этому он, не моргнув глазом,
позволил ему отвезти себя в Византийский музей.

Картины, к которым барон подводил Тима, назывались иконами. Их, как ему
объяснил Треч, писали монахи, в течение многих сотен лет придерживавшиеся в
живописи одних и тех же строгих канонов. Понемногу Тим начал понимать,
почему барон привел его сюда.

Лица на иконах, с большими глазами, неподвижно уставленными в одну точку, и
с длинными носами, делящими их овал на две половины, были лицами без
улыбок. Этим они походили на бледные лица на портретах голландских
мастеров, которые Тим видел в Палаццо Кандидо в Генуе. Тиму они показались
чужими и странными. Особенно долго держал его Треч перед иконой,
изображающей святого Георгия в ярко-красном плаще на фоне мрачного
скалистого пейзажа, выдержанного в оливково-зеленых тонах. Тим даже начал
бормотать про себя пословицу Джонни:

"Научи меня смеяться, рулевой!"

И, удивительное дело, вспомнив о Джонни, Тим вдруг увидел иконы совсем
другими глазами. Он заметил, что монахи, писавшие иконы, разрешили
изображенным на них животным и растениям все то, в чем отказали людям, -
радоваться, цвести, смеяться. Пока Треч восхищался святой дисциплиной
иконописцев, Тим открыл малый мир, тайно живший на этих досках: улыбающихся
собачонок, подмигивающих грифов, веселых птиц и смеющиеся лилии. Ему
вспомнилась фраза, которую он слышал в гамбургском кукольном театре: "Так
человек природой награжден: когда смешно, смеяться может он!" Здесь было
все наоборот: смеялись звери, а человек глядел на мир сурово и беспощадно.

Когда они спустились на первый этаж музея, Треч остановился побеседовать с
директором, которому уже дали знать о посещении музея бароном. Тем временем
Тим вышел через распахнутую высокую дверь на небольшой балкончик. Посмотрев
вниз, он увидел под балконом маленькую девочку - она рисовала веточкой
какие-то линии на площадке перед входом в музей, а потом выкладывала по ним
узор из пестрых камешков. Как видно, она только что побывала в том зале,
где была выставлена мозаика, и теперь пыталась сама выложить картину
мозаикой.

Тим стал следить за узором и заметил, что он постепенно превращается в лицо
с иконы, только рот на этом лице не такой, как на иконах, а полукругом,
концами кверху: это лицо улыбалось.

Задумчиво поглядев на свою картину, девочка положила зеленый камешек вместо
глаза. И вдруг, откуда ни возьмись, выскочил какой-то мальчишка, посмотрел,
оттопырив губы, на ее почти готовое творение и проехался по нему носком
башмака. Лицо разбилось. Девочка с испугом взглянула на юного варвара, и из
глаз ее покатились крупные слезы. Всхлипывая, она стала снова старательно
собирать и укладывать камешки. Мальчишка стоял рядом с ней, засунув руки в
карманы. Взгляд его выражал мужское презрение.

Тима охватило бешенство. Он хотел сбежать вниз и заступиться за девочку. Но
как только обернулся, увидел барона: тот стоял за его спиной, вероятно тоже
наблюдая за этой сценой.

- Не вмешивайтесь, господин Талер, - сказал он с улыбкой. - Конечно, весьма
огорчительно, что этот мальчик так поступил. Но так уж повелось на земле.
Так же варварски, как этот молодой человек растоптал картину, топчут грубые
солдатские сапоги вдохновенные произведения искусства, а когда война
позади, те же самые варвары с поджатыми губами отпускают средства на
восстановление разрушенного. А зарабатываем на этом мы. Наша фирма
реставрировала после окончания войны больше тридцати церквей в Македонии, и
прибыль от этого составила около миллиона драхм.

Тим заученно пробормотал свою обычную фразу:

- Я приму это к сведению, барон. Но сейчас, - добавил он, - мне хотелось бы
пойти пообедать.

- Отличная мысль! - рассмеялся Треч. - Я знаю здесь один превосходный
ресторан под открытым небом.

И, не удостоив больше ни единым взглядом картины на стенах и детей на
площадке у входа, барон зашагал к воротам музея, у которых стояла его
машина. Тим молча последовал за ним.

Ресторан, к удивлению Тима, оказался совсем не таким шикарным, как те, в
каких обычно любил обедать Треч. В саду, уставленном столиками, их
почтительно приветствовали хозяин заведения, директор и старший кельнер.
Барон говорил с ними по-гречески, а с Тимом - по-немецки. Знатных гостей
провели к угловому столику, специально для них накрыли его белоснежной
скатертью, поставили цветы, принесли из помещения подсобный маленький стол
для посуды. Все посетители ресторана следили за этими приготовлениями с
напряженным вниманием. Некоторые шептались, украдкой указывая на Тима.

- Разве и здесь мой портрет напечатан в газетах? - шепотом спросил Тим.

- О, разумеется, - ответил барон, не позаботившись даже о том, чтобы хоть
немного понизить голос. - В Греции, господин Талер, ничему так не
удивляются, как богатству, потому что страна эта очень бедна. Для таких,
как мы, Греция - прямо рай. Даже в этом захудалом ресторанчике нам подадут
воистину королевский обед. Я хочу сказать, что его, не колеблясь, можно
было бы предложить самому королю. Здесь богатству оказывают королевские
почести. Потому-то я так и люблю Грецию.

Треч, наверное, еще долго бы разглагольствовал в том же духе, вызывая у
Тима глухое раздражение, если бы не вошел кельнер и не шепнул ему что-то на
ухо.

- Меня вызывают к телефону! Мой любимый ресторан уже широко известен, -
сказал он Тиму. - Извините!

Барон поднялся и последовал за кельнером в помещение.

Тим стал теперь наблюдать за столиком, стоявшим наискосок от его стола. Это
был единственный столик, откуда на нею не бросали назойливых любопытных
взглядов. Он увидел там две семьи. Одна состояла из полной черноволосой
мамаши с родинкой на щеке и двух дочек: младшей - лет пяти, и другой - года
на два постарше; вторая семья играла возле стола в олеандровом кусте. Она
состояла из большой серой мамы-кошки и трех котят - двух черненьких и
одного серого.

Мама-гречанка очень нервничала; мама-кошка - тоже. Когда младшая девочка
влезла на клумбу, выпачкалась и потянула в рот листья, мама с родинкой
наградила ее сердитыми шлепками. С каждым новым шлепком малышка ревела все
безутешнее.

Мама-кошка вела себя точь-в-точь так же. Как только какой-нибудь из ее
котят приближался к ней или прыгал ей на хвост, она сердито фыркала. Один
черный котенок преследовал ее особенно упорно. Вдруг он плаксиво мяукнул:
она изо всех сил хлопнула его лапой по голове, правда спрятав при этом
когти; тоже, можно сказать, отшлепала. Котенок опять попытался к ней
приблизиться, и она снова шлепнула его лапой. Мяуканье и детский рев
становились все громче.

Тим отвел наконец взгляд: он больше не мог смотреть на все это. Как раз в
эту минуту возвратился барон. И снова оказалось, что он наблюдал за той же
сценой, что и Тим, и как бы угадал его мысли. Садясь на свое место за
столиком, он сказал:

- Как видите, господин Талер, разница между человеком и зверем не так уж
велика. Она, так сказать, едва уловима.

- Я уже знаю три совершенно различных мнения на этот счет, - в некотором
замешательстве ответил Тим. - В одной пьесе, которую я видел в гамбургском
театре, говорилось, что смех отличает человека от зверя - ведь только
человек умеет смеяться. Но на иконах в музее было все наоборот: смеялись
цветы и звери, а люди - никогда. А теперь, барон, вы мне говорите, что
между человеком и зверем вообще нет никакой разницы.

- На свете нет таких простых вещей, чтобы их можно было исчерпать одной
фразой, - ответил Треч. - А зачем нужен человеку смех, дорогой господин
Талер, вообще никто точно не знает.

Тим вспомнил вдруг одно замечание Джонни и повторил его вслух, скорее для
самого себя, но все же достаточно громко, чтобы барон мог его расслышать:

- Смех - это внутренняя свобода.

На Треча эта фраза произвела совершенно неожиданное действие. Он затопал
ногами и заорал:

- Это тебе сказал рулевой!

Тим посмотрел на него с удивлением, и вдруг он ясно понял, почему барон
купил у него смех. Он понял и другое. Так вот чем нынешний барон Треч так
сильно отличается от мрачного господина в клетчатом с ипподрома! Нынешний
барон стал свободным человеком. И его привело в бешенство, что Тим разгадал
его тайну.

Тем не менее барон, как всегда, тут же овладел собой и с обычной
светскостью умело переменил тему разговора:

- Положение на масляном рынке, господин Талер, становится для нас
угрожающим. Мне придется завтра же с руководящими господами нашей фирмы
обсудить необходимые срочные меры. Такие совещания обычно -устраиваются в
моем замке в Месопотамии, и я надеюсь, что вы не откажетесь меня туда
сопровождать. То, с чем вам необходимо еще ознакомиться в Афинах, мне
придется показать вам как-нибудь в другой раз.

- Как вам угодно, - ответил Тим с наигранным равнодушием. На самом же деле
у него не было более страстного желания, чем увидеть месопотамский замок -
таинственное убежище, где барон, словно паук в углу, плел свою паутину.

Что касается самого Треча, то ему, как видно, совсем не хотелось покидать
Афины. Когда принесли и поставили на стол заказанные блюда, он глубоко
вздохнул:

- Вот и последняя наша трапеза в этой благословенной стране. Приятного
аппетита!

Книга третья. Лабиринт.

                                    Смех - не маргарин... Смехом не торгуют.
                                                                   Селек Бай

Лист двадцать первый. ЗАМОК В МЕСОПОТАМИИ.

Тим уже во второй раз летел в маленьком двухмоторном самолете,
принадлежащем фирме барона Треча. Они поднялись с аэродрома на рассвете, и
ему едва удавалось отличать в окошке самолета море от неба. И вдруг он
увидел внизу, за темневшим вдали гористым островком, солнечный шар.
Казалось, солнце вынырнуло из моря - так быстро оно взошло.

- Мы летим на восток, навстречу солнцу, - пояснил Треч, - в Афинах оно
взойдет немного позже. Мои подданные, в том числе и слуги в замке,
поклоняются солнцу. Они называют его Эш Шемс.

Тим ничего не ответил - он молча смотрел вниз, на море: свинцово-серое, оно
все светлело и светлело, пока не стало бутылочно-зеленым.

Тим не боялся лететь по воздуху, но и не радовался полету. Он даже не
удивлялся. Тот, кто не умеет смеяться, не может и удивляться.

Барон объяснял ему теперь "положение на масляном рынке", которое было Тиму
глубоко безразлично. Тем не менее он усвоил, что фирма перессорилась с
большинством крупных молочных хозяйств и что какая-то другая фирма,
объединившая предпринимателей Норвегии, Швеции, Дании, Германии и
Голландии, поставляет на рынок более качественное и более дешевое масло,
чем фирма Треча. По этой-то причине они и летят сейчас в замок в
Месопотамии. Там барон надеется "выяснить существо вопроса" и "принять
необходимые меры". Два других господина тоже вылетели по направлению к
замку: один из них, некий мистер Пенни, - из Лондона; другой, синьор ван
дер Толен, - из Лиссабона.

Самолет уже пролетел над Анатолийским плато, а барон все еще говорил о
сортах масла и о ценах на масло. При этом он то и дело употреблял такие
выражения, как "фронт сбыта", "завоевание потребителя", "подготовка
наступления на рынок", словно был генералом, готовящимся выиграть крупную
битву.

Когда барон сделал паузу, Тим сказал, чтобы принять какое-нибудь участие в
разговоре:

- У нас дома всегда ели только маргарин.

- На маргарине не разживешься. Хлеба с маслом, как говорится, из него не
сделаешь, - буркнул барон.

- Почему? - возразил Тим. - Мы всегда его мазали на хлеб! У нас и жарили на
нем, и пекли, и тушили овощи. Теперь барон стал слушать его внимательнее.

- Выходит, для вас маргарин был и смальцем, и постным маслом, и сливочным -
так, что ли? Тим кивнул.

- Наверное, в одном только нашем переулке каждый день уходило не меньше
бочки маргарина.

- Интересно, - пробормотал Треч. - Весьма интересно, господин Талер!
Тактический маневр с маргарином - переход в наступление, завоевание
масляного рынка... Почти гениально!

Барон погрузился в размышления; казалось, он застыл в своем кресле.

Тим был рад, что барон оставил его в покое; он разглядывал в окошко
самолета проносившиеся под ним горы и долины, вершины и ущелья, и караваны
ослов, двигавшиеся по горам из разных мест в одном направлении - очевидно,
туда, где сегодня был базарный день. Летчик, чтобы доставить удовольствие
мальчику, старался лететь как можно ниже, и Тим мог довольно хорошо
разглядеть погонщиков и погонщиц ослов. Правда, все лица представлялись ему
с высоты одинаковыми светлыми кружочками - с, бородой и усами или без
бороды и усов, - и ему приходилось судить о людях, проходивших внизу,
только по их одеждам. А костюмы их были так непривычны для его взгляда, что
и люди представлялись ему фантастическими персонажами, каких можно увидеть
разве что в цирке. Но, конечно, это была сущая чепуха, потому что если бы
проходившие внизу были причесаны и одеты так, например, как жители его
родного города, Тим не нашел бы в них ничего необычного, пожалуй, кроме
чуть более темной кожи. Но четырнадцатилетнему мальчику, так неожиданно
очутившемуся в дальних странах, можно, пожалуй, и простить такое неверное
представление о никогда не виданных народах. Впрочем, уже очень скоро Тиму
пришлось убедиться, познакомившись с Селек Баем, что о новых знакомых и о
других народах никогда не следует судить чересчур поспешно.

Этот Селек Бай выехал верхом из оливковой рощицы в ту самую минуту, когда
самолет приземлился на площадке, расположенной высоко в горах, и Тим самым
первым спустился по трапу на землю. Треч приветствовал подъехавшего Селек
Бая на арабском языке с изысканной любезностью. Низко поклонившись, он
незаметно шепнул Тиму:

- Это самый крупный коммерсант среди солнцепоклонников и их глава. Он
получил высшее образование в вашем родном городе. Сейчас начнет говорить с
нами по-немецки. Отвечайте ему почтительно и поклонитесь как можно ниже.

Селек Бай обратился к Тиму, приведя его этим в некоторое замешательство.
Старик был одет в очень странный костюм; впрочем, отдельные части этого
костюма Тим постепенно, кажется, начинал узнавать: рубашка, жилет, пиджак и
что-то вроде длинного халата. Кроме того, цветной платок, повязанный вокруг
живота, и, наконец, юбка, какие носят женщины, из-под которой выглядывали
длинные шаровары. Все это было замечательно ярких и красивых цветов, среди
которых особенно выделялся оранжево-красный. На темном бородатом лице Селек
Бая почти не было морщин. Из-под густых бровей внимательно глядели на Тима
умные голубые глаза.

- Я полагаю, молодой человек, что вы и есть тот самый знаменитый наследник,
о котором кричат все газеты, - сказал он по-немецки с удивительно хорошим
произношением. - Приветствую вас и да благословит вас бог.

Старик поклонился, и Тим последовал его примеру. Его смятение возросло:
ведь этот человек, пожелавший ему божьего благословения, был главой
солнцепоклонников! Но Тим давно уже научился скрывать свои чувства. Он
вежливо ответил Селек Баю:

- Я очень рад познакомиться с вами. Барон мне много о вас рассказывал. (Это
было неправдой, но Тиму приходилось теперь часто слышать подобную вежливую
ложь, и он научился ей подражать.)

Открытая коляска на высоких колесах с парой лошадей в упряжке доставила их
к замку.

Селек Бай сопровождал их всю дорогу верхом, беседуя с бароном по-арабски.

Когда коляска обогнула оливковую рощицу, их взглядам открылся замок,
возвышающийся над отлогим склоном горы: чудовищное нагромождение из
кирпичей с зубчатыми башенками по углам крыши и головами драконов,
извергающими дождевую воду.

- Не думайте, пожалуйста, что это я сам выстроил такое страшилище, -
обратился барон к Тиму. - Я купил эту штуку у одной взбалмошной английской
леди исключительно потому, что мне люб этот уголок земли. Только парк здесь
разбит по моему собственному плану.

Парк, спускавшийся террасами вниз по склону горы, был выдержан во
французском стиле. Кусты и деревья, подстриженные в виде кеглей, шаров и
многогранников, были рассажены, казалось, не без помощи циркуля и линейки -
такими прямыми выглядели здесь аллеи, такими круглыми - площадки и клумбы.
Каждая терраса отличалась от другой своим орнаментом. Все дорожки были
посыпаны красным песком.

- Как вам нравится парк, господин Талер?

Эта оболваненная природа, растения, которые так безжалостно обкорнали,
показались Тиму несчастной жертвой человеческой тупости, и он ответил:

- По-моему, это хорошо решенная арифметическая задача, барон! Барон
рассмеялся:

- Вы выражаете свое неодобрение очень вежливо, господин Талер. Должен
отметить, что вы отлично развиваетесь!

- Когда такой молодой человек говорит не то, что он думает, - это значит,
что он развивается очень плохо, - вмешался в разговор Селек Бай,
перегнувшись в седле в сторону коляски.

Он сказал это довольно громко, стараясь заглушить скрип колес. Треч
возразил ему что-то по-арабски, и, как показалось Тиму, довольно резко.
Верховой ничего не ответил барону. Он только поглядел на мальчика долгим
задумчивым взглядом. Вскоре он попрощался и, огибая холм, поскакал в
сторону дальней горы.

Барон, посмотрев ему вслед, сказал:

- Золотая голова, только чересчур уж высокоморален. Он прочел в заграничных
газетах, что я выдал гроб пастуха Али за мой собственный, а сам, не долго
думая, превратился в моего брата-близнеца. Конечно, он будет молчать, но за
это требует, чтобы я в порядке покаяния выстроил для его единоверцев новый
храм. И пожалуй, мне не остается ничего другого, как пойти на это.

- Если бы я мог, я бы сейчас рассмеялся, - серьезно ответил Тим. Но вместо
него рассмеялся барон. Он смеялся с переливами, с коротким счастливым,
захлебывающимся смешком в конце каждой рулады. И на этот раз Тима не
угнетал его собственный смех. Он даже был рад, что теперь смех его всегда
рядом с ним, так близко, что, кажется, протяни руку - и достанешь. Иногда
ему даже думалось, что когда-нибудь он и в самом деле быстро протянет руку
и схватит свой смех, - выпал бы только подходящий случай. Он не понимал,
что это только так кажется. Тим решил сопровождать барона всегда и повсюду.

Коляска остановилась у подножия широкой лестницы, которая вела вверх от
террасы к террасе, до самого замка. Отсюда, снизу, она казалась гигантской,
почти бесконечной. Но что было в ней самое удивительное - это собаки:
каменные фигуры собак, стоявшие на ступеньках по обе стороны лестницы.
Словно оцепенев в своем каменном молчании, они глядели, вытаращив глаза,
вниз, в долину. Здесь были, наверное, сотни собак самых разных пород:
доберман-пинчеры, таксы, сеттеры, фокстерьеры, афганские борзые, шоу-шоу,
спаниели, боксеры, шпицы и мопсы, - яркая цветная керамика. Получалось, что
справа и слева, вдоль всей лестницы, вход в замок охраняет огромная пестрая
свора.

- Старая леди была большой любительницей собак, - пояснил барон. А Тим
ответил:

- Да, это заметно.

Треч собирался было дать указание кучеру ехать по извилистой горной дороге,
начинающейся слева от лестницы, как вдруг из-за керамического бульдога,
стоящего примерно на середине лестницы, вышел какой-то человек и помахал им
рукой.

- Это синьор ван дер Толен, - сказал Треч. - Давайте вылезем и поднимемся к
нему. Мне хотелось бы ошарашить его моими планами насчет маргарина. Вот он
изумится!

Они вылезли из коляски, и барон чуть ли не бегом бросился вверх по
ступенькам. Тим медленно подымался вслед за ним, внимательно разглядывая
керамических собак. Его не интересовали разговоры о маргарине. Откуда ему
было знать, какую важную роль сыграет маргарин в его жизни!

Лист двадцать второй. СИНЬОР ВАН ДЕР ТОЛЕН.

Внутреннее устройство замка доказывало, что барон, так любивший посещать
выставки картин и художественных изделий, обладает в вопросах быта
изысканным вкусом. Все предметы обстановки - даже пепельницы, дверные ручки
и коврик в ванной - были просты, красивы и, очевидно, очень дороги. Комната
Тима представляла собой приятное полукруглое помещение в