сти оставаться настолько независимыми, насколько необходимо, настолько справедливыми, насколько возможно. Они это сделать уже не в силах. Там на них давит огромный груз воспоминаний, привычек, рутины..." 
"Мы стоим, по отношению к Европе, на исторической точке зрения, или, если угодно, мы - публика, а там актёры (936), нам и принадлежит право судить пьесу..."




905

Примечание к №899
"Филология - это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках". (О.Мандельштам) 

Отец, уже парализованный, рвал одной рукой дневники, письма, складывал в картонную коробку. И её потом выбросили. Я сказал: "Может быть оставить, зачем". А он: "Не нужно, макулатура". 
Чувство, внезапно появившееся у меня сейчас, в конце этой книги, - чувство уюта. "Бесконечный тупик" - микрокосмический Одиноков. И пусть дневники развеются по ветру, пусть всё порвут и выбросят, уничтожат. Меня же очень легко вычеркнуть - просто сжечь всё. Это до этой книги так было. А теперь нет, теперь рукопись останется, будет существовать, медленно размножаясь, и я сам стану разлетаться по Москве, по её улицам и переулкам. Как же меня уничтожить? Это очень трудно теперь. Нет чувства беззащитности. Новое, до сих пор незнакомое чувство. Я бессмертен, а моя жизнь на конце иглы. И вот этих игл становится всё больше и больше. Чтобы я погиб, их надо переломать все. Но если этих игл хвойный лес? Если они развеяны московским ветром и за ними не угнаться? 
Эта книга как бы семья: жена, дети. И они меня любят и хранят "архив". Как будто бы я женился, как будто какой-то другой человек присутствует со мной, как будто бы я не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась со мной проходить вместе жизненную дорогу... 




906

Примечание к №899
Когда перед русскими ругаешь русских, они с пол-оборота заводятся. 

Интересно когда русских и евреев ругают другие народы. Русский с полуслова соглашается с любой критикой в свой адрес. Вздрагивает: "Точно, а я и не знал". Но одновременно возникает чувство неприязни, холодности к сказавшему такое. Розанов однажды с удивлением заметил, что почти всё время ругает русских, но отчего-то не любит, когда это делают другие. 
Еврей наоборот. В критику он совсем не верит, но человека этого уважает. 
И в похвале снова полярные чувства. Русский сразу проникается симпатией, но думает про себя: "Эх ты, жизни не знаешь!" А еврей верит: "Да, мы великие", - но к собеседнику относится пренебрежительно. 
Два народа, в известный момент помешавшиеся на идее власти. Русские от избытка власти, евреи от недостатка, бессилия. 




907

Примечание к №899
"лавочники" это ведь народ в квадрате 

Чувство от купеческого быта, этих "разросшихся" мужиков. Мужицкая одежда, но из лучшего сукна, яркая и со всеми веточками. Русские обычаи, но не в деревенской ограниченности и, в общем, бедности, недоразвитии, - а густые, "совсем". Русская кухня. Русский тип поведения. И, при всей тяжёлости этого быта, главное-то чувство какое? - умиление. И тут не сентиментальная ностальгия. А видишь себя, но максимально материально осуществлённого. Вот он, Одиноков, семипудовый, в кафтане, с бородой лопатой сидит и канарейку слушает. И плачет, подлец. Я сам смотрел бы на него, как он на канарейку. И плакал - "спасибо, что ты есть". И язык купцов - это русский в своем развитии. Я бы так говорил, без философии, на одном быте - так же. 
Как же можно мужика любить, а элиту мужицкую, мечту его, его максимальное развитие - ненавидеть? Ведь мечта мужика - выбиться в купцы. 
В деле Островского евреи очень ловко использовали дворянский сословный гонор. Вообще Островский писал о купечестве вполне добродушно, но, конечно, свысока. Это-то и использовали. Характерно первоначальное восприятие его пьес, о чём писал К.Леонтьев: 
"До статьи Добролюбова нам всем, любившим тогда ещё пьесы Островского, и в голову не приходило, что автор ОБЛИЧАЕТ всё грубое и жесткое в быту старого купечества. Мы, любуясь в театре этими комедиями и читая их, воображали, напротив, что г. Островский изображает с любовью РУССКУЮ ПОЭЗИЮ КУПЕЧЕСКОГО БЫТА..." 
С Островским, конечно, сыграла злую шутку и русская мягкость, стремление к уклончивости и "хитроумию". "И нашим и вашим", столь свойственное для писателя. Леонтьев точно подметил: 
"Г. Островский, точно так же, как и г. Тургенев, - писатель хитрый. Они оба хитры в том, что играли много в двойную игру; здесь ПОЭЗИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, а тут ПРИДИРКА ПРОГРЕССИВНОЙ ТЕНДЕНЦИИ; какая-нибудь задняя дверь, чтобы выскочить, если нужно, из этой поэзии и оправдаться перед веком, гонителем всякой поэзии, И БАРСКОЙ И МУЖИЦКОЙ одинаково ... В "Грозе", восхищавшей и картинным БЫТОМ, и романтическим чувством даже молодых девушек, НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ является честный механик, более других ПО-НЕМЕЦКИ одетый, который обличает (НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ) весь этот картинный быт". 
Но "на всякий случай" это уже нюанс. Главное текстик получен, ну, а в театрах наши люди тенденцию проведут. 




908

Примечание к №896
первый признак психического заболевания это "неправильное поведение". А разве поведение Циолковского неправильно? 

Ошибка Бехтерева. Его вызвали лечить Сталина. Он, выходя от пациента, бросил: "Типичная паранойя". Бехтерев после этого был мгновенно отравлен, а Сталин с таким диагнозом жил ещё 25 лет, и жил хорошо. 
Ошибка маститого психиатра в том, что суть, например, мании величия не в её сути, а в формальной, ситуационной неуместности. Сталин вёл себя как человек, которому стоит щёлкнуть пальцами, чтобы лечащему врачу отрубили голову. Бехтереву это показалось неадекватным поведением. Конечно, для инженера это болезнь. Но для тирана - быт, норма. 
Отсюда и неверность квалификации гениальности как болезни. Просто человек поставлен в ненормальную ситуацию. Его окружают слепцы, он живет в мире абсурда. 
Наконец, само существование личности в обществе, где личностное начало неразвито или отсутствует совсем, принимает крайне причудливые формы. 




909

Примечание к с.50 "Бесконечного тупика"
Листы книги должны быть подозрительно полупрозрачными и в некоторых местах совпадать при наложении. 

На похоронах Салтыкова-Щедрина взрослые дяденьки полезли на деревья в поисках опьяняющего развлечения. Я пятилетним мальчиком лёг на ветку растущего во дворе дерева и заснул, опьянённый детством. Умер. Как ни напрягай зрение, дешифровать это наложение нельзя. Но и пройти мимо него тоже нельзя. У меня в мозгу эти номера накладываются. Вот-вот пойму и умру во второй раз. 




910

Примечание к №902
сам Юнг не в меньшей степени был склонен к безвольному подчинению демонам иррационализма 

Продумать Юнга это значит понять историю ХХ века. Чтение Юнга вещь продуктивная, но коварная. Он слишком много говорит о себе. На него надо взглянуть более отстранённо, сухо, через факты его биографии, через "фамилии и адреса". И вот там много адресов и фамилий, слишком много. И если такой ум бродит в тумане мистицизма, причем махрового, то что же остаётся простым смертным? Если исследователь чертологии так СВЯЗАЛСЯ С ЧЕРТОВЩИНОЙ, то что такое человеческий разум? Фрейд - да, фанатик, с его тайным "Комитетом семи золотых колец". Но Юнг? Юнг это Фрейд, знающий, что он Фрейд, и всё же остающийся Фрейдом, свихнувшимся сексуальным чиновником. 
Читая книги Юнга, постепенно начинаешь осознавать, что мир продолжает жить в эпохе средневековья (914), что люди надели пиджаки и джинсы, но ведьмы продолжают справлять шабаши, а инквизиторы - жечь костры. При знакомстве же с судьбой Карла Юнга понимаешь, что вообще никакого средневековья и не было, что средние века это обычное состояние человечества, пожалуй, даже по сравнению с предыдущими и последующими эпохами более рациональное и спокойное (927). Возникает ощущение, что рационализм это вообще неумная сказка, серьёзно верить в которую взрослый человек может только в состоянии опьянения или психического распада. Неслучайно же жизнь крайних рационалистов, как правило, темна и запутанна (930) (Конт, Бертран Рассел).




911

Примечание к №902
(Юнг) не понимал, что ... его хитрое сознание программирует сны в угодном ему направлении 

Юнг смутно чувствовал, что тут что-то не то, и однажды признался по конкретному поводу: 
"Сон имел именно такую форму, какая мне была нужна, и это произошло оттого, что я приучил себя к тому, чтобы всегда одновременно жить на двух уровнях. Одном - сознательном, на котором я мог оказаться безуспешно пытающимся что-то понять, и на другом - бессознательном, на котором что-то хотело выразить себя и не могло сделать это в лучшей форме, чем в форме сновидения". 




912

Примечание к №224
Ницше сказал, что каждая книга это ... катастрофа 

Катастрофа "Бесконечного тупика". Одиноков превращается в бесцельную стилизацию (915), идиотски обыгрывающую собственную гениальность. А Соловьёв, Чернышевский, Ленин, Набоков, Чехов и др. оборачиваются лишь двойниками моего "я". Вещи оживают, превращаются в персонажи, персонажи оборачиваются людьми, люди же оказываются на поверку лишь автономными элементами моего "я" (917). "Бесконечный тупик" превращается в тысячестраничную схему, лишённую конкретного содержания. Не так ли? 




913

Примечание к №902
Психоанализ это ни что иное как катастрофическое смещение пластов человеческой психики 

Меня всегда поражала удивительная узость, однонаправленность психоанализа. Он претендует на какие- то глобальные, чуть ли не "метафилософские" обобщения и одновременно является заурядной клинической практикой. Даже у величайшего из психоаналитиков - у Юнга - это сакраментальное противоречие. Почему же такая заклиненность на психоПАТОЛОГИИ? - т.е. на частности? Как начало - вполне понятно. Но ведь и развитие шло прежде всего как спасение, терапия. 
А если вдуматься: в чем элементарная сущность психотерапии, делающая её неевклидовой наукой, "психотерапией элементарных частиц"? - В том, что психоаналитик лечит СЛОВОМ. То есть берётся человек, страдающий психическим расстройством, и настраивается при помощи некой суммы предложений. И тут же сразу, на поверхности, возникает другая, более общая проблема, которую психоаналитики, может быть просто из-за своего профессионализма, "гешефтмахерства" (сеансы психоанализа, в отличие от философских бесед, далеко не бесплатны), не заметили: а что если взять здорового, совершенно нормального человека - можно ли его свести с ума при помощи одних слов? "Взять в работу" и свести? 
Меня очень этот вопрос заинтересовал. И я стал всех сводить. Но никто не сводился. То есть сначала всё шло очень хорошо, но потом застопоривалось. Я начинал про антропософию, масонский заговор, и люди очень быстро убеждались, что сидит в центре земли на телефоне идолище поганое и миром правит. А Библию русские придумали (евреи её украли). И Христос русский. Евреи из него кровь шприцами, шприцами (и за руки щипать). 
Смотрю - плачут. Ага, думаю, вот вам и вялотекущая шизофрения. Через неделю прихожу в гости - настроение подавленное, конечно, но ничего, "роют окопы, запасают зерно". 
Кажется, доверчивость и спасает. Какая-то наивная женская отдача себя. И всё сглаживается, гармонизуется. Вот где разгадка жизнестойкости столь парадоксальной гибридизированной западно- восточной цивилизации. Очень здоровая, цельная нация. Её ничем не проймёшь. 
А вот немца, я думаю, легко сломать. Он сразу бросится спорить, доказывать. Тут ему и крышка (если, конечно, на любителя попадёт). Вот бы Юнга обломать! Я даже прикинул как. Подкатиться к нему надо архисерьёзно (завоевать авторитет, стать "интересным"): 
- Так и так-де, Карл Густавович, есть к вам вопросик, помогите разобраться. Я вот думаю всё, где предел дозволенного вторжения в человеческую психику? Не является ли зачастую психоанализ провоцированием психических расстройств? Как же тогда с врачебной этикой, со знаменитым "не навреди"? 
И материальчик, материальчик, заранее собранный. И тут он бы клюнул. Я заметил, что эта проблема его мучала и, что особенно важно, не вполне осознанно. Тут можно было бы и насчёт денег довернуть: гонорары с сумасшедших, несчастных людей, причём не просто пациентов, а друзей - ведь психоаналитик, в отличие от врача и человека любой другой специальности, имеет дело не с клиентом, а с личностью: лоб в лоб, глаза в глаза. И между ними устанавливаются человеческие личностные контакты: привязанность, симпатия, доверие. И тут деньги. И хорошие деньги. Но тут надо очень осторожно, так как с европейцами такие вещи не проходят. Это уже для русских условий. Но при благоприятной ситуации и с заглушками довернуть можно. Тем более, что это может быть осмыслено как составная часть определённой роли, которая будет являться второй фазой "русского психоанализа". Надо будет предстать человеком, нуждающимся в психотерапевтической помощи. То есть проблема этической ответственности врача, её заострение должно дешифроваться Юнгом как признак психической деформации (жажда разоблачительства как компенсаторная функция и т.д.). И тут уже Карла Густавовича начать ломать по-чёрному. В процессе контакта со сконструированным больным (действительно больным, так как психическая болезнь это лишь болезненное разрастание того или иного нормального психического состояния - болезнь следует нарастить на имеющуюся основу), и вот в процессе этого контакта психоаналитик должен почувствовать, что над ним глумятся. Но именно почувствовать, а не осознать - иначе крючок будет сорван. Никаких реальных фактов, а лишь неуловимая вязь намёков, некий запашок глумливого тлена, в который отказываешься верить. Ведь иначе получается совсем иной, грандиозный, немыслимый масштаб, а человек склонен верить в маленькое. Он видит крохотную головку плезиозавра и не догадывается, что под водой скрывается многотонная туша. И тут должно быть злорадное равновесие. То страх, то успокоенность ("не будет же он"). Нужно манить кажущейся лёгкостью дешифровки ситуации. Вот-вот всё станет на свои места, все станет окончательно ясным. А не станет. 
Теперь, когда противник перед вами в своей нежной открытости абсолютного неведения, надо фомочкой действовать, топориком. Скажем, Юнг верил в парапсихологию и т.д. Это дело сложное, запутанное, а нам важен сейчас хвостик. "Не будет же он" надо использовать. Юнг детски пугался разных неведомых стуков и скрипов, взрывающихся ножей и трескающихся шкафов. Ну и подсунуть ему хлопушечку. Умненько. Потом ещё: Юнг в одном отношении страшно слаб, наивен. Он не знает, что такое русское следствие, дознание. А пробраться в кабинетик к нему ночью в клинике, да и прочесть свою историю болезни. Ведь конечно всё чуть ли не на столе лежит, или в ящике незакрытом - "не будет же он". А когда шифрограмма в руках, умному человеку ничего и не надо больше. А если ещё в дневничке-паучке психоаналитические заметки субъективного плана... На кого ж ты полез, дурашка. (916) Тебе бы имени моего ужаснуться. Подсунуть ему парочку снов, злорадно объясняющих его же жизненную ситуацию (923). И чтобы луковично доходило, постепенно... 
Юнг интересен. Это сложная, европейская игрушка: электрическая железная дорога или компьютерные "звёздные войны". Такие вещи и ломать интересно. 




914

Примечание к №910
мир продолжает жить в эпохе средневековья 

Леонтьев сетовал на всеобщую "приватность", цивильность Европы второй половины ХIХ века. И из этого делал далеко идущие выводы. Но Европы он совсем не знал. Знал "из газет", а не по секретным отчётам интеллидженс сервис (например). Да в ХIХ веке такое пышное средневековье, такой "праздник мира и труда", что эпоха Александра Македонского или крестовых походов (по ним скучал Константин Николаевич) это верх рационализма.




915

Примечание к №912
Одиноков превращается в бесцельную стилизацию 

Стилизация. Положим, у вас дома ёж живёт. Сказать не "ёж", а "ёжик" - уже тёплое, интимное чувство. И смешно. Уже некая кокетливая улыбка появляется. Сорокалетняя дама, говорящая, что у неё живёт ёжик, мгновенно входит в роль шаловливого ребёнка. Назвать ежика Ермолаем: 
- Ермолай по ночам пыхтел, шуршал газетами, натасканными им со всего дома себе под диван. Потом, посапывая мокрым носиком и постукивая коготками о паркет, топотал на кухню, долго лакал молоко из блюдца, удовлетворенно пыхтя и причмокивая. 
Постепенно ёж превращается в зверюшку из мультфильма, с прической, как у Збигнева Бжезинского. Сидит за столом и пьёт чай вприкуску из самовара. Всё исчезает в стилизации. Ёжик-то пластилиновый! 
Но я помню, у домика отца в пионерском лагере жил ёж. Я воспринимал его очень серьёзно. Опасливо гладил по колючкам, вытаращив глаза, смотрел, как отец его специально пнул и ёж сначала побежал, а потом свернулся в колючий шар. Отец сам был для меня похож на ёжика: во-первых, небритый, а во-вторых - причёска. Я трогал папину щёку, жёсткие волосы, уголком растущие на лбу. Всё было вполне серьёзно. К отцу я относился, как к отцу. Но стоило мне прикоснуться к живущей в памяти реальности, как она свернулась колючим шаром и превратилась в жеманную стилизацию. Никакого проникновения внутрь, в тот мир, - может быть единственно подлинный мир - не получилось. Я могу написать: "правое полушарие отцовского мозга, ошарашенно шарившее в предсмертной пустоте". Но ЧТО это было для отца ТОГДА... 
Конечно, Набоков прав: 
"Часто повторяемые поэтами жалобы на то, что, ах, слов нет, слова бледный тлен, слова никак не могут выразить наших каких-то там чувств (и тут же кстати разъезжается шестистопным хореем) ... столь же бессмысленны, как степенное убеждение старейшего в горной деревушке жителя, что вон на ту гору никогда никто не взбирался и не взберётся; в одно прекрасное, холодное утро появляется длинный, лёгкий англичанин - и жизнерадостно вскарабкивается на вершину". 
Действительно, при удивительном истончении ажурной решётки стиля она перестаёт замечаться и притворение переходит вроде бы в претворение. Но, во-первых, что делать не писателям, а простым смертным, и, во-вторых, при столь исключительных стилистических усилиях пробиться сквозь сито стиля платой за явление внутреннего опыта другим служит исчерпание его для себя. Происходит отчуждение. Тот же Набоков сказал: 
"Внешние впечатления не создают хороших писателей; хорошие писатели сами выдумывают их в молодости, а потом используют так, будто они и в самом деле существовали". 
Выдумка может быть гениальной и может почти полностью заменить реальный опыт. Но при этом смутное и нежное ощущение действительно произошедшего заменяется терпкой темперой, яркой и прочной, но неизменной и пахнущей химией. 
Возможна ли целостность "я"? И зачем? Может быть, это лишь признак стремления к смерти? 
Контакт в юности с детством - чисто физический. А потом возникает контакт с юностью и её физическим восприятием детства, может быть и не актуализированным. После юности детство умирает, и человек, вспоминая его, проникает в чужой, хотя и не чуждый, а, наоборот, ласковый мир. Обращение к детству помимо юности, вне юности, есть ошибка, свидетельствующая об инфантилизме данной личности. Ведь всё равно контакта нет. Есть пластилиновый ёжик, Ермолай или металлист. Задачу ежа можно решать соответственно в русофильском или молодежно-панковском стиле. 
Не есть ли сама тяга к писательству - признак незрелости русского общества, его вечной детскости, неспособности контакта с собственным прошлым? Ключ к прошлому был не у историков - у писателей. После Карамзина писатели стали давать материал историкам, тогда как нормально было бы обратное. 




916

Примечание к №913
На кого ж ты полез, дурашка. 

Конечно, это примитивная проекция образа отца на Юнга. Я хочу избавиться от образа отца, убить его. (921) И - не следует забывать об индексе умственного развития европейца - Юнг с первого взгляда на мою монголообразную физиономию все понял бы. 
И стол он всегда на ключ запирал, а ключик - вот он - раз в кармашек. Европа! Учиться, учиться и учиться. В конце концов в 17-ом откуда и куда Ленина направили? - из Швейцарии в Россию же, а вовсе не наоборот. О "наоборот" русские недотёпы и подумать тогда не могли.




917