, чтобы ее
укачивали или носили на руках.  Она росла очень спокойной и тихой.  Иногда к
ней подходил "дядя Федя" и,  стоя над люлькой,  упрашивал:  "Зоенька, скажи:
дя-дя! Дай! Ну, говори же: ма-ма! Ба-ба!"
     Его ученица широко улыбалась и  лепетала что-то совсем не то.  Но через
некоторое время она и  в  самом деле стала повторять,  сперва неуверенно,  а
потом все тверже:  "дядя", "мама"... Помню, следующим ее словом после "мама"
и  "папа" было странное слово "ап".  Она стояла на  полу,  совсем крошечная,
потом  вдруг  приподнялась  на  цыпочки  и  сказала:   "Ап!"  Как  мы  после
догадались, это означало: "Возьми меня на руки!"


        ГОРЬКАЯ ВЕСТЬ

     Стояла зима,  такая жестокая и  морозная,  какой не помнили старики.  В
моей памяти этот январь остался леденяще холодным и темным: так изменилось и
потемнело все вокруг,  когда мы узнали, что умер Владимир Ильич. Ведь он был
для нас не только вождь, великий, необыкновенный человек. Нет, он был словно
близкий друг и советчик для каждого;  все,  что происходило в нашем селе,  у
нас дома,  было связано с ним,  все шло от него - так понимали и чувствовали
все.
     Прежде у  нас было всего две школы,  а  теперь их  больше десяти -  это
сделал Ленин.  Прежде бедно и  голодно жил народ,  а  теперь он  поднялся на
ноги,  окреп, зажил совсем по-другому, - кого же, как не Ленина, благодарить
нам  за  это?  Появилось  кино.  Учителя,  врачи  и  агрономы  беседовали  с
крестьянами,  читали  им  лекции:  полно  народу было  в  избе-читальне и  в
Народном доме. Быстро росло село, светлее и радостнее становилась жизнь. Кто
не умел грамоте -  научился;  кто овладел грамотой - подумывает о дальнейшем
ученье.  Откуда же все это, кто принес нам эту новую жизнь? На этот вопрос у
всех был один ответ, одно дорогое и светлое имя: Ленин.
     И вдруг нет его...  Это не укладывалось в сознании,  с этим нельзя было
примириться.
     Каждый вечер крестьяне заходили к Анатолию Петровичу,  чтобы поделиться
горем, которое остро и глубоко переживали все.
     - Какой человек умер!..  Ильичу бы жить да жить,  до ста лет жить, а он
умер... - говорил старик Степан Корец.
     Через несколько дней в  Осиновые Гаи  приехал рабочий Степан Забабурин,
наш бывший деревенский пастух. Он рассказал о том, как со всех концов страны
потянулись люди к гробу Владимира Ильича.
     - Мороз,  дыханье стынет,  -  говорил он,  - ночь на дворе, а народ все
идет,  все идет,  краю не видно.  И детишек с собой взяли, чтоб посмотрели в
последний раз.
     - А  мы  вот не увидим его,  и  Зоюшка не увидит,  -  с  грустью сказал
Анатолий Петрович.
     Мы  не  знали  тогда,  что  у  вечной Кремлевской стены  будет выстроен
Мавзолей и еще через много лет можно будет прийти и увидеть Ильича.


        СЫН

     Анатолий Петрович любил, сидя за столом, брать Зою к себе на колени. За
обедом он обычно читал, а дочка сидела совсем тихо, прижавшись головой к его
плечу, и никогда ему не мешала.
     Как  и  прежде,  она  была  маленькая,  хрупкая.  Ходить  она  стала  к
одиннадцати месяцам.  Окружающие  любили  ее,  потому  что  она  была  очень
приветлива и  доверчива.  Выйдя за калитку,  она улыбалась прохожим,  и если
кто-нибудь говорил шутя:  "Пойдем ко мне в гости?" -  она охотно протягивала
руку и шла за новым знакомым.
     К  двум годам Зоя уже хорошо говорила и часто,  вернувшись "из гостей",
рассказывала:
     - А я была у Петровны.  Знаешь Петровну?  У нее есть Галя, Ксаня, Миша,
Саня и старый дед. И корова. И ягнята есть. Как они прыгают!
     Зое не было еще и  двух лет,  когда родился ее младший братишка,  Шура.
Мальчуган появился на свет с  громким,  заливистым криком.  Он кричал басом,
очень требовательно и  уверенно.  Был он гораздо крупнее и здоровее Зои,  но
такой же ясноглазый и темноволосый.
     После рождения Шуры Зое часто стали говорить: "Ты старшая. Ты большая".
За столом она сидела вместе со взрослыми,  только на высоком стуле.  К  Шуре
относилась  покровительственно:  подавала  ему  соску,  если  он  ронял  ее;
покачивала его колыбель, если он просыпался, а в комнате никого не было. И я
теперь нередко просила ее помочь мне, сделать что-нибудь.
     - Зоя, принеси пеленку, - говорила я. - Дай, пожалуйста, чашку.
     Или:
     - Ну-ка, Зоя, помоги мне убрать: убери книжку, поставь стул на место.
     Она делала все очень охотно и потом всегда спрашивала:
     - А еще что сделать?
     Когда ей было года три, а Шуре шел второй год, она брала его за руку и,
захватив бутылочку, отправлялась к бабушке за молоком.
     Помню, раз я доила корову. Шура вертелся рядом. С другой стороны стояла
Зоя  с  чашкой  в  руках,  дожидаясь парного молока.  Корову  донимали мухи;
потеряв терпение, она махнула хвостом и хлестнула меня. Зоя быстро отставила
чашку,  одной  рукой  схватила корову  за  хвост,  а  Другой стала  прутиком
отгонять мух, приговаривая:
     - Ты  зачем бьешь маму?  Ты маму не бей!  -  Потом посмотрела на меня и
прибавила, не то спрашивая, не то утверждая: - Я помогаю тебе!
     Забавно было видеть их вместе: хрупкую Зою и толстого увальня Шуру.
     О  Шуре на  селе говорили:  "У нашей учительницы мальчонка поперек себя
шире: что на бок положи, что на ноги поставь - все одного роста".
     И впрямь:  Шура был толстый,  крепко сбитый и в свои полтора года много
сильнее Зои. Но это не мешало ей заботиться о нем, как о маленьком, а иногда
и строго покрикивать на него.
     Зоя сразу стала говорить чисто,  никогда не  картавила.  Шура же лет до
трех не выговаривал "р". Зою это очень огорчало.
     - Ну, Шура, скажи: ре-ше-то, - просила она.
     - Лешето, - повторял Шура.
     - Нет, не так! Повтори; "ре".
     - Ле.
     - Не "ле", а "ре"! Какой ты бестолковый мальчишка! Давай снова: режь.
     - Лежь.
     - Корова.
     - Колова.
     Раз,  выйдя из  терпения,  Зоя вдруг стукнула брата ладонью по лбу,  но
двухлетний ученик был куда сильнее четырехлетней учительницы:  он возмущенно
тряхнул головой и оттолкнул Зою.
     - Отстань! - крикнул он сердито. - Чего делешься!
     Зоя посмотрела на него удивленно,  но не заплакала.  А немного погодя я
уже снова слышала:
     - Ну, скажи: кровать.
     И Шуркин голос покорно повторял:
     - Кловать.
     Не знаю,  понимал ли Шура,  что он младший в  семье,  но только с самых
ранних пор он умел этим пользоваться.  "Я маленький!"  -  то и  дело жалобно
говорил он в свою защиту. "Я маленький!" - требовательно кричал он, если ему
не давали чего-нибудь,  что он непременно хотел получить.  "Я маленький!"  -
гордо  заявлял он  иногда без  всякого повода,  но  с  сознанием собственной
правоты и силы.  Он знал,  что его любят,  и хотел всех -  и Зою,  и меня, и
отца, и бабушку - подчинить своей воле.
     Стоило ему заплакать, как бабушка говорила:
     - А кто обидел моего Шурочку?  Поди ко мне скорей,  дорогой!  Вот я что
дам своему маленькому внучку!
     И Шура с веселой, плутоватой мордочкой забирался на колени к бабушке.
     Если  ему  в  чем-нибудь  отказывали,  он  ложился  на  пол  и  начинал
оглушительно реветь,  бить ногами или жалобно стонать, всем своим видом ясно
говоря:  "Вот  я,  бедный маленький Шура,  и  никто  меня  не  пожалеет,  не
приголубит!.. "
     Однажды,  когда Шура начал кричать и  плакать,  требуя,  чтобы ему дали
киселя до обеда,  мы с  Анатолием Петровичем вышли из комнаты.  Шура остался
один.  Сначала он  продолжал громко плакать и  выкрикивал время от  времени:
"Дай киселя!  Хочу киселя!" Потом,  видно, решил не тратить так много слов и
кричал просто:  "Дай!  Хочу!" Плача, он не заметил, как мы вышли, но, почуяв
тишину,  поднял голову,  огляделся и  перестал кричать:  стоит ли стараться,
если никто не слушает!  Он подумал немного и стал что-то строить из щепочек.
Потом мы вернулась.  Увидев нас,  он снова попробовал покричать, но Анатолий
Петрович строго сказал:
     - Если будешь плакать,  мы оставим тебя одного,  а сами жить с тобой не
будем. Понял?
     И Шура замолчал.
     В  другой раз  он  заплакал и  из-под  ладошки поглядывал одним глазом:
сочувствуем мы  его  слезам или нет?  Но  мы  не  обращали на  него никакого
внимания:  Анатолий Петрович читал книгу,  я  проверяла тетради.  Тогда Шура
потихоньку  подобрался ко  мне  и  влез  на  колени,  как  будто  ничего  не
произошло.  Я  потрепала его  по  волосам  и,  спустив  на  пол,  продолжала
заниматься своим делом,  и  Шура больше мне  не  мешал.  Эти  два случая его
вылечили: капризы и крики прекратились, как только мы перестали им потакать.
     Зоя  очень любила Шуру.  Она  часто с  серьезным видом повторяла слова,
сказанные кем-нибудь из взрослых:  "Нечего ребенка баловать, пускай поплачет
- беда невелика".  Выходило это у  нее очень забавно.  Но,  оставшись одна с
братишкой,  она  была  с  ним  неизменно ласкова.  Если он  падал и  начинал
плакать,  она  подбегала,  брала  его  за  руку  и  старалась поднять нашего
толстяка. Она вытирала ему слезы подолом своего платья и уговаривала:
     - Не  плачь,  будь умным мальчиком.  Вот  так,  молодец!..  Вот,  держи
кубики.  Давай построим железную дорогу,  хочешь?..  А  вот журнал.  Хочешь,
покажу тебе картинки? Вот, посмотри...
     Любопытно: если Зоя чего-нибудь не знала, она сразу честно признавалась
в этом.
     Шура же  был необычайно самолюбив,  и  слова "не знаю" просто не  шли у
него с языка.  Чтоб не признаться, что он чего-нибудь не знает, он готов был
на любые уловки.
     Помню,  купил  Анатолий Петрович большую  детскую  книжку  с  хорошими,
выразительными  картинками:  тут  были  нарисованы  самые  разные  животные,
предметы,  люди.  Мы с детьми любили перелистывать эту книгу, и я, показывая
на  какой-нибудь рисунок,  спрашивала Шуру:  "А  это что?"  Знакомые вещи он
называл тотчас,  охотно и  с гордостью,  но чего только не изобретал,  чтобы
увернуться от ответа, если не знал его!
     - Что это? - спрашиваю я, показывая на паровоз.
     Шура вздыхает, томится и вдруг говорит с хитрой улыбкой:
     - Скажи лучше сама!
     - А это что?
     - Курочка, - быстро отвечает он.
     - Правильно. А это?
     На картинке - незнакомое, загадочное животное: верблюд.
     - Мама,  -  просит Шура,  -  ты переверни страницу и  покажи что-нибудь
другое!
     Мне интересно, какие еще отговорки он изобретет.
     - А это что? - говорю я коварно, показывая ему бегемота.
     - Вот  сейчас поем и  скажу,  -  отвечает Шура и  жует так  долго,  так
старательно, словно вовсе не собирается кончить.
     Тогда я показываю ему картинку, на которой изображена смеющаяся девочка
в голубом платье и белом фартучке, и спрашиваю:
     - Как зовут эту девочку, Шурик?
     И Шура, лукаво улыбнувшись, отвечает:
     - А ты спроси у нее сама!


        БАБУШКА

     Дети  очень  любили ходить в  гости  к  бабушке Мавре  Михайловне.  Она
встречала их  весело,  поила молоком,  угощала лепешками.  А  потом,  улучив
свободную минуту,  играла с  ними в  их  любимую игру,  которая у  них так и
называлась: "Репка".
     - Посадила бабка репку,  -  задумчиво начинала бабушка,  -  и  говорит:
"Расти, репка, сладкая, крепкая, большая-пребольшая". Выросла репка большая,
сладкая,  крепкая,  круглая, желтая. Пошла бабка репку рвать: тянет-потянет,
вытянуть не может...  (Тут бабушка показывала, как она тянет упрямую репку.)
Позвала бабка внучку Зою  (тут  Зоя  хваталась за  бабушкину юбку):  Зоя  за
бабку,  бабка за репку -  тянут-потянут, вытянуть не могут. Позвала Зоя Шуру
(Шура только того и  ждал,  чтобы уцепиться за  Зою):  Шурка за Зою,  Зоя за
бабку,  бабка за  репку -  тянут-потянут (на  лицах у  ребят -  восторженное
ожидание)... вытянули репку!
     И  тут в  руках у  бабушки появлялось неведомо откуда взявшееся яблоко,
или пирожок, или настоящая репка. Ребята с визгом и смехом повисали на Мавре
Михайловне, и она вручала им гостинец.
     - Баба, потянем репку! - просил Шура, едва переступив бабушкин порог.
     Когда года через два  кто-то  попытался рассказать ребятам эту  сказку,
начав  ее  обычными  словами:  "Посадил  дед  репку..."  -  оба  они  дружно
запротестовали:
     - Бабка посадила! Не дед, а бабка!
     ...  Всю свою жизнь моя мать работала от зари до зари.  На руках у  нее
было все хозяйство -  дом, поле, шестеро ребят; всех надо было одеть, умыть,
накормить,  обшить,  и мама гнула спину,  не жалея себя. С нами, ребятами, а
позднее с  внуками,  она  всегда была  неизменно ровна  и  ласкова.  Она  не
говорила просто:  "Уважайте старших", - она всегда старалась, чтобы мысль ее
стала понятна детям,  дошла до  ума и  до сердца.  "Вот мы в  дому живем,  -
говорила она  Зое и  Шуре,  -  его старики построили.  Вот печь нам Петрович
какую хорошую сложил!  Петрович - старый, умный, руки у него золотые. Как же
старых-то  не  уважать?"  Мать была очень добра.  Бывало,  еще  в  дни моего
детства увидит  странника -  в  ту  пору  много  ходило  бездомных людей,  -
непременно зазовет, напоит, накормит, даст какую-нибудь старую одежду.
     Однажды отец полез в сундук, долго рылся в нем, а потом спросил:
     - Мать, а где же моя голубая рубашка?
     - Не сердись,  отец,  - смущенно ответила мама, - я ее Степанычу отдала
(Степаныч был  старик-бобыль,  неухоженный и  хворый,  мать  навещала его  и
помогала чем могла.)
     Отец только рукой махнул.
     Теперь,  через долгие-долгие годы, я часто вспоминаю, какая выносливая,
терпеливая, сильная духом женщина была моя мать.
     Раз случилось -  увели у нас корову.  Всякий знает,  какое это горе для
крестьянской семьи.  Но  мать  ни  словом  не  пожаловалась,  не  пролила ни
слезинки.  В другой год,  помню,  случился пожар, и у нас все сгорело дотла.
Отца это совсем пришибло.  Он сидел на поваленном дереве, безнадежно опустив
руки, и с отчаянием глядел в землю.
     - Наживем,  отец,  ничего!  -  сказала мама,  подходя к нему.  Подошла,
постояла и добавила еще: - Не горюй смотри, справимся!
     Мать моя  была совсем неграмотная,  до  самой своей смерти не  знала ни
одной буквы,  но грамоту очень ценила и уважала. Именно благодаря ее заботам
мы, дети, стали грамотными людьми: она настояла, чтобы нас отдали в школу, а
потом и в гимназию.
     Семью нашу нередко посещала нужда,  и,  помню, когда стало совсем худо,
отец  решил взять моего брата Сергея из  четвертого класса гимназии.  Мать и
слышать об  этом не хотела.  Она готова была на все -  ходила к  начальству,
унижалась,  просила принять сына в гимназию на казенный счет,  -  лишь бы он
продолжал учиться.
     - Ты,  мать,  ни одной буквы не знаешь,  а вот живешь же, обходишься, -
хмуро говорил отец.
     Мама не спорила,  но упорно стояла на своем.  "Верно говорят;  ученье -
свет,  неученье -  тьма",  -  любила она повторять.  Она по опыту знала, как
темно живется тому, кто не учен.
     - Пойдете в школу,  смотрите учитесь хорошенько, - наставляла она Зою и
Шуру. - Станете умнее, знать будете много - и вам хорошо, и другим около вас
легче будет.
     Бабушка  была  мастерица  рассказывать сказки.  Она  знала  их  великое
множество и умела рассказывать, ни на минуту не оставляя своего дела: вяжет,
чистит картошку или месит тесто, а сама приговаривает спокойно, неторопливо,
точно думая вслух!
     - Бежит лиса по лесу, видит - на дереве сидит тетерев, и говорит:
     "Терентий, Терентий! Я в городе была".
     "Бу-бу-бу! Была так была".
     "Терентий, Терентий! Я указ добыла!"
     "Бу-бу-бу! Добыла так добыла".
     "Чтобы вам, тетеревам, не сидеть по деревам, а все бы гулять по зеленым
лугам".
     "Бу-бу-бу! Гулять так гулять".
     "Терентий, Терентий! А кто там едет?"
     "Бу-бу-бу! Мужик".
     "Терентий, Терентий! А за мужиком кто бежит?"
     "Бу-бу-бу! Жеребенок".
     "Терентий, Терентий! А какой у него хвост-то?"
     "Крючком!"
     "Ну, так прощай, Терентий, недосуг мне с тобой лясы точить!"
     Зоя с Шурой сидят рядом на низкой скамеечке и не сводят с бабушки глаз.
А  она  кончит сказку -  и  тут  же  начинает новую:  про серого волка,  про
лакомку-медведя, про трусливого зайца и опять про хитрую лису...


        БРАТ И СЕСТРА

     С  Шурой Зое разрешалось играть только у  самого дома,  в  палисаднике,
чтобы не ушибла лошадь или корова,  которые свободно паслись возле дома,  на
лужке.  А вот с девочками постарше -  Маней и Тасей - она уходила далеко, на
огороды и  на  речку,  мелкую,  но  веселую,  где можно было купаться целыми
днями, не боясь утонуть.
     Летом Зоя часами бегала с  сачком за бабочками,  собирала цветы,  потом
снова купалась и  даже сама -  в  пять лет!  -  стирала в  речке свое белье,
высушивала и в чистом приходила домой.
     - Посмотри,  мама,  -  говорила она,  внимательно глядя мне в  лицо,  -
хорошо я выстирала? Ты меня не будешь ругать?
     Как сейчас вижу ее пятилетнюю -  загорелую,  румяную,  с  ясными серыми
глазами.  Только что  прошел быстрый летний дождь  -  и  снова  жарко светит
солнце,  с высокого неба ветром сметает куда-то далеко за горизонт последние
облака,  с  ветвей еще  падают крупные капли,  и  Зоя бежит ко  мне босая по
теплым лужам и смеется, показывая, как промокло ее платье...
     А  как хорошо было поехать на  дальний луг за  сеном (пусть на тряской,
скрипучей телеге, которую нескладной рысцой везет плохонькая лошаденка - что
за  беда!)  и  возвратиться на  высоком возу,  а  потом вместе со  взрослыми
раскидывать и  ворошить  душистое сено,  чтоб  досохло  за  сараем,  всласть
кувыркаться и прыгать в нем,  как в волнах,  и, наконец, уснуть от блаженной
усталости, свернувшись в комочек тут же, на сене!..
     А  как  весело  лазить  по  деревьям!   Забраться  повыше,  так,  чтобы
страшновато было  взглянуть вниз,  чтобы  сердце  немножко сжималось,  когда
попадается под рукой тонкая ветка...  И потом потихоньку слезать,  нащупывая
босой ногой сучья и стараясь не изорвать платье.
     А  еще  лучше  забраться на  крышу сарая или  на  колокольню -  любимый
наблюдательный пункт всех ребятишек.  Все село перед тобой как на ладони,  а
там  -   поля,   поля  и  в  полях  окрестные  деревни...  А  за  ними  что?
Далеко-далеко?..
     Возвращаясь домой, Зоя подсаживалась ко мне и спрашивала:
     - Мама, а за Осиновыми Гаями что?
     - Село такое - "Спокойные хутора" называется.
     - А потом?
     - Соловьянка.
     - А за Соловьянкой что?
     - Павловка, Александровка, Прудки.
     - А потом?  А за Кирсановом что?  А за Тамбовом Москва? - И вздыхала: -
Вот бы туда поехать!
     Когда отец был свободен,  она взбиралась к нему на колени и забрасывала
самыми  разнообразными  и  подчас  неожиданными  вопросами.   И,  как  самую
увлекательную сказку,  слушала его рассказы обо всем,  что делается на белом
свете:  о  высоких горах,  синих морях и  дремучих лесах,  о далеких больших
городах и о людях,  которые там живут. В такие минуты Зоя вся превращалась в
слух:  рот ее приоткрывался,  глаза блестели, мгновениями она, кажется, даже
забывала дышать.  И,  случалось,  утомленная новизной услышанного,  она  под
конец так и засыпала на руках у отца.
     Четырехлетний Шура - озорной, шумный, ему все нипочем.
     - У Шуры карман шевелится! - слышу я изумленный Зоин голос.
     И в самом деле шевелится! Что за чудеса?
     - Что у тебя там?
     Все  очень  просто:  карман  полон  майских жуков  -  они  трепыхаются,
пытаются выползти, но Шура зажимает карман в кулак. Бедные жуки!
     Чего только я  не  нахожу по вечерам в  этих карманах!  Рогатка,  кусок
стекла,  крючки,  камешки,  жестянки,  строго-настрого запрещенные спички  -
всего не перечтешь.  И постоянно у Шуры на лбу шишка, ноги и руки в ссадинах
и царапинах,  коленки разбиты.  Сидеть на одном месте для него самое тяжелое
наказание. Он бегает, прыгает, скачет с самого раннего утра и до часа, когда
я  зову детей домой ужинать и  спать.  Не раз я  видела,  как после дождя он
бегает по двор