургский юноша" обаятелен в своей непосредственности. Юность всегда наивна, ей всегда свойственно увлекаться. Афоризм Розанова ироничен, даже саркастичен, но все же остается намеком, двусмысленностью. Можно сказать и иначе. Например, так:
"Полные "бессмертного смысла" строки "сейте разумное, доброе, вечное..." подняли крылья тысячам народных учителей". (Из статьи в "Новом пути" за 1903 год.)
И еще:
"Стихи как "Дом не тележка у дядушки Якова" народнее, чем все, что написал Толстой. И вообще, у Некрасова есть страниц десять стихов до того народных, как это не удавалось ни одному из наших поэтов (650) и прозаиков". ("Уединенное")
Это характерный прием розановской "доводиловки". Если учесть "философский пуантилизм" нашего мыслителя, то фраза о ягодах приобретает несколько иной оттенок. Более глубокий. "Что делать?" Да что хочешь, то и делай. Все это никому не нужное "собирание ягод". Хотите, можете собирать грибы, удить рыбу, писать книги. Вопрос "что делать?" бессмыслен, потому что можно делать все. И, следовательно, ничего.
"Мысль, что человек в самом деле делает историю, - вот самая яркая нелепость: он в ней живет, блуждает без всякого ведения - для чего, К чему". (Из сборника "Когда начальство ушло" Фраза о "ягодах" взята оттуда же).
Таково примерно первое ощущение от "совета" Розанова (именно ощущение). Ощущение легкости и свободы от нудных и набивших оскомину "инструкций": как собирать ягоды, как построить фабрику варенья. Но человеку не нужно социал-демократического варенья. Не этого он хочет, вопрошая в пустыне. Розанов писал в сборнике "Война 1914 г. и русское возрождение":
"...литература все "забавлялась" читателем и обмазывала его вареньем, как куклу. А ему не варенья нужно, а царства, истории, страдальчества и величия".
Выходит, что сам вопрос раздваивается на два уровня: бытовой и идеальный, трансцендентный. Это и создает невозможность однозначного рационального ответа. Но Розанов и сам неоднозначен, так что ответ все-таки дан.
Саркастическая напряженность фразы: метафизический вопрос и обывательский ответ - выявляет парадоксальность проблемы, девальвирует ее непосредственное решение. Этот уровень и есть собственно философский. Философия не решает вопросы, и даже не ставит их, а мыслит о вопросах, о вечных неразрешимых вопросах. В результате этого мышления человеческое сознание поднимается на более высокую ступень мировосприятия. В этом подлинный смысл философии.
В собственно философии Розанов многозначен, всезначен. Его русская интерпретация философских проблем зааключается в их пуантилистической девальвации. С одной стороны, это приводит все же к созданию своеобразной узорчатой картины мира, а с другой - делает эту картину живой, меняющейся и, так сказать, "необязательной", альтернативной. Чувствуется, что за ней что-то есть, что-то скрывается. И за ироничным ответом на вопрос петербургского юноши, ответом действительно интуитивным, простодушным, скрывается сложный смысл. Не отвечая на этот вопрос на почве собственно философской, он отвечает на него с позиций быта, своего бытийственного существования в мире, и с позиций нигилистического опыта своей души. И здесь он един и вполне однозначен.
С внерациональной позиции ответ прост: "Ничего не делать!". Русские самый бездеятельный народ. Чем умнее европеец, тем он активнее, деятельнее. У русских "делание" - синоним глупости. Идеал русского - чисто созерцательное отношение к миру. Достоевский писал в черновиках "Бесов":
"Нечаев глуп... глупый-то и сделает. Умные только скитаются, а чтобы быть деятелем, надо непременно хоть с одной какой-нибудь стороны быть дураком".
Это очень русская мысль. Русское сознание - это трансформация наоборот Ленинградской симфонии Шостаковича: мелодия души, истекающая в реальность сатанинским ритмом. Как получилось, что русские, такой добрый, тихий и милый народ, постоянно толпятся и собираются вокруг каких-то страшных, умонеохватных идей. Народ пустынников и военных, святых и чиновников. Русские лучшие в мире военные и чиновники. Почему?
Розанов писал о немцах:
"Наверху, в одинокой башне астролога и алхимика, копался Фауст, а внизу двигались чудовищные образы Брунегильды и Фредегонды и всей кровавой и жестокой истории Нибелунгов... Чета ли это нашим благодушным Илье Муромцу, Святогору-Богатырю, Микуле Селяниновичу, Владимиру Красному-Солнышку. Совсем другие сюжеты и напевы..."
"Вся русская история есть тихая, безбурная; все русское состояние - мирное, безбурное. Русские люди - тихие. В хороших случаях и благоприятной обстановке они неодолимо вырастают в ласковых, приветливых, добрых людей. "Русские люди - славные". Кстати, прилагательное "славный" сливается с именем племени - "славяне". (677)
Русские славные и тихие, по своей основе, по бессловесной физиологии, это самый добрый, милый, "славный", чисто христианский народ. Отсюда и легкость крещения Руси. Христианство не встретило сопротивления именно на уровне физиологии. Русские совсем не кровожадны и не злы уже из-за своей пассивности, ведь жестокость, злоба активны, деятельны. Это не "придите володеть нами", а "приду володеть вами".
Говоря о германских зверствах первой мировой войны, Розанов тончайше уловил главное: если брать поведение человека в озверевшей толпе, там, где сорвана с человека вся сдерживающая скорлупа культуры, то немец беззаветен, он летит в своем зверстве и кровожадности до конца.
"Ни в ком, ни в едином не пробежал тот безотчетный, суеверный, невольный испуг, который также быстр и приходит вдруг, как и животная ярость, и тогда, вмешиваясь в пути ее, - ломает ее. "Хочется убить, да испугался"... "Вырвал у матери ребенка, хотел бросить под ноги толпе на растерзание, - да вдруг почувствовал ужас"... "Поднял кулак над старухой-женщиной; да что-то остановило"... Вот этих невольных движений, слепых, но уже не разрушительных... не было".
У русских же иначе. Русский звереет, выламываясь из массы, а немец - растворясь в ней.
"При всех бывающих ужасах и мраке народной жизни, у нас лютость души является всегда какличное исключение, обыкновенно - патологическое, на которое толпа и улица кричит и топает ногами. Никогда толпа не наслаждается тем, как бьет один. Толпа всегда делается озлобленною на бьющего. Этому, вероятно, всякий видел примеры. В общем, в массе (об этом и идет дело) русская душа - сердобольная. Это никто не станет отрицать. Душа народная - грубая, темная, суеверная, но сердобольная. И еще другой признак: испуганно вспоминает Бога... ((Во "Власти тьмы" Толстого) сам грешник, убийца собственного ребенка говорит: "Ох, скучно мне! Гасите свет, убирайте водку" (со стола). Вот этого страха и тоски ни разу не выкрикнулось у немцев".
(Замечу в скобках, что в статьях Розанова о Германии удивительные пророчества и предсказания. В них необычайно точно почувствован дух надвигающегося "Третьего рейха". Собственно, когда, в начале века, это было скорее тенденцией, но Розанов эту тенденцию уловил своим феноменальным чутьем, "Носом":
"Век крови и железа", о котором высказался Бисмарк ч трибуны парламента... казалось протягивал над Европой какой-то раскаленный чугунный свод, под которым отныне будут жариться народы, будут корчиться народы, будут высовывать жаждущие языки и на них не упадет никакая капля росы. Ужасно, - и вместе точно, математично. "Сила создает право" - тоже формула Бисмарка, услужливо и удивленно подхваченная теоретиками государствоведения. "Ужасно, но зато научно", - и людям оставалось жариться по-научному".
Розанов был не силен в социологии и сказал то, что ему "приснилось": "Немцы будут по графикам в печах целые народы".
Вернемся к оборванной мысли. Далее Розанов говорит о религии немцев и русских:
"Лютер, Цвингли, Кальвин - если говорить жестко, - все были в сущности резонеры, "рассуждали о богословских предметах", теоретики, мыслители, писатели, говоруны... И именно они "внушают веру", внушают как "правило поведения", которое в экстатический момент, как в июле-августе (1914 г.) у германцев "на ум не пришло", "забылось", "выскочило из головы".
- Мы, лютеряне, имеем правильную церковь.
- Мы, русские, имеем святую церковь.
Совсем разница! Совсем другое дело! Совсем иная нежность души. Совсем иной полет души! Наше отношение к Небу и Богу совсем другое: испуганное, томящееся, умиленное, восторженное, "обнимающее ноги Спасителя нашего".
***
Русская религия - вера, немецкая - знание. Русские живут у Бога (если произнести вслух, получится грустный каламбур), немцы живут около Бога, думают о Боге. Для немца христианство - основа культуры, для русского христианство докультурно, и часто культура начинается там, где кончается христианство. Русский народ по культуре неизмеримо ниже немцев и европейцев вообще. По культуре русские звери, свиньи. И русская культура (в узком смысле этого слова), может быть, гораздо менее христианская, чем культура западная.
Розанов писал о немцах:
"Грубая нация: немцы всегда были грубы. Только тонкою кожицею, только поверхностным слоем лежала в их поэзии и философии культура, - плод индивидуальных немецких воспарений к небу".
Это, конечно, русский взгляд: культура, как кожа, оболочка. С точки же зрения европейца это и есть суть человека, и, конечно, в Германии была не "кожица", а мощнейший культурный пласт, такой толстый и плодородный, что русским-то и мечтать нечего о чем-либо подобном. Вся послепетровская Русь питалась немецкими идеями. И прекрасно делала. Но ошибка заключалась в том, что русские волей или неволей хотели переделать самою физиологию своей нации.
Розанов ошибочно ругал немцев за то, что они заменили понятие культуры понятием образования и трудолюбия. Он не понимал, что вне рацио в Германии возможен только фашизм. Или протестантская кирха, или "Нибелунги". Немцам нужно было окончательно отказаться от дословесного опыта. Розанов шипел:
"По форме - барин, лейтенант, питомец берлинского университета, - в душе хулиган. Я видел этих ужасных берлинских студентов, в компании пришедших в Тиргартен... Огромного роста, упитанные, без единой мысли в лице и, очевидно, без всякой тоски в душе, - без тоски, тревоги, сомнения, - они были ужасны, эти прусские студенты!! Господи, - из сотен наших не встретишь ни одного такого!... Очевидно - пути развития разные, культура разная! Наша культура - скромная..."
Розанов как-то не понимал, что если "тоска" не появляется на лице у немца, то это не потому, что другая (ущербная) культура, а потому, что другая физиология. Другое не мировоззрение, а мироощущение. И если "окультурить" немца еще больше, то за счет логоса, за счет романтичности немецкой мысли, появится и тоска, и Бог, и сострадательность. Не душевная, но духовная.
У русских же совсем не так. Хамство по-русски не от недостатка души, а от недостатка культуры, образования. Путь самопознания по-русски - это сохранение связи со своей несчастной и тоскливой душой. Самопознание по-немецки - это разрыв с физиологическим уровнем, уход в метафизику, науку, искусство (мастерство). Вообще это западный и восточный путь к Богу - через слово и через молчание. "Поговорим о Боге" и "помолчим о Боге".
Я и сказал, что русская душа - "Ленинградская симфония наоборот". Это антипод Германии, у которой в душе флейта и барабан, в разуме - божественная музыка. (713) Моцарт, Бетховен, Бах - какая упорядоченная, какая разумная и светлая музыка. Русская музыка более душевная, более напевная и рассыпанная.
"Западники" как-то не заметили, что их преклонение перед западной культурой есть, в сущности, преклонение перед "флейтой" и "барабаном", что русская душа не может приобщиться к культуре западным путем, путем отказа от внутреннего опыта и погрязания в липком русском словесном мире.
"Все эти господа из "Русского Богатства