- Он придумал чрезвычайно чувствительный
прибор для измерения силыѕ и искал возможности его применения". Как мы уже
видели, Кулону ничего не надо было "придумывать", но в остальном с Липсоном
можно согласиться. Получив в свои руки метод измерения малых сил, Кулон
сразу становится как бы "космополитом" и начинает путешествовать из одной
сферы экспериментального исследования в другую. Правда, и теперь он не
сразу приступает к проблемам теории электричества, но начинает с
исследования трения между жидкостями и твердыми телами. Это еще раз
подчеркивает, что измерение силы взаимодействия между зарядами никогда не
было его исходной задачей - ни при изучении кручения нитей, ни при
"построении" крутильных весов. Не метод строился здесь под задачу, а
наоборот, наличие метода требовало поиска соответствующих задач.

Подведем некоторые итоги. Мы пытались показать, что Кулона вовсе не
посещало гениальное озарение. Скорей наоборот, он все время движется как бы
по проторенным дорогам. Мы при этом отнюдь не хотели как-то принизить его
достижения в области сопротивления материалов и теории упругости. Он прочно
вошел в историю этих дисциплин как талантливый исследователь. Но он здесь
продолжатель уже существующих традиций, которые были заложены еще Галилео
Галилеем и Робертом Гуком. Может быть, в развитии учения об электричестве
он стоит совершенно обособленно? Оказывается, что и это не так. К
формулировкам, близким к закону Кулона, чисто теоретически подходили Эпинус
(1759 г.), Пристли (1771 г.), Кавендиш (1773 г.). Иногда этот закон даже
называют законом КулонаКавендиша. И в то же время очевидно, что Кулон не
помещается полностью ни в одной из этих традиций, и это выдвигает его
фигуру на совершенно особое место. Закон Кулона не мог быть вскрыт в рамках
парадигмы теории упругости, крутильные весы не могли появиться в рамках
учения об электричестве. Своеобразие Кулона в том и состоит, что он
оказался в точке взаимодействия указанных традиций, соединив их в себе
неповторимым образом.

Путь Кулона - это как бы движение по проторенным дорогам, но с пересадками.
Раньше эта дорога сопротивления материалов и теории упругости, затем
традиция измерения сил. "Пересадка" возможна благодаря появлению особого
объекта (в данном случае - это экспериментальная установка при исследовании
кручения), который может быть осмыслен и использован в рамках как одной,
так и другой традиции работы. Но не так ли и железнодорожная станция,
лежащая на пересечении нескольких дорог?

Крайне любопытна дальнейшая судьба закона Кулона. Его открытие, как
подчеркивает Я.Г. Дорфман, "не внеслоѕ на первых порах никаких новых
результатов в развитие учения об электричестве. Плоды этого важного
открытия обозначились лишь примерно через 25 лет, когда Пуассон с помощью
этого закона решил математическую задачу о распределении заряда на
различных проводниках и системах проводников (1811 г.)". Что же произошло?
Дело в том, что закон Кулона по своей математической форме совпадает с
законом всемирного тяготения Ньютона. Именно на это и обратил внимание
Пуассон, после чего в электростатику хлынули математические методы
теоретической механики, которые разрабатывались до этого в трудах Эйлера,
Лагранжа и Лапласа. Это методы математической теории потенциала. Пуассон в
своей работе 1811 г. как раз и осуществляет распространение математического
понятия потенциала на электрическое и магнитное поля. "Весь этот быстрый
прогресс теории электричества, - пишет Марио Льоцци, - был бы невозможен
без предварительного развития идей и аналитических методов теоретической
механики".

И здесь, следовательно, мы имеем дело с взаимодействием различных традиций,
и Пуассон как бы осуществляет "пересадку" с одного поезда на другой. Пример
показывает, что недостаточно просто получить какой-то результат,
недостаточно сделать открытие, важно, чтобы сделанное было подхвачено
какой-либо достаточно мощной традицией.

Примеров подобного рода можно привести много и без особого труда, что
показывает, что мы имеем дело с устойчивой закономерностью. Вот описание
первых шагов в развитии радиоастрономии: "Радиоастрономия зародилась в
19311932 гг., когда в процессе экспериментов по исследованию
высокочастотных радиопомех в атмосфере (высокочастотных для обычного
радиовещания, но низкочастотных с точки зрения радиоастрономии) Янский из
лаборатории телефонной компании "Белл" обнаружил, что "Полученные данныеѕ
указывают на присутствие трех отдельных групп шумов: группа 1 - шумы от
местных гроз; 2 - шумы от далеких гроз и группа 3 - постоянный свистящий
шум неизвестного происхождения". Позднее Янский выяснил, что неизвестные
радиоволны приходят от центра Млечного Пути.

Для того, чтобы стать открытием, новый метод должен был проникнуть в
астрономию, но астрономы не обратили на работы Янского почти никакого
внимания. Успеха добивается его последователь радиоинженер Рибер, который
строит около своего дома первый параболический радиотелескоп, изучает
астрофизику и вступает в личные контакты с астрономами. Только публикация в
1940 г. первых результатов Рибера послужила толчком к объединению усилий
астрономов и радиоинженеров.

С аналогичной ситуацией мы сталкиваемся у истоков воздушной археологии.
Один из пионеров этого метода Кроуфорд считает датой его рождения 1922 г.
Решающий эпизод состоял в следующем: Кроуфорда попросили посмотреть
несколько аэрофотоснимков, сделанных офицерами британских ВВС; военным
показалось, что на снимках есть "что-то археологическое". Это
"археологическое" было прежде всего древними межевыми валами, исследованием
которых Кроуфорд тщетно пытался заниматься еще в юности. "Я хорошо помню, -
пишет он, - как все произошло. Кларк-Холл показал мне свои снимки. Они были
покрыты прямоугольными белыми фигурами, которые сразу же напомнили мне то,
что я тщетно пытался нанести на карту около десяти лет назад. Здесь, на
этих нескольких фотографиях, был ответ на мучивший меня вопрос".

Трудно заподозрить военных в недостаточной традиционности. Очевидно, что
они вовсе не собирались заниматься археологией. Археологические данные
появляются на аэрофотоснимках столь же неожиданно, как космические
источники радиоволн в исследованиях радиоинженера Янского. Традиционен и
Кроуфорд, когда узнает на фотоснимках давно знакомые ему в принципе
объекты. Все традиционны, и тем не менее происходит революция. Все
полностью соответствует уже рассмотренной нами схеме: побочные результаты,
полученные в рамках одной традиции, подхватываются другой, которая точно
стоит на страже.


               Метафорические программы и взаимодействие наук

Нередко новации в развитии науки бывают обусловлены переносом образцов из
одной области знания в другую в форме своеобразных метафор.

Поясним это раньше на простом бытовом примере. Представьте себе
добросовестного канцелярского служаку, который на каждого посетителя
заполняет карточку с указанием фамилии, года и места рождения,
национальности, родителейѕ... Его работа стандартна и традиционна, хотя
каждый раз он имеет дело с новым человеком и никого не опрашивает дважды. И
вот неожиданно его переводят из канцелярии в библиотеку и предлагают
составить каталог с описанием имеющихся книг. Предположим, что наш герой
абсолютно не знаком с библиотечным делом и не получил никаких инструкций.
Может ли он и на новом месте следовать прежним образцам? Может, если
перейдет к их метафорическому истолкованию. Книга - это аналог человека, и
она тоже имеет "фамилию", т. е. название, год и место "рождения", т. е.
издания, "национальность", т. е. язык, на котором она написана,
"родителей", т. е. автора.

Но разве не то же самое происходит тогда, когда по образцу одной научной
дисциплины или одной теории строятся науки или теории-близнецы? Вспомним
пример с экологией, которая, возникнув как биологическая дисциплина, уже
породила немало таких близнецов: экология преступности, экология
народонаселения, культурная экологияѕ Разве выражение "экология
преступности" не напоминает метафоры типа "дыхание эпохи" или " бег
времени"?

Проанализируем еще один, несколько более сложный пример. В развитии
геоморфологии, науки о формах рельефа, огромную роль сыграла теория
эрозионных циклов В.М. Дэвиса. Согласно этой теории, все разнообразные
формы рельефа образуются под воздействием двух основных факторов -
тектонических поднятий суши и обратно направленных процессов эрозии. Не
вызывает сомнения тот факт, что Дэвис работал в определенных традициях. В
каких именно? На этот вопрос уверенно и однозначно отвечает известный
географ и историк географии К.Грегори. "Образцом здесь, - пишет он, -
служила концепция Дарвина о развитии коралловых островов, выдвинутая в 1842
г.". Итак, одна теория строится по образцу другой.

И действительно, есть явное сходство между дарвиновской теорией коралловых
рифов и концепцией эрозионных циклов Дэвиса. У Дарвина все определяется
соотношением двух процессов: медленного опускания морского дна, с одной
стороны, и роста кораллов, с другой. У Дэвиса - поднятие сущи, с одной
стороны, и процесс эрозионного воздействия текучих вод на возвышенный
участок, с другой. В обоих случаях два фактора, как бы противоборствуя друг
другу, определяют тем самым различные стадии развития объекта. У Дарвина
вследствие опускания суши на поверхности океана остается только одна
коралловая постройка - атолл; у Дэвиса вследствие эрозии - почти плоская
равнина - пенеплен. Перед нами один и тот же принцип построения модели,
использованный при изучении очень разных явлений. Одна теория - это
метафорическое истолкование другой.

Стоит задать вопрос: а как возникла теория образования коралловых островов
Дарвина? Обратимся к его собственным воспоминаниям. "Ни один другой мой
труд, - пишет Дарвин, - не был начат в таком чисто дедуктивном плане, как
этот, ибо вся теория была придумана мною, когда я находился на западном
берегу Южной Америки, до того, как я увидел хотя бы один настоящий
коралловый рифѕ Правда, нужно заметить, что в течение двух предшествующих
лет я имел возможность непрерывно наблюдать то действие, которое оказывали
на берега Южной Америки перемежающееся поднятие суши совместно с процессами
денудации и образования осадочных отложений. Это с необходимостью привело
меня к длительным размышлениям о результатах процесса опускания [суши], и
было уже нетрудно мысленно заместить непрерывное образование осадочных
отложений ростом кораллов, направленным вверх".

Обратите внимание, Дарвин при построении своей теории идет тем же самым
путем, каким впоследствии пойдет Дэвис. Опять две сходные теоретические
концепции: опускание суши и накопление осадков в одном случае, и опускание
дна океана и рост кораллов в другом. Первая из этих концепций принадлежит
не Дарвину. Путешествуя на "Бигле", он в качестве настольной книги возил с
собой "Принципы геологии" Лайеля, где даже на обложку было вынесено
вошедшее потом во все учебники изображение колонн храма Юпитера-Сераписа со
следами поднятий и погружений.

                Проблема стационарности социальных эстафет

Предыдущее изложение строилось в рамках резкого противопоставления новаций
и традиций. А как возможны сами традиции? Этот вопрос пока не возникал, а
между тем он не только правомерен, но приводит к более глубокому пониманию
процессов развития познания и науки. В основе любых традиций, как мы уже
отмечали, лежит механизм социальных эстафет, т.е. механизм воспроизведения
непосредственных образцов поведения и деятельности. В чем суть этого
механизма? Нас здесь не будут интересовать вопросы физиологии или
психологии подражания, они к делу не относятся. Главное, как мы покажем, -
это проблемы социокультурного плана.

С конца прошлого века и до сравнительно недавнего времени считалось, что
ребенок овладевает речью путем подражания. Это представлялось почти
очевидным фактом и не вызывало никаких возражений. Однако где-то за
последние два десятка лет ситуация резко изменилась, и в литературе по
психолингвистике стали звучать все более и более резкие голоса,
доказывающие, что подражание, или имитация, ничего не объясняет и что
ребенок вообще не способен подражать. Чем это было вызвано? Считается, что
гипотеза имитации не может объяснить таких фактов, как появление в детской
речи неологизмов, фразовых структур и грамматических форм, которые ребенок
никогда не мог слышать от взрослых, т.е. явлений, отсутствующих в
языке-образце. Многие исследователи считают одной из важных специфических
особенностей детской речи ее многозначность или, точнее, диффузность. Так,
например, ребенок может назвать одним словом кошку и все меховые предметы,
часы и плоские круги, куклу и все, чем можно играть. Нередко это
интерпретируют в том смысле, что главное место при овладении речью занимает
не имитация, а генерализация.

Рассмотрим эти возражения, ибо они крайне важны для понимания механизма
воспроизведения образцов. В свете того, что мы уже говорили об эстафетах и
о социальных куматоидах вообще, противопоставление имитации и генерализации
лишено смысла. Воспроизведение образцов деятельности, как правило,
предполагает смену материала: один и тот же гвоздь не забивается дважды,
один и тот же дом дважды не строится. Поэтому воспроизведение образца, или
его имитация, всегда представляют собой и генерализацию. Другое дело, что
генерализация, осуществляемая ребенком, не совпадает с тем, что ждут от
него взрослые. Ребенку показывают на кошку и говорят: "это - кошка", желая,
чтбы он делал нечто подобное применительно к других кошкам, а он почему-то
начианет называть кошкой меховую шапку. Вот тут мы, действительно,
сталкиваемся с интересным явлением, заслуживающим анализа.

Казалось бы, все просто: мы указали ребенку образец наименования, он должен
этот образец воспроизводить, т.е. обозначать словом "кошка" только кошек. А
если он называет так шапку, то какая же это имитация? Концепция социальных
эстафет не выдерживает критики. Но стоит вдуматься в ситуацию и становится
ясно, что ребенок поступает вполне правильно, точнее, единственно возможным
способом. Мы требуем от него, чтобы он называл словом "кошка" все предметы,
похожие на тот, который был указан. А разве меховая шапка не похожа на
кошку? Вообще говоря, на кошку похоже решительно все. В мире вообще нет
двух предметов, между которыми нельзя было бы установить сходства. Отсюда
следует очень важный вывод: отдельно взятый образец не задает никакого
четкого множества возможных реализаций. Но тогда какой же это образец? Да,
отдельно взятый "образец" просто не является образцом, ибо его реализация
есть нечто неопределенное.

Впервые это понял Людвиг Витгенштейн. Воспользуемся его примером. Допустим,
мы хотим задать образец употребления слова "два" и произносим это слово,
указывая на группу из двух орехов. В чем должно состоять подражание? "Ведь
тот, кому предъявляют эту дефиницию, - пишет Л.Витгенштейн, - вовсе не
знает, что именно хотят обозначить словом "два"; он предположит, что ты
называешь словом "два" эту группу орехов! Он может это предположить; но,
возможно, он этого и не предположитѕ С таким же успехом он мог бы, услышав,
как я даю указательное определение собственному имени, понять его как
цветообозначение, как название расы или даже как название некоторой стороны
света".

И все же мы постоянно пользуемся такими указательными (остенсивными)
определениями и пользуемся вполне успешно. В свете всего сказанного это
тоже нуждается в объяснении. Секрет, вероятно, в том, что образцы никогда
не демонстрируются изолированно, но всегда в определенном конкретном
контексте, куда входит и предметное окружение, и множество других образцов.
Если поэтому в присутствии незнакомых людей вы указываете на себя и
называете свое имя, то очень много шансов, что вас поймут правильно. Никто,
например, не будет воспринимать это как обозначение цвета вашей рубашки или
страны света хотя бы потому, что образцы соответствующих обозначений уже
есть у присутствующих.

Вот что пишет по этому поводу автор известного курса теоретической
лингвистики Джон Лайонз: "Ребенок, овладевающий английским языком, не может
овладеть сначала референцией слова green, а затем, поочередно, референцией
слова blue или yellow так, чтобы в конкретный момент времени можно было бы
сказать, что он знает референцию одного слова, но не знает референции
другогоѕ... Следует предположить, что на протяжении определенного периода
времени ребенок постепенно узнает позицию слова green относительно слова
blue и yellow, а слова yellow относительно слов green и orange и т.д. до
тех пор, пока он не узнает позиции каждого цветообозначения относительно
его соседа в данной лексической системе и приблизительного прохождения
границ той области в континууме данного поля, которая покрывается каждым
словом". Итак, отдельное цветообозначение просто не имеет определенной
референции, оно приобретает ее только в единстве с совокупностью других
цветообозначений. Обобщая это, мы получаем еще один принципиальный тезис:
содержание эстафет, их относительная стационарность, сам факт их
существования - все это эффект социокультурной целостности или, что то же
самое, эффект контекста.

Нетрудно проиллюстрировать решающую роль контекста при понимании не только
отдельных слов, но и целых предложений. Допустим, вы произносите фразу:
"Сейчас восемь часов утра". Как ее воспримет ваш собеседник? В одной
ситуации он может вскочить и воскликнуть, что он опаздывает на работу, в
другой - зевнуть и сказать, что еще можно поспать. Но это, можете вы
сказать, не сама фраза, а выводы из нее, а фраза имеет один и тот же
устойчивый смысл: стрелка часов остановилась на указанном делении
циферблата. Это так, если у вас стрелочные часы, а если они цифровые? А не
приобретает ли эта фраза несколько иной смысл в ситуации, когда вы слышите
сигнал проверки времени? Надо учесть и тот факт, что само наличие
современных часов - это тоже элемент контекста. А как аналогичную фразу
воспринимали в эпоху песочных или водяных часов?

Было бы в высшей степени неверно воспринимать все сказанное в свете
привычных и достаточно тривиальных представлений: да, все зависит от
обстоятельств, от окружения, любой предмет меняется под воздействием
внешних условийѕ Нет, дело не в этом. Мы сталкиваемся здесь с принципиально
новой ситуацией. Отдельное слово, отдельная фраза просто не существуют вне
контекста, контекст их не изменяет, а порождает. Иными словами, мы должны
перестать мыслить в рамках идеологии элементаризма, согласно которой целое
состоит из частей. Человек живет и действует в некотором универсуме
эстафет, но если мы попытаемся разобрать это множество на отдельные
элементы, нас постигнет неудача, ибо элементы при этом теряют свою
определенность. Ситуация несколько парадоксальная: целое существует как
нечто достаточно определенное во всех своих частях, но эти части при
попытке их выделения фактически перестают существовать.

С этой странной, с точки зрения здравого смысла, ситуацией прежде всего
столкнулись гуманитарии, потом физики. Где-то в начале двадцатых годов в
"Экспериментальной лаборатории" известного кинорежиссера Л.В.Кулешова был
поставлен такой эксперимент. Взяв из старого фильма крупный план актера
Мозжухина (притом весьма невыразительный), Кулешов смонтировал его с
кадрами, на которых были изображены тарелка супа, гроб и ребенок. Когда
смонтированные таким образом три сцены были показаны непосвященным и ничего
не подозревающим зрителям, они были поражены, с каким искусством Мозжухин
последовательно передает чувство голода, глубокой печали и отцовского
умиления.

На основании аналогичных экспериментов крупный психолог начала ХХ в. Макс
Вертгеймер писал в 1924 г.: "Долгое время казалось само собой разумеющимсяѕ
что наука может строиться только следующим образом: если я имею что-то, что
должно быть исследовано научноѕ тогда сначала я должен понять это как
со