ся в самом начале. И христианам, и тем более представителям других религий неимоверно трудно понять одну черту в масонстве. А именно его ИРОНИЧНОСТЬ. Это единственная религия мира, которая сделала несерьезное, юмористическое начало элементом своей духовной жизни. Карнавал происходит внутри храма и храм осуществляется в карнавале. Это странное чувство раздвоения личности: трезвого рационализма и, даже часто атеизма, и одновременно чревной, животной, прямо-таки "половой" преданности ложе. Это трудно понять тому, кто не участвовал в масонских обрядах, не чувствовал всеми фибрами души их трагического комизма. Человек, не знакомый с этим первичным чувством, ничего в масонстве дальше уже не поймёт, сколько бы он масонских трактатов и антимасонских памфлетов ни прочёл. 
В иронии громадная сила масонства, позволяющая ему вплестись в жизнь индивидуального "я" так просто, так незаметно. Почти полное отсутствие обязательств, но душа перевивается стальной проволокой. 
Но в этом и слабость масонства. При громадной силе усвоения и переработки инородного материала, платой за почти абсолютный синкретизм является творческая бесплодность. Масонская философия по сравнению с христианской - наивна и бесплодна. В масонах нет наивности, а философия требует прежде всего удивительной, почти неправдоподобной наивности. 
Но мирочувствование масонской культуры почти гениально и, может быть, даже более, чем христианство, соответствует индивидуальному существованию.




306

Примечание к №280
Свобода фантазии сочеталась у Леонтьева с дилетантским почтением к авторитету 

Леонтьев писал, что он "недостоин у Владимира Соловьёва ремень обуви развязать, когда дело идет о религиозной метафизике". Леонтьев гениальный дилетант: выскажет чудо-мысль и сам не поймёт, что сказал. Её бы развить, её бы довернуть, а он топчется вокруг да около. Абсолютное невладение формой. А мысли мелькали в голове гениальные. 
В этом смысле антиподом Леонтьева является Мережковский, который как раз любую мысль доворачивает до упора, не только весь угольный угол вырабатывает, но "на всякий случай" вокруг выгрызает на метр вглубь и пустую породу. Эта избыточность, вызванная заимствованием основных идей, есть тоже дилетантизм - дилетантизм содержания. 
Розанов же высокий профессионал. Может быть, это единственный первоклассный русский философ профессионал. Он тихо кончил историко-филоло-гический факультет Московского университета и начал с комментариев к Аристотелю. Какое благородное, какое профессиональное и серьёзное начало. Это не декадентские стишки, не политэкономический мусор - это серьёзно. Именно вследствие профессионализма он и отказался от профессионального профессорского философствования. Розанов, как профессионал, не был озабочен, подобно дилетанту, подтверждением своего профессионализма.




307

Примечание к №258
Либо вы швыряете серый том об стену. 

Что Розанов и сделал. В "Уединённом": 
"Не будь Шопенгауэра, мне может было бы стыдно: а как есть Шопенгауэр, то мне "слава Богу". Из Шопенгауэра я прочёл тоже только первую половину первой страницы (заплатив 3 руб.): но на ней-то ПЕРВОЮ СТРОКОЮ и стоит это: "МИР ЕСТЬ МОЁ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ" - Вот это хорошо, подумал я по- обломовски. "ПРЕДСТАВИМ", что дальше читать очень трудно и вообще для меня, собственно, не нужно". 




308

Примечание к №284
"Бюстики и карточки великих писателей ... том Белинского с загнутой страницей, затылочная кость вместо пепельницы" (А.Чехов) 

Михайловский писал: 
"У меня на столе стоит бюст Белинского, который мне очень дорог, вот шкаф с книгами, за которыми я провел много ночей. Если в мою комнату вломится русская жизнь со всеми особенностями и разобьёт бюст Белинского и сожжёт мои книги, я не покорюсь и людям деревни; я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки".




309

Примечание к №295
бесконечное русское бубнение 

Набоков писал о языке "Шинели": 
"И вот, если подвести итог, рассказ развивается так: бормотание, бормотание, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, фантастическая кульминация, бормотание, бормотание и возвращение в хаос, из которого все возникло". 




310

Примечание к №299
Как тут не вспомнить одного из героев рассказа Бабеля "Карл-Янкель" 

Бабель мой любимый советский писатель. Вот какой была бы советская культура, если бы не органическая неспособность евреев господствовать (не просто управлять, а властвовать) (317). 
Главка "Иваны" из "Конармии". Холодно и злобно, очень узко, но взгляд правильный, верный. Бабель зацепил основу языка. Иван Акинфиев купается в русском языке, барахтается на нагретом солнцем мелководье. Каждое слово сочно, масляно. Акинфиев, развалясь в мерно покачивающейся телеге, говорит своей обречённо сгорбившейся за вожжами жертве - своему тёзке дьякону Ивану Аггееву: 
"Вань, а Вань... Большую ты, Вань, промашку дал. Тебе бы имени моего ужаснуться, а ты в мою телегу сел. Ну, если мог ты еще прыгать, покеле меня не встренул, так теперь надругаюсь я над тобой, Вань, как пить дать, надругаюсь..." 
Это по словам Бабеля "нескончаемее бормотание" продолжается сутками: Акинфиев, измываясь над жертвой, постоянно стреляет над ухом Аггеева из револьвера, заставляет лечить себе сифилис. Дьякон, этот высший расовый тип, с "громадой лысеющего черепа", пытается по-русски сопротивляться, прижимается к Богу. Но в этом мире Бог распят. Аггееву никак не удаётся заслониться Богом, и его сдувает гнилой ветер разлагающегося языка. 
Аггеев говорит: 
"Меня высший суд судить будет. Ты надо мной, Иван, не поставлен". 
Но мир рухнул: 
"- Теперь кажный кажного судит, - перебил кучер со второй телеги, похожий на бойкого горбуна. - И на смерть присуждает, очень просто... 
- Или того лучше, - произнес Аггеев и выпрямился, - убей меня, Иван. 
- Не балуй дьякон, - подошел к нему Коротков... - Ты понимай, с каким человеком едешь. Другой пришил бы тебя, как утку, и не крякнул (320), а он правду из тебя удит и учит тебя, расстригу... (331)" 
На Западе преступление совершается молча, а здесь сам процесс преступления обговаривается, юродски обыгрывается, ловко поворачивается в мозгу убийцы при помощи филологических рычагов. Русское преступление словесно. (335) Слово - преступление. Преступление Раскольникова начинается с написания статьи. Как Достоевский смог найти всему "этому" СЛОВО - "проба"! Раскольников идет на "пробу". Это проба языка. Убийце в "Преступлении и наказании" явно не хватает диалога с жертвой. Поэтому он так и летит на огонёк беседы с заместителем жертвы - Порфирием Петровичем. Русское убийство вполне морально. Убийца, убивающий свою жертву, морализирует, доказывает ей, что убийство в конечном счёте совершается для её же пользы. И русский палач, как Пьер из "Приглашения на казнь", очень нежен, раним, зависим от своей жертвы, с которой он вступил в бесконечный морализирующий диалог. " 
- Или того лучше, - упрямо повторил дьякон и выступил вперед, - убей меня, Иван. 
- Ты сам себя убьешь, стерва, - ответил Акинфиев, бледнея и шепелявя, - ты сам яму себе выроешь, сам себя в неё закопаешь... 
Он взмахнул руками, разорвал на себе ворот и повалился на землю в припадке. 
- Эх, кровиночка ты моя! - закричал он дико и стал засыпать себе песком лицо. - Эх, кровиночка ты моя горькая, власть ты моя совецкая... 
- Вань, - подошёл к нему Коротков и с нежностью положил ему руку на плечо,- не бейся, милый друг, не скучай. Ехать надо, Вань..." 
"Иваны", эти несколько страничек, произведение гениальное. Тут вся суть революции и гражданской войны. Вообще в "Иванах", как и во всей "Конармии", можно выделить четыре слоя: 
1. Поэма о революции, воспевание радостно-животной революционной стихии. 
2. Издевательство над захлестнувшим Россию варварством большевизма. 
З. Издевательство, но утончённое, над русской культурой и русским народом вообще. (Соответственно в 1, 2 и З пунктах превозносится еврейский биологизм, еврейское организующее начало и еврейский логос.) 
И, наконец, 
4. (Неясное и непонятное самому автору) Выражение гнилости русского языка и русского сознания, показанное путём его укрупненного, натуралистического переживания, растворения языка, обговаривания мира. Персонажи "Конармии" не могут говорить, как не могут говорить гунны или монголо-татары. Это орда, масса человеческих насекомых, всё сжирающих на своём пути, заливающих все вокруг терпкой вонью своих выделений, липких личинок и разлагающихся трупиков. Но герои Бабеля говорят, более того, через разговор всё и показано, и сам Бабель включается в эти диалоги, растворяется в них, превращается в неуклюжее очкастое насекомое, живущее частицей хитиновой коллективной жизни. Персонажи постепенно материализуются, превращаются в людей, по мере того как сам язык разлагается, превращается в тухлое мясо. Рефрен "Иванов" - зелёная от гнили воловья нога, постепенно разрезаемая и пожирающаяся героями рассказа. В конце концов сам автор не выдерживает этой гнили и материализуется. Рассказ кончается: "
Увидев загнившую эту ногу, я почувствовал слабость и отчаяние и отдал обратно своё мясо. 
- Прощайте, ребята - сказал я, - счастливо вам". 
А вслед Бабелю неслось с телеги: "Ваня, а Вань". 
Тут еврейская радость преступления. Забежать за черту как можно дальше, а потом вернуться. (339) Набрать воздуха и побегать внутри колпака с выкачанным воздухом или нырнуть в мутно-зелёную глубину. А потом снова выбежать, снова выпрыгнуть. 
Лишь четвертый слой делает Бабеля подлинно русским писателем. Иностранец бы до четвертого уровня не донырнул, не понял бы. Его и нельзя понять. Можно почувствовать, даже почуять. 
Но тут же и отличие. Еврей "забегает" в жизни, русский - в мечтах. Бабель сказал о Набокове: "Хороший писатель, только писать ему не о чем". (344) Конечно, Набоков никуда не забегал, не "собирал материал". Ему это и не нужно было. Преступление и предательство совершалось в уме. У Бабеля - в сердце. Его "Конармия" строго документальна. 
Бабель сидит в одной телеге с Иваном. Но он набрал воздуха из иного мира и он еще вернётся туда. Автор живёт запасами того воздуха и поэтому слышит трупный запах гнилого мяса. Его русские собеседники живут в этом мире и уже притерпелись, принюхались, их ноздри не чуют тлена языка. Они разрушаются и гибнут вместе с языком. Бабель предстает перед ними человеком иного мира, гордым и скучающим марсианином, наблюдающим любопытную популяцию земных позвоночных. Он едет на телеге, но вот там, за пригорком, его ждёт уютная летающая тарелка. К нему и относятся как к высшему существу, режиссёру этой драмы: 
"Дьякон схватил мою руку и поцеловал её. - Вы славный господин, - прошептал он, гримасничая, дрожа и хватая воздух. - Прошу вас свободною минутой отписать в город Касимов, пущай моя супруга плачет обо мне... 
И упав на колени, дьякон пополз между телегами головой вперёд, весь опутанный поповским всклоченным волосом". 
Но Бабель холоден, описателен. Как и всякий еврей на вершине господства, он теряет тысячелетиями истончаемое чутьё, инстинкт самосохранения. Ему недоступен некоторый пятый слой происходящего, а именно, недоступен надрыв русского человека, который не хочет и не может жить в гнилом мире (355) и начинает всё вокруг ломать, жечь, разбивать, "чтоб врагу не досталось". 
Чувство само- и всесожжения хорошо показано в "Войне и мире". Сцена сдачи Смоленска: 
"Купец Ферапонтов схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом. 
- Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! - закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу... 
- Решилась! Россея! ... Сам запалю. Решилась...
" И вот уже пожар разгорелся: " 
- Урруру! - вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепёшек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара. 
Хозяин, подняв кверху руку, кричал: 
- Важно! Пошла драть! Ребята, важно!.." 
По всей "Конармии" разлит этот неясный самому Бабелю надрыв смоленского купца: "Кончилась Россея!" Все герои повести - смертники, и если и живут, то лишь для того, чтобы убивать. 
А убивая, сами смерти ищут. Но автор настолько слеп, что аккуратно записал даже эпизод, ясно, в лоб, указывающий его будущую судьбу: эпизод ссоры с Акинфиевым в рассказе-главе "После боя". Иван бросился на него, стал раздирать грязными пальцами рот и кричать: "Ты Бога почитаешь, изменник". То есть хочешь остаться чистеньким, хорошим, когда ВСЁ ПРОПАЛО. Нам нельзя, а тебе, значит, можно? Мы погибнем, а ты жить будешь? Нет, вр-рёшь!.. 
Тут дело серьезное пошло. Не успеете, тов. Бабель, до тарелочки-то добежать. А то: "Прощайте, ребята, счастливо вам". Раз - и спрыгнул с телеги. Не-ет. "Любишь кататься, люби и саночки возить". Ничего-то евреи в русской истории не поняли. Удивительная слепота! 




311

Примечание к №280
Леонтьев писал, что Россия пожертвует Францией, немцы оккупируют её территорию, а французы будут вынуждены эмигрировать в свои африканские колонии 

Если допустить, что Леонтьев предсказал ситуацию не первой, а второй мировой войны, то глумление еще тоньше. Действительно, Францией пожертвовали, и действительно, собственно французскими остались только африканские колонии (войска Де Голля). Только "пожертвовал" Францией (а заодно и Россией, её 20-тью миллионами) термит усатый, с трубочкой. Сидел у себя в коконе цементном под землёй и "пожертвовал".




312

Примечание к №291
А тогда от речей Ленина с ума сходили 

Большевиков не удалось убрать в самом еще начале переворота именно из-за бредовой, сводящей с ума логики. Осуществление параноидальных планов привело к разгулу бессмысленности, анархии. Все растерялись, отказывались понимать происходящее. И как раз эта растерянность дала большевикам время. Время для чисто механического, "инерционного" врастания в Россию. Сами большевики не испугались - они просто не поняли смысла происходящего. Но, в отличие от других, были уверены в абсолютном понимании и даже прозревании реальности. Лунатики ходят по крышам и никогда не падают. Им не страшно. Они ведь думают, что спят. А большевики думали, что строят коммунизм.




313

Примечание к №280
Выше ... Достоевский был только в том, что его злорадство было выражено лексически, таилось в самой структуре речи 

Одно время русское масонство озаботилось заманиванием Федора Михайловича на спиритические сеансы, на что тот ответил заметкой в "Дневнике" за январь 1876 г.: "Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти". 
И там намёками, намёками-с доводил: 
"Вся беда моя в том, что я и сам никак не могу поверить в чертей, так что даже и жаль ... Дело в том, что я защищаю чертей: на этот раз на них нападают безвинно и считают их дураками. Не беспокойтесь, они свое дело знают ... черти ... важной политической ошибки не сделают. Политики они глубокие и идут к цели самым тонким и здравым путем (опять-таки, если в самом деле тут черти!) ... черти превосходно знают всемирную историю и особенно помнят про все, что на раздоре было основано ... Перед нами ревизионная над спиритизмом комиссия во всеоружии науки. Ожидание в публике, и что же: черти и не думают сопротивляться, напротив, как раз постыднейшим образом пасуют: сеансы не удаются, обман и фокусы явно выходят наружу. Раздаётся злобный хохот со всех сторон; комиссия удаляется с презрительными взглядами, адепты спиритизма погружаются в стыд, чувство мести закрадывается в сердца обеих сторон. И вот, кажется бы, погибать чертям, так вот нет же. Чуть отвернуться ученые и строгие люди, они мигом и покажут опять какую-нибудь штучку посверхъестественнее своим прежним адептам, и вот те опять уверены пуще прежнего. Опять соблазн, опять раздор! ... Ну, а что, если черти, приготовив поле и уже достаточно посадив раздор, вдруг захотят безмерно расширить действие и перейдут уже к настоящему, к серьёзному? Это народ насмешливый и неожиданный, и от них станется. Ну что, например, если они вдруг прорвутся в народ, ну хоть вместе с грамотностью? А народ наш так незащищён ... Он может поверить новым явлениям со страстью (верит же он Иванам Филипповичам (известный юродивый ХIХ в. - О.)) и тогда - какая остановка в духовном развитии его, какая порча и как надолго! Какое идольское поклонение материализму и какой раздор, раздор: в сто, в тысячу раз больше прежнего, а того-то и надо чертям... Ими, конечно, управляет какой-нибудь огромный нечистый дух, страшной силы и поумнее Мефистофеля, прославившего Гете, по уверению Якова Петровича Полонского". 
В общем, тут Достоевский глумится просто так, в пространство, сам не зная о чём. "На всякий случай." Но привычная стилизация со временем сложилась-то в нечто совсем иное, гораздо более определенное, мерзкое и прозорливое. В прозревание подноготной. А так ведь - "шуточки".




314

Примечание к №281
"Не мир, но меч" весь состоит из целой серии подтасовок и заглушек 

Высунулся бесёнок Мережковский: - Вот вы говорите: "Бесы", "Бесы". (316) А про кого они написаны? Кто это Ставрогин, Петр Верховенский, Шатов, Кириллов, Федька Каторжный?.. Не знаете? А я знаю! Это, хы-хы, реакционеры: 
"По толкованию Достоевского, Россия - бесноватый, исцеляемый Христом; русские революционеры - бешеные свиньи, летящие с крутизны в пропасть. Действительно, некоторые страшные явления русской революции (это написано в 1908 году - О.) похожи на судороги бесноватого. Но как имя беса? Имя ему ЛЕГИОН - древне-римское и византийское ... Бес, выходящий ныне из России, и есть нечистый дух римско- византийской "Священной империи", дух прелюбодейного смешения государства с церковью. И, уж конечно, не вожди русской революции, эти мученики без Бога, крестоносцы без креста, а те, кто мучает их во имя Бога, убивает крестом, как мечом, - вожди русской реакции и русских чёрных сотен, похожи на стадо бешеных свиней, летящих с крутизны в пропасть". 
Мережковский был УМЁН. И вы представьте, как это всё писалось. Высунув язык набок: "А я вот так проверну, так вот, так". 
Хоть убей, следа не видно; 
Сбились мы. Что делать нам? 
В поле бес нас водит, видно, 
Да кружит по сторонам. 
Мережковский в той же книге писал и так: 
"С русской революцией рано или поздно придётся столкнуться Европе, не тому или другому европейскому народу, а именно Европе, как целому ... уже и теперь ясно, что это - игра опасная не только для нас, русских, но и для вас, европейцев. С пристальным и тревожным вниманием следите вы за русской революцией - недостаточно всё-таки пристальным, недостаточно тревожным: то, что у нас происходит, страшнее, чем кажется вам. Мы горим, в этом нет сомнения; но что мы одни будем гореть и вас не подожжём, так же ли это несомненно? ... ваш гений мера; наш - чрезмерность. Вы умеете останавливаться вовремя; доходя до стены, обходите или возвращаетесь; мы разбиваем себе голову об стену. Нас трудно сдвинуть, но, раз мы сдвинулись, нам нет удержу - мы не идём, а бежим, не бежим, а летим, не летим, а падаем, и притом "вверх пятами", по выражению Достоевского. Вы любите середину; мы любим концы. Вы трезвые, мы - пьяные; вы - разумные, мы - исступлённые; вы - справедливые, мы - беззаконные. Вы сберегаете душу свою, мы всегда ищем, за что бы нам потерять её ... Для вас политика - знание; для нас - религия ... Мы - ваша опасность, ваша язва, жало Сатаны или Бога, данное вам в плоть. Вы ещё от нас пострадаете... В России более, чем где-либо в мире, дела дьявола, ложь и человекоубийство, покрываются именем Божьим. Дьявол украл у нас имя Божье". (319) 
Под "дьяволом" Мережковский имел в виду "контрреволюционеров". Вдумайтесь в масштаб сатанинской насмешки.




315

Примечание к №296
"твой Черномордик" (А.Чехов) 

По-моему, тут стилистическая погрешность. Следовало бы "Черномордиков". Был в необъятной вселенной русского еврейства и такой гений: Давид Ааронович Черномордиков, композитор, автор рабочего гимна "Вперед".




316

Примечание к №314
Высунулся бесёнок Мережковский - Вот вы говорите: "Бесы", "Бесы"... 

Слова Мережковского можно и иначе рассмотр