ал
следующее:"ѕ Я не ввожу новых методов исследования, я ограничиваюсь только
тем, что стараюсь производить опыт хорошо, в том случае, когда он был
сделан плохо, и избегаю тех ошибок, вследствие которых опыты моих
предшественников были сомнительными и противоречивыми". И действительно,
Пастер сплошь и рядом повторяет те эксперименты, которые ставились и до
него, но делает это более тщательно, на более высоком уровне
экспериментальной техники. Он, например, не просто кипятит ту или иную
питательную среду, но точно при этом фиксирует время и температуру кипения.
Но это значит, что перед нами некоторый "монтаж": биологический эксперимент
"монтируется" с занесенными из другой области точными количественными
методами. Правда, в основе этого монтажа лежит не просто перебор различных
возможных выриантов, а "миграция"самого ученого, его переход в другую
область.

А можно ли аналогичным образом объяснить успех Вегенера? Какие традиции он
внес в геологию? Начнем с того, что сама идея перемещения материков
принадлежит вовсе не ему, ибо высказывалась много раз и многими авторами,
начиная с XVII века. Сам У.Кэри приводит длинный список имен и работ. Итак,
в этом пункте Вегенер вполне традиционен. Бросается, однако, в глаза
следующее, едва ли случайное совпадение. Как мы уже видели, Вегенер - это
астроном, перешедший в метеорологию, к этому можно добавить, что он
известный полярный исследователь. Иными словами, он своего рода научный
"полиглот", не привыкший связывать себя границами той или иной дисциплины.
И именно эту полипредметность, т.е. комплексность, Вегенер вносит в
обсуждение проблемы перемещения материков, используя данные палеонтологии,
стратиграфии, палеоклиматологии, тектоники и т.д.

Интересно в этом плане обратить внимани на то, с какими идеями в первую
очередь борется Вегенер, где он видит своих противников. Показательна уже
первая фраза его предисловия к четвертому изданию книги "Происхождение
континентов и океанов", написанного в 1928 году: "До сих пор еще не все
исследователи в полной мере осознали тот факт, что для раскрытия тайны
былого облика нашей планеты должны внести свой вклад все науки о Земле и
что истина может быть установлена только путем объединения данных всех
отраслей знания".

Таким образом, в геологию пришел не человек, свободный от геологических
традиций, а универсал, умеющий работать в разных традициях и эти традиции
комбинировать. Можно сказать, что Вегенер внес в геологию метод монтажа.


                              Явление монтажа

Но явление монтажа возможно и в чистом виде, т.е. без каких- либо
миграционных процессов, без перехода исследователя из одной области науки в
другую. Как правило, в поле зрения ученого имеется большое количество
методов, большое количество образцов исследовательской деятельности, и он
имеет возможность их выбирать и различным образом комбинировать.
Большинство реально используемых методик несут на себе следы такой
монтажной работы. Можно показать, что они представляют собой комбинацию из
более элементарных методов, которые встречаются повсеместно и в самых
разнообразных ситуациях.

Проиллюстрируем это на примере двух экспериментов, взятых из разных
областей знания. Первый описан в широко известном курсе общей физики
Р.В.Поля. Допустим, что мы поставили килограммовую гирю на толстый дубовый
стол, нас интересует, деформируется стол при этом или нет. Р.В.Поль
предлагает следующий экспериментальный метод. На столе установлены два
зеркала, на одно из которых направляется световой пучок. Пробегая между
зеркалами, он отбрасывается на стену и дает на ней изображение источника
света. На стене нанесены деления, чтобы следить за перемещением светового
указателя. Всякий прогиб крышки стола наклоняет зеркала, что вызывает
смещение указателя относительно шкалы. Благодаря большой длине "светового
рычага" (около 20 метров) чувствительность установки очень велика.

Сравним этот эксперимент с другим, который предлагает К.А.Тимирязев для
наблюдения за ростом растений. Говоря точнее, Тимирязева интересует влияние
света на скорость роста. Через блок перекинута шелковинка, на одном конце
которой привязана гирька, а на другом - маленький крючок из тонкой
проволоки. Крючком подхватывают верхушку стебля, а на блоке устанавливают
зеркальце. Пучок света, падая на зеркальце, отбрасывается на стену, на
которой нанесена шкала. Если стебель растет, зеркальце поворачивается
вместе с блоком, и световой указатель смещается относительно шкалы.

Не трудно видеть, что эти эксперименты похожи друг на друга, хотя и
реализованы в разных конкретных ситуациях, при изучении разных явлений.
Если отвлечься от специфики изучаемого материала, то они отличаются друг от
друга только несущественными техническими деталями. Но технические детали
нас вообще не должны здесь интересовать. Покажем, что оба эксперимента
смонтированы из деталей, которые, вообще говоря, независимы друг от друга и
встречаются в совсем иных комбинациях.

Во-первых, в обоих случаях речь идет о зависимости явлений. Нас интересует,
вызывает ли гиря, положенная на стол, его деформацию или влияет ли
освещение на рост растения. Это обуславливает общую схему обоих
экспериментов, состоящую в том, что мы, изменяя одни компоненты ситуации,
фиксируем состояние других: растение либо освещается, либо нет; гиря либо
кладется на стол, либо с него снимается. Это настолько часто встречающийся
прием, что на него даже легко не обратить внимание. Второй компонент -
"световой рычаг". Он вовсе не обязательно связан с первым. Можно, например,
исследовать не зависимость роста от освещения, а поставить задачу измерить
скорость роста. К.А.Тимирязев показывает, что эксперимент может быть
смонтирован и иначе. Можно, например, заменить световой указатель длинной
легкой стрелкой. Прибор будет, разумеется, менее чувствительным, но в
принципе он пригоден для решения тех же задач.

Но в приведенных экспериментах есть и еще один элемент, который очень часто
присутствует в различных научных исследованиях. Этот элемент - постановка
меток. Нам необходимо пометить положение светового указателя на стене, ибо
в противном случае мы можем не заметить никаких изменений. В данном случае
метка позволяет идентифицировать место, но с аналогичной целью можно метить
и другие объекты. При этом будет меняться техника реализации метода, но не
сам метод. Вот несколько примеров метода меток из разных областей знания:
кольцевание птиц с целью наблюдения за их перелетом, мечение муравьев в
муравейнике с целью проследить судьбу отдельного муравья, бутылки с
записками в океане для составления карты морских течений, ионизация объема
газа в трубе с целью измерения скорости потока, широко известный метод
меченых атомовѕ Не следует, вероятно, думать, что все эти методы построены
по образцу друг друга, но все они имеют один общий корень в истории
Культуры: уже первобытный охотник, заламывая ветку, чтобы отметить свой
путь, пользовался этим методом.


                Традиции и побочные результаты исследования

Как уже отмечалось, в сферу неведения мы проникаем непреднамеренно, т.е.
побочным образом. Это значит, что, желая одного, исследователь получает
нечто другое, чего он никак не мог ожидать. А всегда ли мы замечаем такие
побочные результаты наших действий, всегда ли мы способны их выделить и
зафиксировать? Какие факторы при этом играют решающую роль?

Вот как Луиджи Гальвани описывает свое открытие, сыгравшее огромную роль в
развитии учения об электричестве: "Я разрезал и препарировал лягушкуѕ и,
имея в виду совершенно другое, поместил ее на стол, на котором находилась
электрическая машинаѕ при полном разобщении от кондуктора последней и на
довольно большом расстоянии от него. Когда один из моих помощников острием
скальпеля случайно очень легко коснулся внутренних бедренных нервов этой
лягушки, то немедленно все мышцы конечностей начали так сокращаться, что
казались впавшими в сильнейшие тонические судороги. Другой же из них,
который помогал нам в опытах по электричеству, заметил, как ему казалось,
что это удается тогда, когда из кондуктора машины извлекается искраѕ
Удивленный новым явлением, он тотчас же обратил на него мое внимание, хотя
я замышлял совсем другое и был поглощен своими мыслями. Тогда я зажегся
невероятным усердием и страстным желанием исследовать это явление и вынести
на свет то, что было в нем скрытого".

Вильгельм Оствальд в своей "Истории электрохимии" комментирует это описание
следующим образом: "Перед нами здесь типичная история случайного открытия.
Исследователь занят совсем другими вещами, но среди условий его работы
оказывается налицо, между прочим, такие условия, которые вызывают новые
явления. Случайности этого рода встречаются гораздо чаще, чем об этом может
поведать нам история, ибо в большинстве случаев такие явления или вовсе не
замечаются, или если и замечаются, то не подвергаются научному
исследованию. Поэтому, кроме случайности здесь существенно важно еще "до
невероятности страстное желание" исследовать новый факт. Вот такое-то
желание очень часто отсутствует, потому ли, что первоначальная задача,
поставленная себе исследователем, поглощает весь его интерес, так что все
новое служит лишь помехой, с устранением коей все дело и кончается, или
потому, что исследователь создает себе временное "объяснение",
удовлетворяющее до известной степени его пытливость".

В этом комментарии обращают на себя внимание следующие два обстоятельства:
во-первых, Оствальд склонен сводить успех в подобных условиях к чисто
психологическим особенностям ученого, к его "до невероятности страстному
желанию" исследовать новый факт, во-вторых, с его точки зрения, это желание
исчезает, если новое явление удается сравнительно легко объяснить. А если
не удается? Этого вопроса Оствальд специально не ставит, но фактически на
него отвечает в своем последующем анализе.

"Самое интересное во всей этой истории, - пишет он, - то, что у Гальвани не
было вовсе основания приходить в столь большое волнение. Что электрические
разряды вызывают сокращения мышц, было известно уже и раньше. В такой же
мере было известно, что электрический разряд вызывает близ себя
электрические процессы и в таких проводниках, которые с первичной цепью
вовсе не связаны; явление это называлось "обратным ударом" разряда. Если бы
Гальвани обладал всеми научными познаниями своего времени, ему не трудно
было бы создать себе целую теорию по поводу наблюдаемого им явления, так
что пытливость его могла бы быть вполне удовлетворена".

Может показаться, что мы приходим к довольно тривиальному результату:
исследователь обращает внимание на те явления, которые он не может пока
объяснить. А зачем обращать внимание на то, что давно понятно? Но,
во-первых, уже это означает, что случайные открытия существенно обусловлены
не только теми традициями, в рамках которых имел место неожиданный эффект,
но и всей совокупностью традиций эпохи или по крайней мере данной науки. А,
во-вторых, дело не просто в трудностях объяснения. Явление должно обратить
на себя внимание, оно должно потребовать объяснения, а для этого оно должно
не укладываться в существующие представления, должно противоречить им. Одно
дело, просто встретить незнакомого человека (мало ли мы их встречаем!),
другое, - встретить его там, где мы ожидали только близких друзей.

В целом возникает следующая картина. В рамках некоторой достаточно
традиционной работы типа препарирования лягушки, мы отмечаем новый и
неожиданный эффект. Дело не в том, что эффектов подобного рода не было до
сих пор, и не в том, что наряду с отмеченным, не было каких-то других
эффектов. Короче, дело не в характере объективной ситуации. Все
определяется всеми другими традициями, той нормативной средой, в которой мы
работаем. Именно эта среда выделяет случайный эффект, не принимая его в
качестве чего-то обычного.

Нельзя не сказать в этой связи несколько слов о "невежестве" Гальвани,
которое отмечает Оствальд. "К счастью для науки, - пишет он, продолжая уже
приведенные выше рассуждения, - познания его не были столь широкиѕ" Но ведь
Гальвани не был физиком, он был биологом и практикующим врачом, в Болонском
университете он занимал первоначально кафедру практической анатомии, а
позднее - кафедру гинекологии и акушерства. В свете этого Гальвани можно
считать своеобразным "пришельцем", но в физику он приносит не новые
программы, а способность удивляться тому, что физиков уже не удивляет.

Примером аналогичной фиксации побочного результата может служить открытие
Д.И.Ивановского. Изучая мозаичную болезнь табака и используя традиционный
для того времени метод фильтрования, Ивановский получает совершенно
неожиданный результат: метод не срабатывает, тщательно отфильтрованный сок
больного растения сохраняет свои заразные свойства. Этого нельзя не
заметить, ибо это противоречит традиции. "Случай свободного прохождения
заразного начала через бактериальные фильтрыѕ - пишет Ивановский,
представлялся совершенно исключительным в микробиологии". Ивановский
настолько поражен, что предполагает первоначально, что фильтруется не сам
возбудитель, а яд, растворенный в соке больного растения. Перед нами
типичный случай побочного эффекта. Однако выделение и закрепление этого
эффекта происходит в той же традиции, видоизменяя, разумеется, ее функции:
метод фильтрования становится теперь методом обнаружения "фильтрующихся
вирусов".


                           Движение с пересадками

Предыдущий пример показывает, что выделение и осознание случайных побочных
результатов существенно связано с наличием традиций, которым эти результаты
противоречат. Традиции как бы отвергают эти результаты, они не способны их
ассимилировать, и именно поэтому случайные феномены оказываются вдруг в
центре внимания. Грубо говоря, мы не можем не заметить стену, если она
перегородила нам путь.

Существует, однако, и другая возможность выделения побочных результатов,
противоположная первой. Она состоит в том, что результат, непреднамеренно
полученный в рамках одной из традиций, оказывается существенным для другой.
Другая традиция как бы "стоит на страже", чтобы подхватить побочный
результат. Развитие исследования начинает напоминать движение с
пересадками: с одних традиций, которые двигали нас вперед, мы как бы
пересаживаемся на другие.

Рассмотрим в качестве иллюстрации историю открытия закона Кулона,
известного каждому со школьной скамьи. Интересно и поучительно при этом
обратить внимание на то, насколько различны и противоречивы те картины,
которые предлагают нам по этому поводу историки физики.

Известный специалист по теории упругости и сопротивлению материалов С.П.
Тимошенко пишет о Кулоне следующее: "Он изобрел для измерения малых
электрических и магнитных сил весьма чувствительные крутильные весы, а в
связи с этим исследовал прочность проволоки на кручение." Получается так,
что Кулон с самого начала исходил из задачи измерения сил взаимодействия
электрических зарядов и в поисках решения каким-то чудом изобрел новый
прибор. Что касается его работ по теории упругости, то они представляют
собой нечто вторичное и целиком вытекают из идеи построения крутильных
весов. Перед нами пример непостижимого для окружающих гениального озарения.
Ни о каких программах здесь не может быть и речи.

Но так ли это? Обратимся к некоторым фактам биографии Кулона. По
образованию он инженер. Поступив на военную службу, он попадает на остров
Мартинику, где на протяжении девяти лет принимает участие в строительных
работах. Свой опыт инженера он обобщает в трактате, представленном в 1773
г. во Французскую Академию наук. Трактат посвящен строительной механике и
изучению механических свойств материалов. Вернувшись во Францию, Кулон и
здесь работает в качестве инженера и продолжает свои научные изыскания в
той же области. Уже в 1777 г. он публикует исследования об измерении
кручения волос и шелковых нитей, а позднее, в 1784 г. присоединяет к ним
мемуар о кручении металлических проволок. Две последние даты очень важны,
если учесть, что первая работа Кулона, посвященная его знаменитому закону,
появилась только в 1785 г., т. е. через восемь лет после того, как он
занялся кручением нитей.

О чем все это говорит? Прежде всего о том, что исследования Кулона по
теории упругости носили совершенно самостоятельный характер и никак не
вытекали из идеи измерения электрических или магнитных взаимодействий.
Кулон - инженер и по интересам, и по роду работы, а его исследования
целиком укладываются в рамки традиции или, если угодно, парадигмы
строительной механики и теории упругости. Здесь, кстати, все, что он
делает, вполне естественно и понятно и никак не нуждается в предположении
гениального озарения. Итак, по крайней мере одна научная программа в
работах Кулона налицо.

Как же осуществляется переход к исследованиям в области электричества? В
"Истории физики" Б.И. Спасского читаем следующее: "Для определения силы
взаимодействия между электрическими зарядами Кулон построил специальный
прибор - крутильные весы. Конструируя этот прибор, Кулон применил ранее
открытый им закон пропорциональности между углом закручивания упругой нити
и моментом силы". Спасский, в отличие от Тимошенко, не считает, что
исследования Кулона по теории упругости носили вторичный характер и
вытекали из задачи построения крутильных весов. Создавая эти весы, Кулон
просто использовал уже открытый им ранее закон закручивания проволоки.
Спасский, однако, как и Тимошенко, настаивает, что весы построены
специально для электрических измерений.

Но так ли это? Парадокс заключается в том, что крутильные весы Кулону вовсе
не надо было специально строить, они у него уже были задолго до того, как
он приступил к определению силы взаимодействия между зарядами. Весы уже
были, их надо было только увидеть. Действительно, та установка, которую
Кулон использовал при изучении кручения нитей - это и есть крутильные весы.
Ее нужно было только переосмыслить. В общем плане это выглядит так: изучив
влияние явления X на явление Y, мы получаем возможность использовать Y как
прибор при изучении X. Но Кулон мог и не опираться на этот общий принцип,
ибо у него был конкретный образец аналогичного функционального
переосмысления экспериментальной установки в работах основателя теории
упругости Роберта Гука. Исследуя деформацию спиральных и винтовых пружин,
Гук тут же осознает свои результаты как изобретение особых "философских
весов", необходимых для того, "чтобы определять вес любого тела без
применения гирь". Иными словами, и здесь Кулон работал в рамках
определенной традиции.

Итак, крутильные весы не нужно было специально ни изобретать, ни строить.
Кулону требовалось только понять, что решая одну задачу, он, сам того не
желая, решил и вторую. Определяя, как угол закручивания нити зависит от
действующей силы, он получил тем самым и метод измерения сил. Но тут мы как
раз и подходим к самому интересному. До сих пор Кулон работал, как мы уже
отмечали, в традиции теории упругости и сопротивления материалов. Однако
переосмыслить свою экспериментальную установку и осознать ее как весы, он
может только благодаря другой традиции, традиции измерения. Эта последняя
определяет совершенно новую точку зрения на происходящее, она только и
ждет, чтобы подхватить побочный результат предыдущей работы.

Но переосмыслив свою экспериментальную установку как весы, Кулон точно
вступает на широкую столбовую дорогу, на которой можно встретить людей с
очень разными приборами и разными задачами. Среди того, что их объединяет,
нам важно следующее: методы измерения в широких пределах безразличны к
конкретному содержанию тех дисциплин, где они применяются. Не удивительно
поэтому, что традиция измерения сразу же уводит Кулона за пределы его
первоначальной сравнительно узкой области.

"Кулон, по-видимому, интересовался не столько электричеством, сколько
приборами, - пишет Г.Липсон.