вспоминаний" (149). При сплошном тексте я бы на 25-й странице дошёл до нецензурной ругани, а на 50-й задохнулся от злобы, не смог бы писать дальше. 





145

Примечание к №141
Русские, как и греки, как и евреи, - негосударственный народ 

Розанов писал в 1918 году, что в "придите володеть нами" - 
"Удивительное сходство с евреями. Удивительное до буквальности. Историки просмотрели, а славянофилы не догадались, что это вовсе не "отречение от власти" народа, до такой степени уж будто бы смиренного, а - НЕУМЕЛОСТЬ власти, недаровитость к ней ... Мы как и евреи привязаны к идеям и чувствам, молитве и музыке, но не к господству. Овладели же к несчастию и к пагубе души и тела 1/6-ю частью суши. И, овладев, в сущности испортили 1/6 часть суши. Планета не вытерпела и перевернула всё. Планета, а не германцы".
Да, но не являются ли негосударственные народы при более близком знакомстве народами сверхгосударстванными? 





146

Примечание к №129
(Восток) это просто отсутствие разума 

Русские обгоняют на поворотах, и их ум, по крайней мере, сопоставим с европейским и еврейским (100 + 70). Остальное это, как говорится, и смех и грех. Даже японцы, наиболее передовая нация Востока... Почему, например, у них такая культура сосредоточения, такое внимание концентрации рассудка? Не является ли это следствием постоянной рассыпанной рассеянности, неспособности к логически упорядоченному мышлению? (Рассеянность японцев превратилась в легенду.) Или преклонение перед электроникой (украденной с Запада). По-моему, это тяга к компенсации мучительного недостатка, стремление переложить на механизмы непосильный труд рассудочной деятельности. 
Если посмотреть на лоб японца, то да, это воин, шпион, артист, наконец, торговец, купец, но ни в коем случае не мыслитель. Эта скошенная назад хищная линия черепа, сжатость с боков... И всё обучение в Японии построено на мести и упорстве. Всё наизусть. Томами, томами. Учение - тяжелейший труд. Для европейца учёба, особенно её верхний уровень - университет - самое весёлое и ЛЁГКОЕ время жизни. Учиться просто нравится. 
Даже в эпоху средневековья, при неимоверном понижении науки и философии, чем занимались в монастырях потомки диких германцев? - Да самым лёгким и понятным для себя делом, для которого особенных усилий не требуется - строгим мышлением о мышлении, то есть логикой. Уже в ХIII-ХIV веках лингвистический, семантический и логический анализ настолько разработан, что и сейчас требует от читателя специальной подготовки. Оккам разработал теорию интенциональности, проблему различия между грамматической и логической формой, или, например, вопрос о соотношении между "событием" и "атомарным предложением". То есть Оккам предвосхитил достижения неопозитивизма Рассела и Витгенштейна. Но неопозитивизм это вторичное абстрагирование от содержания, неизбежный признак старой, перенасыщенной культуры (157). У схоластов же ничего не было. Все книги были просто сожжены. А думать-то хотелось. Но было нечего думать. И думали о думании. Бессодержательно, но формально усложнённо до неимоверной степени. И не просто "понаверчено-понакручено" там. Нет, всё лобастыми варварами блестяще продумано и согласовано. Просто красивое, стройное тело - и хочется танцевать. Конечно, кривоногому горбуну этого не понять. Зачем? Так же европейцу непонятны огромные индийские храмы, выбитые вручную внутри прочнейших скал. Зачем сотни лет тратить на этот тупой, непроизводительный труд - можно же легче в 1000 раз сделать! А вот восточному человеку интересно. Ему и на конвейере интересно работать. 
Западные студенты не учатся, а просто "выгуливаются на лужке". А японцы слишком уж тянутся, слишком уж стараются быть похожими. Но так всё им неудобно, тяжело. Азия - это весеннее безумие. Лень, пустота. Тревожная злоба на душе - ну почему, почему ни черта не получается? Мысли тупеют, путаются. Летом начинается медленное развитие, кульминация приходится на осень, зимой мышление идёт по инерции, и в черновой работе это, может быть, наиболее продуктивная часть года. Самое начало весны это часто зарождение новых замыслов - последняя вспышка перегорающей лампочки, "излёт". А потом, от конца марта до конца мая, - провал. (Почему ещё Пушкин умён - как он русскую осень любил!) А японец это постоянное апрельское состояние при неимоверной трудолюбивой злобе. Я именно так себе эту напряжённую, ненормальную культуру представляю. 





147

Примечание к №103
Да потому, что ты ничтожество. 

Фраза из романа Набокова, не знаю почему залетевшая в мозг и кружащаяся там ненужной бабочкой: 
"Была та очень банальная, очень человеческая смесь далёкой музыки и лунных лучей, которая так действует на всякую душу". 
Я тут как бы "мужчина". Иду к стойке бара, развязно покупаю пачку сигарет. И кажется, все смотрят на меня: "Вот мы как - сигареты!" А я возвращаюсь на своё место и вдруг поскальзываюсь и со всего маха грох спиной об пол (больно!), а сигареты выскальзывают из пачки фонтаном, фейерверком. И вот я ползаю под столиками, собираю противные табачные палочки, а вокруг истерика смеха. 
У подъезда нашего дома дрались пьяные, и одному голову бутылью с "БФ" пробили. Клей по голове растёкся вместе с кровью, и алкаш подумал, что умирает. И стал зачем-то из карманов сигареты вытряхивать. (190) И много, штук сто. Отец увидел (экономия!) и побежал вниз собирать в пакетик. Дерущиеся вернулись по спирали на прежнее место, набегавшись по этажам, и отцу вломили под горячую руку... А было время, отец учился в консерватории, у него был чудесный, необыкновенный голос. 
Почему же так получается: что я ни делаю, всё не так, всё смешно? И сам я это вполне понимаю. Начал писать о русской философии, с чем шёл-то, поступью какой, ну а в результате мысль разъехалась, вылез откуда-то пьяный отец на санках и закружилась карусель... 
А я детей люблю и, может быть, самой судьбой создан для семейной, размеренной жизни. Но я никогда и не мечтал о нормальной семье, всегда знал, что не дойдёт и до той стадии, когда жене подруга скажет: "Ну ты, вообще, нашла себе... Он же ДУРАК . Это уже счастье было бы, если бы я мог завести события столь далеко, до такой стадии. На самом деле всё разрушается гораздо раньше, в самом начале. События меня заводят и бросают. На мне лежит какая-то печать небытия. Я никогда не мог ровно и нормально общаться с окружающими. Мало того, что меня не любят, меня не понимают совсем. А если начинают понимать, а то и любить потихоньку, то с этими людьми начинают происходить разные истории, и они всё время как-то связаны со мной. Я боролся, пытался объяснить - никто не понимает. Никто не понимает, что происходит со мной. Я схожу с ума, а никто не видит, не замечает. И спасти меня нельзя. 
А ведь я способный. Как отец. Отец жил в очень отчётливое время. У него, студента, остались однажды деньги или на билет трамвайный, или на пирожок с капустой. Отец выбрал пирожок. В трамвае его задержал контролёр, он опоздал на экзамен. Стал кричать, доказывать. Из консерватории его выгнали. Примерно в это же время отец потерял голос. Пел в электричке, простудился. Спел песенку, съел пирожок... Не в этом дело, конечно. Умный-то я умный, только "задним умом". Потом поворот, ещё поворот реальности и она раскрывается: "Вот как надо". И всё сильно, точно, ясно. Только ушла электричка, и только в воздухе тает дурацкая опереточная песенка. 
Вот и книга эта. Что она вызовет? Три-четыре смешные истории. Возможно, одну страшную (руку вывернули с корнем). И всё. Зачем же это всё? 
Контакты с окружающим миром у меня безнадёжно испорчены. Они частью порваны, частью забиты паразитными издевательскими псевдодиалогами. Я общаюсь не с другими, а с самим собой. Пожалуй, даже и не знаю - есть ли они, "другие". 
Эта книга - мучительная попытка пробиться к людям через пустоту моего "я" - обернется в реальность комариным писком. Самое БЛАГОРОДНОЕ в моём положении это покончить с собой. Итак, что меня спасает? Собственное неблагородство. Если бы я не пихал головой в живот какого-нибудь Владимира Сергеевича Соловьёва, не имеющего ко мне никакого отношения, давно бы болтаться мне в пролете моста. На чём держится моя жизнь? - На оговорке. 
Почему я всё так: "Розанов", "Розанов", - он бы простил меня, что я есть. Соловьёв, у-у, будь его современником, я бы Бога молил, чтобы на глаза ему не попасться. Он бы так сделал, что сама моя фамилия превратилась бы в ругательство. А Розанов бы сказал: "Ну, чего ты, Одиноков, живи. Ведь ничего изменить нельзя. Ты знаешь, что ты есть и так будет, ты будешь, пока не умрёшь. И всё". И мне бы стало так легко. Обречённо и легко. 





148

Примечание к №135
Подобное издевательство, конечно, можно объяснить глубоким, проходящим через всю жизнь пренебрежением к женщине. 

Постоянные шутки Чехова: 
"Познакомился я с женщиной-врачом Тарнавской, женой известного профессора. Это толстый, ожиревший комок мяса. Если её раздеть голой и выкрасить в зеленую краску, то получится болотная лягушка". (1888 г.) 
"Мадам приняла меня очень любезно, поиграла мне лицом. У неё на лице не хватает кожи, и поэтому чтобы открыть глаза, нужно закрыть рот, и чтобы открыть рот, надо закрыть глаза". (1899 г.) 
"Мадам Гнедич дама жадная, глотающая, как акула, похожая на содержательницу весёлого дома, но у нее есть и хорошие качества; так, она прекрасно переносит морскую качку". (1904 г.) 
А вот из дневниковых записей: 
"Барышня, похожая на рыбу хвостом вверх; рот, как дупло, хочется положить туда копейку." 
Вот из художественного произведения. Ядовитейший оборот. По поводу персонажа "Дамы с собачкой": 
"Это была женщина высокая, с тёмными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая". Какой "тихий ход"! 
А.И.Сумбатов-Южин вспоминал: 
"Чехов вообще был очень кроткий, мягкий человек, боялся обидеть и нежно-нежно относился к чужой душе..."





149

Примечание к №144
эта книга полубессознательно построена как цепь повторов, постоянных "забвений" и "вспоминаний" 

"Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всём свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве, если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щёку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на середине улицы". 
Летишь по пустым формам и тут за строкой вдруг лошадь фыркнет: "Да что это я, я о Розанове должен" (153). Потом о нём начинаю, и получается, что это я о себе. 





150

Примечание к №142
(Философия мучительна.) Искусство и религия совершенно не мучительны. 

Остановимся на отношениях между религией и философией. Религия это связь с Богом. Передаточное звено - священство - важно лишь как осуществление этой связи. Личностный контакт тут отсутствует или является вторичным. Нельзя отрицать христианство из-за плохих священников (при чем здесь это?). Иное дело философия. Здесь важен именно личный контакт, важен субъект. Философ, который говорит, что он так, ничего, это всё Истина, - уже не философ, а священник, жрец. Тут истина превращается в некоего идола и т.д. Как раз "объективная", "научная" философия и является абсолютно религиозной. Философ превращается в "служителя", простого передатчика божественной благодати. Это бросает, кстати, мрачную тень на западноевропейский атеистический рационализм (особенно если осмыслить оный в рамках дуалистичности христианства). 
Вообще, религиозной философии быть не может. Религия и философия совсем разные сферы осуществления человеческой личности. Но с другой стороны, проблематика философии совпадает с проблематикой религии. В этом смысле словосочетание "религиозная философия" тоже абсурдно. Любая философия религиозна, поскольку она является философией. Точно так же, как любая религия философична, если это религия. Различно лишь осуществление - через веру и через разум. Вера это контакт с бесконечным, разум - с конечным. Бесконечность, осознавшая себя, становится конечной. (Поэтому Бог не может быть разумен. Он сверхразумен, бесконечно разумен.) Осмысленная конечность это и есть личность. Философии вне личности быть не может. Она просто бессмысленна вне личности, она тогда вне-разумна. Тогда это либо религия, либо частность (научное знание). 
Хайдеггер сказал студентам в начале своих лекций по Аристотелю: 
"Аристотель родился, написал свои произведения и умер." 
И назвал соответствующие даты. Это было всё, что он сказал о личности Аристотеля. Я же, как философ, сказал бы в конце курса лекций на эту тему следующее: 
"Кроме того, Аристотель создал некую философскую систему". 
И это было бы всё, что я сказал о его трудах. 
Впрочем, Хайдеггер не так уж неправ по отношению именно к Аристотелю, так как последний в значительной мере и не был философом. Аристотель был сконструирован Платоном для построения идеальной утопии идеального мира. Ученик выполнил программу своего учителя и осуществил акт духовного самоубийства, убив философию. 
Философия смертна. Личность смертна. (Сократ - человек.) Религия бессмертна. Но для неё не существует ПРОБЛЕМЫ бессмертия. В христианстве как религии нет проблемы бессмертия. Какая же проблема, когда ответ найден - бессмертие есть. В христианстве есть бессмертие, само, как таковое, но нет проблемы, вопроса. Христос решил проблему. Такая же символическая фигура в сфере РАЗУМА - Сократ - проблему поставил. В рамках философии её решить нельзя. 
Христианство находится с философией в следующем отношении: Христос - Бог, ставший одновременно и "священником Себя", а следовательно, и личностью. Это и придало христианству тайну. Все другие религии лишены тайны, это ошибка, что религия основана на тайне. Для веры нет тайн, тайна - сфера разума. И вот христианство таинственно. Только христианство. Какая тайна, например, в античном язычестве, в Зевсе, в Аполлоне? Тайна лишь в философском осмыслении Плотином, но не в самой мифологии, так как её содержание растворилось в неоплатонизме БЕССЛЕДНО. 
Итак, только и именно христианская философия всё же возможна и даже обязательна для христианского сознания. И это несчастье. Это неизбежная профанация религии. Вся католическая философия - профанация религии. Вырваться можно только молчанием. Молчание на Западе это слово, разговаривание. "Мыслю, следовательно существую." Мыслю, следовательно существую в слове, а не в вере. По-русски молчание это бессловесность. Мыслю, следовательно не существую." Существую, следовательно верую. 
Я преподаю об Аристотеле - это я в аристотелевском мире. С моим Аристотелем можно полемизировать, но эта полемика станет "доходить" лишь при её персонализации в личности оппонента. Тогда возможно столкновение двух личностей в мифе "Аристотель". В христианстве же - не я, а во мне христианство. Религия создаёт личность, философия ее уничтожает. Аристотель был слишком хорошим учеником философа Платона и поэтому погиб как личность, обезличился, растёкся туманом перед блеском платонизма, сам превратился в платонизм, в платоновскую идею, в идею идеального государства, в идею идей идеального государства, в идею идеальных идей - в Божественный Логос - логику - Истину. 
Великая тайна в удивительной доступности религии и не менее удивительном аристократизме философии. (154) Природа тянется к жизни и противостоит огню смерти, огню разума. 
Христианство величественно, спокойно. Храм открыт, он спокойно ждет вас, а не зазывает балаганным петрушкой. Философ низменен, болен, ему нужен собеседник, слушатель. Он заманивает в себя чужую личность и начинает её мучать в себе, издеваться над ней. Философ цепляется к другим, придирается к чужому "я", провоцирует и юродствует. Теневой Сократ, сумасшедший Сократ - так называли Диогена. Кинизм - низменная подоплёка сократовского благородства. 
Наше "юродство" - это для меня знамение предрасположенности русского духа к философии. 
В чём моё мышление является религиозным? В направленности его разрушительной силы на самое себя. 
Но в этом же и максимальный комизм моего мышления. Совпадение субъекта и объекта философствования предстаёт пародийной вариацией совпадения субъекта и объекта веры. 





151

Примечание к №135
"Так и есть. Лопнула склянка с эфиром". (А.Чехов) 

Ещё раз повторяю, в смерти Чехова какая-то бравурная пошлость: 
"Спасибо немцам, они научили меня как надо есть и что есть. Ведь у меня ежедневно с 20 лет расстройство кишечника! Ах немцы! Как они пунктуальны! Нигде нет такого хорошего хлеба, как у немцев; и кормят они необыкновенно. Я, больной, в Москве питался сухими сухариками из домашнего хлеба, так как во всей Москве нет порядочного, здорового хлеба". 
Или: 
"Мой совет: лечитесь у немцев! в России вздор, а не медицина, одно только вздорное словотолчение ... меня мучили 20 лет!!" 
Книппер писала в дневнике уже после смерти Чехова: 
"Как тебе нравились благоустроенные, чистые деревеньки, садики с обязательной грядкой белых лилий, кустами роз, огородиком! С какой болью ты говорил: "Дуся, когда же наши мужички будут жить в таких домиках!". 
Сам Чехов писал: 
"Баденвейлер очень оригинальный курорт, но в чём его оригинальность, я еще не уяснил себе". 
В том, что там умер Чехов. 
Чехову стало плохо. Он сказал: "Ихь штэрбе". Потом по-русски: "Давно я не пил шампанского". Выпил бокал, отвернулся к стенке и умер. Книппер сидела в комнате одна и молчала. Мохнатая набоковская бабочка залетела в окно из ХХ века. Вдруг в потолок выстрелила пробка из недопитой бутылки. 
Дорн беспокоился: "Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну". Роль Ирины Николаевны играла Книппер. 
Чехов или ничего не понимал в жизни, или понимал всё. Возможно, эта проблема не имеет смысла - просто Чехов русский и соответствовал своему русскому миру. Был ему микрокосмичен. 





152

Примечание к №104
У отца руки большие-большие, чёрные-чёрные. (Он их специально перед этим незаметно от меня мазал куском угля.) 

Сколько ни помню отца, всё у него подчинялось какой-то искаженной, ходящей конём логике. Мне было семь лет, отец устроился художником в пионерский лагерь, я жил "при нём". Однажды сижу в пустой столовой и ем борщ. А напротив отец в "аттличнейшем" состоянии. Смотрит, как я ем. И вдруг рука отца высовывается с пальцем, свёрнутым улиткой, и щёлк - улитка стремительно распрямляется. У меня из глаз посыпались искры, а потом - слёзы. Передо мной стоит огромная тарелка красного борща, и в неё капают слёзы. Повариха, рядом сидевшая, так и взвилась: "Ну чего, дурак пьяный, над ребёнком куражишься! Совсем, что ли, в голову ударило!" Я, как всегда, отца бросился защищать: "Мой папочка хороший, вы не понимаете, он шутит!" Повариха зачем-то стала вытирать глаза, а потом ушла куда-то и вынесла мне печенья, леденцов и два стакана компота из сухофруктов. Я ем, а отец: "Ну что, сынок, конфеты-то вкусные?" 
По его мысли, по мысли эпохи, к которой он принадлежал, проблема "слезинки ребёнка" решалась просто. Компот из сухофруктов слезинку на весах революции явно перетягивал. (164) А я сейчас забыл и вкус весело крошащихся во рту леденцов и сладкую кашицу макаемого в компот печенья. Помню это вообще, по ассоциации. А вот красное корытце борща с падающими туда горячими прозрачными каплями, и тупая боль в макушке, и недоумённо-мучительный поиск оправдания: за что? что же я такого сделал? а ведь "сделал", просто так не может же быть щелбан-молоток... Компот не ответил на вопрос, а лишь отвлёк от него. Ответ сложился через десятилетия. И вот сейчас я, достойный сын своего отца, протягиваю руку через толщу времени и металлической пружиной распрямляю палец в щелчке. И глаза отца вываливаются в борщ, и мозг брызжет из окровавленных глазниц. Отец по-детски прислоняет к чёрным впадинам тыльные стороны ладоней и слепо плачет. 
Отец очень любил меня, но любовь эта была эгоистической и из-за его нелинейно-шахматного ума причиняла страдания. Доброта отца сочеталась с какой-то органической неспособностью проникнуть в чужой мир, понять его. (170) Позицию, форму он понимал блестяще - к сути был глух. Постоянное стремление к контакту и абсолютное непонимание и неуважение внутренней сути собесе