- Ну  зачем ты так?  Посмотри на меня...  Да у  тебя слезы?  Со слезами
провожать меня не надо. Посмотри на меня еще.
     Я  посмотрела:  у  Зои было счастливое,  смеющееся лицо.  Я постаралась
улыбнуться в ответ.
     - Вот так-то лучше. Не плачь...
     Она крепко обняла меня,  поцеловала и  вскочила на  подножку отходящего
трамвая.


        ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

     Дома каждая вещь сохраняла тепло недавнего Зоиного прикосновения. Книги
стояли на  этажерке так,  как  она  их  расставила.  Белье в  шкафу,  стопка
тетрадей на  столе были уложены ее  руками.  И  аккуратно замазанные на зиму
окна,  и  ветки  с  сухими осенними листьями в  высоком стакане -  все,  все
помнило ее и напоминало о ней.
     Дней  через  десять пришла открытка,  всего  несколько строк:  "Дорогая
мамочка!  Я  жива и здорова,  чувствую себя хорошо.  Как-то ты там?  Целую и
обнимаю тебя. Твоя 3оя".
     Шура  долго  держал в  руках эту  открытку,  читал и  перечитывал номер
полевой почты, словно хотел затвердить его наизусть.
     - Мам?!  -  сказал он только,  и  в этом возгласе было все;  удивление,
упрек, горькая обида на нас за наше молчание.
     Самолюбивый и  упрямый,  он  ни  о  чем не  хотел меня спрашивать.  Его
поразило и  безмерно обидело,  что Зоя не поделилась с ним,  ни слова ему не
сказала.
     - Но ведь и  ты,  когда уезжал в  июле,  тоже Зое ничего не сказал.  Ты
тогда не имел права рассказывать, и она тоже.
     И  он ответил мне словами,  каких я  никогда не слышала от него (я и не
думала, что он может так сказать):
     - Мы были с Зоей одно. - И, помолчав, с силой добавил: - Мы должны были
уйти вместе!
     Больше мы об этом не говорили.
     ..."Не нахожу себе места" -  вот когда я поняла,  что значат эти слова!
Каждый день до  глубокой ночи я  сидела за  шитьем военного обмундирования и
думала, думала: "Где ты сейчас? Что с тобой? Думаешь ли ты о нас?.. "
     Однажды у меня выдалась свободная минута, и я стала приводить в порядок
ящик стола:  мне хотелось освободить место для Зоиных тетрадей, чтобы они не
пылились напрасно.
     Сначала мне попались листки, густо исписанные Зоиным почерком. Я прочла
их:   это  были  разрозненные  страницы  ее   сочинения  об   Илье  Муромце,
по-видимому, черновик. Начиналось сочинение так:
     "Безграничны просторы русской  земли.  Три  богатыря хранят  ее  покой.
Посредине,  на могучем коне,  Илья Муромец. Тяжелая булава в его руке готова
обрушиться на врага.  По бокам -  товарищи верные:  Алеша Попович с лукавыми
глазами и красавец Добрыня".
     Мне вспомнилось,  как Зоя читала былины об  Илье,  как принесла однажды
репродукцию  со  знаменитой  картины  Васнецова  и   долго,   сосредоточенно
рассматривала ее. Описанием этой картины она и начала сочинение.
     На другом листке стояло:
     "Народ относится к нему ласково, жалеет, когда он ранен в бою, называет
Иленькой и Илюшенькой:  "Ножка у Иленьки подвернулася".  Когда его одолевает
злой "нахвальщик",  то сама земля русская вливает в  него силы:  "Лежичи,  у
Ильи втрое силы прибыло".
     И на обороте:
     "И  вот  спустя столетия чаяния и  ожидания народные сбылись:  у  нашей
земли  есть  свои  достойные защитники из  народа -  Красная Армия.  Недаром
поется в  песне:  "Мы рождены,  чтоб сказку сделать былью".  Мы делаем былью
чудесную сказку,  и  поет народ о  своих героях с такой же глубокой любовью,
как пел он когда-то об Илье Муромце".
     Я бережно вложила эти листки в одну из Зоиных тетрадей и увидела, что в
этой  тетради  сочинение  об  Илье  Муромце,  уже  исправленное,  переписано
начисто, а в конце его рукою Веры Сергеевны отчетливо выведено: "Отлично".
     Потом я стала укладывать всю стопку в ящик и почувствовала, что в самом
углу  что-то  мешает.  Протянула руку,  нащупала что-то  твердое и  вытащила
маленькую записную книжку. Я открыла ее.
     На   первых  страничках  были  записаны  имена  писателей  и   названия
произведений,  против многих стояли крестики:  значит,  прочтено.  Тут  были
Жуковский,  Карамзин,  Пушкин,  Лермонтов, Толстой, Диккенс, Байрон, Мольер,
Шекспир...   Потом   шли   несколько  листков,   исписанных  карандашом,   -
полустершиеся,  почти неразборчивые строки.  И  вдруг -  чернилами,  бисерно
мелким, но четким Зоиным почерком:
     "В человеке должно быть все прекрасно:  и  лицо,  и одежда,  и душа,  и
мысли" (Чехов).
     "Быть   коммунистом  -   значит   дерзать,   думать,   хотеть,   сметь"
(Маяковский).
     На следующей страничке я увидела быструю запись карандашом: "В "Отелло"
- борьба  человека за  высокие идеалы правды,  моральной чистоты и  духовной
искренности.  Тема  "Отелло"  -  победа  настоящего,  большого человеческого
чувства!"
     И   еще:   "Гибель   героя   в   шекспировских   произведениях   всегда
сопровождается торжеством высокого морального начала".
     Я листала маленькую, уже чуть потрепанную книжку, и мне казалось, что я
слышу голос Зои, вижу ее пытливые, серьезные глаза и застенчивую улыбку.
     Вот выдержка из "Анны Карениной" о Сереже: "Ему было девять лет, он был
ребенок;  но душу свою он знал,  она была дорога ему,  он берег ее, как веко
бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу".
     Я  читала -  и  мне казалось,  что это сказано о самой Зое.  Все время,
из-за каждой строчки, это она смотрела на меня.
     "Маяковский  -   человек  большого  темперамента,   открытый,   прямой.
Маяковский создал новую жизнь в поэзии. Он - поэт-гражданин, поэт-оратор".
     "Сатин:  "Когда труд  -  удовольствие,  жизнь -  хороша!  Когда труд  -
обязанность, жизнь - рабство!"
     "...Что такое - правда? Человек - вот правда!"
     "...Ложь  -   религия  рабов  и  хозяев...   Правда  -  бог  свободного
человека!..  Человек! Это - великолепно! Это звучит... гордо!.. Надо уважать
человека!  Не жалеть...  не унижать его жалостью... уважать надо!.. Я всегда
презирал людей,  которые слишком заботятся о  том,  чтобы быть сытыми.  Не в
этом дело!.. Человек - выше! Человек - выше сытости!" (Горький, "На дне".)
     Новые странички - новые записи:
     "Мигуэль   де   Сервантес  Сааведра.   "Хитроумный  идальго   Дон-Кихот
Ламанчский". Дон-Кихот - воля, самопожертвование, ум".
     "Книга,  быть  может,  наиболее сложное и  великое чудо из  всех чудес,
сотворенных человечеством на пути его к  счастью и  могуществу будущего" (М.
Горький).
     "Впервые прочел хорошую книгу -  словно приобрел большого,  задушевного
друга.  Прочел читанную - словно встретился вновь со старым другом. Кончаешь
читать хорошую книгу -  словно расстаешься с  лучшим другом,  и  кто  знает,
встретишься ли с ним вновь" (китайская мудрость).
     "Дорогу осилит идущий".
     "В  характере,  в  манерах,  стиле,  во  всем  самое  прекрасное -  это
простота" (Лонгфелло).
     И снова, как в тот день, когда я читала Зоин дневник, мне казалось, что
я  держу  в  руках  живое сердце -  сердце,  которое страстно хочет любить и
верить.   Я  все  перелистывала  книжку,   подолгу  задумываясь  над  каждой
страничкой, и мне чудилось: Зоя рядом, мы снова вместе.
     И вот последние листки. Дата: октябрь 1941.
     "Секретарь Московского комитета - скромный, простой. Говорит кратко, но
ясно. Его тел. К 0-27-00, доб. 1-14".
     А  потом  -  большие  выписки из  "Фауста" и  целиком -  хор,  славящий
Эвфориона:

     Лозунг мой в этот миг -
     Битва, победный крик.

     . . . . . . . . . . . .

     Пусть! На крылах своих
     Рвусь туда!
     Рвусь в боевой пожар,
     Рвусь я к борьбе.

     "Я  люблю  Россию до  боли  сердечной и  даже  не  могу  помыслить себя
где-либо, кроме России" (Салтыков-Щедрин).
     И  вдруг,  на  последней странице,  как  удар  в  сердце,  -  слова  из
"Гамлета":
     "Прощай, прощай и помни обо мне!"


        "ТАНЯ"

     Вспоминать прошлое мне было и радостно и горько.  Я вспоминала -  и мне
казалось,  что я  снова качаю колыбель маленькой Зои,  снова держу на  руках
трехлетнего Шуру,  снова вижу  их  вместе,  моих детей,  -  живыми,  полными
надежд.  Но  чем меньше остается рассказывать,  тем мне тяжелее,  тем зримее
близкий, неотвратимый конец, тем труднее находить нужные слова...
     Дни после ухода Зои я помню отчетливо, до мелочей.
     Она ушла -  и  наша с Шурой жизнь вся превратилась в ожидание.  Прежде,
придя домой и не застав сестру, Шура всегда спрашивая: "Где Зоя?" Теперь его
первые слова  были:  "Письма нет?"  Потом  он  перестал спрашивать вслух,  в
только в  его глазах я неизменно читала этот вопрос.  Но однажды он вбежал в
комнату взволнованный и  счастливый и,  чего  никогда не  случалось,  крепко
обнял меня.
     - Письмо? - сразу догадалась я.
     - Еще какое!  - воскликнул Шура. - Слушай: "Дорогая мама! Как ты сейчас
живешь,  как себя чувствуешь,  не больна ли? Мамочка, если есть возможность,
напиши хоть несколько строчек.  Вернусь с  задания,  приеду навестить домой.
Твоя Зоя".
     - От какого числа? - спросила я.
     - Семнадцатого ноября. Значит, ждем Зою домой!
     И  мы  снова стали ждать,  но теперь уже не так тревожно,  с  радостной
надеждой.  Мы ждали постоянно,  ежечасно, ждали днем и ночью, всегда готовые
вскочить на стук открывшейся двери, ежеминутно готовые стать счастливыми.
     Но прошел ноябрь,  прошел декабрь, подходил к концу январь... Ни писем,
ни других вестей больше не было.
     Мы  с  Шурой оба работали.  Все домашние заботы он  взял на себя,  и  я
видела:  он  старается во всем заменить Зою.  Придя домой первым,  он спешил
подогреть к  моему возвращению еду.  Я  слышала,  как он  поднимался ночью и
укрывал меня потеплее,  потому что с дровами стало трудно и мы экономили как
могли.
     Однажды -  это было в конце января -  я возвращалась домой поздно.  Как
часто бывает, когда очень устанешь, машинально слушала обрывки разговоров. В
этот вечер на улице то и дело слышалось:
     - Читали сегодня "Правду"?
     - Читали статью Лидова?
     И  в  трамвае  молодая  женщина с  огромными глазами на  исхудалом лице
говорила своему спутнику:
     - Какая потрясающая статья!.. Какая девушка!..
     Я поняла, что в газете сегодня что-то необычное.
     - Шурик,  -  сказала я Дома,  - ты читал сегодня "Правду"? Говорят, там
очень интересная статья.
     - Да, - сдержанно ответил Шура, не глядя на меня.
     - О чем же?
     - О молодой партизанке Тане. Ее повесили гитлеровцы.
     В комнате было холодно, мы привыкли к этому. Но тут мне показалось, что
и внутри у меня все похолодело и сжалось. "Тоже чья-то девочка, - подумалось
мне. - И ее ждут дома, и о ней тревожатся..."
     Позже я услышала радио.  Сообщения о боях,  вести с трудового фронта. И
вдруг диктор сказал:
     - Передаем  статью  Лидова  "Таня",  напечатанную в  "Правде"  сегодня,
двадцать седьмого января.
     Скорбный и  гневный голос стал рассказывать о том,  как в первых числах
декабря  в  селе  Петрищеве фашисты  казнили партизанку-комсомолку по  имени
Таня.
     - Мама,  -  вдруг сказал Шура,  -  можно,  я  выключу?  Мне завтра рано
вставать.
     Я удивилась:  Шура всегда спал крепко,  обычно ему не мешали ни громкий
разговор, ни радио. Мне хотелось дослушать, но я выключила громкоговоритель,
сказав только: "Ну что ж, спи..."
     Назавтра я пошла в райком комсомола: может быть, там что-нибудь знают о
Зое?
     - Задание секретное,  писем  может не  быть  еще  долго,  -  сказал мне
секретарь райкома.
     Прошло еще несколько томительных,  нескончаемых дней и 7 февраля -  это
число я запомнила навсегда,  -  вернувшись домой,  я нашла на столе записку:
"Мамочка, тебя просили зайти в райком ВЛКСМ".
     "Наконец-то!  -  подумала я.  -  Конечно, какое-нибудь известие от Зои,
может быть, письмо!"
     Я мчалась в райком, как на крыльях. Вечер был темный, ветреный, трамваи
не шли,  но я почти бежала, спотыкалась, скользила, падала и снова бежала, и
ни одной сторонней горькой мысли не было у меня -  я не ждала никаких плохих
вестей, я только хотела узнать: когда я увижу Зою? Скоро ли она вернется?
     - Вы разминулись. Идите обратно домой, к вам поехали из МК комсомола, -
сказали мне в райкоме.
     "Скорее,  скорее узнать,  когда приедет Зоя!" И я не пошла,  а побежала
домой.
     Я распахнула дверь и остановилась на пороге.  Из-за стола навстречу мне
поднялись  двое:  заведующий Тимирязевским отделом  народного  образования и
незнакомый молодой человек с  серьезным,  чуть напряженным лицом.  Изо рта у
него шел пар: в комнате было холодно, никто не снял пальто.
     Шура стоял у окна.  Я посмотрела на его лицо, глаза наши встретились, и
вдруг я все поняла... Он рванулся ко мне, что-то опрокинув по дороге, а я не
могла двинуться, ноги словно приросли к полу.
     - Любовь Тимофеевна,  вы читали в "Правде" о Тане?  - услышала я. - Это
ваша Зоя... На Днях мы поедем в Петрищево.
     Я  опустилась на пододвинутый кем-то стул.  У меня не было ни слез,  ни
дыхания.  Хотелось только  скорее остаться одной,  и  в  мозгу  стучало одно
только слово: "Погибла... погибла..."

        x x x

     Шура уложил меня в кровать и всю ночь просидел рядом.  Он не плакал. Он
смотрел перед собой сухими глазами и крепко сжимал обеими руками мою руку.
     - Шура... как же мы теперь? - сказала я наконец.
     И тут Шура рухнул на постель и громко, отчаянно разрыдался.
     - Я давно уже знаю...  все знаю, - глухо, сдавленно повторял он. - Ведь
тогда в "Правде" была фотография...  с веревкой на шее... Имя другое... Но я
понял,  что это она...  я знал,  что это она...  Я не хотел тебе говорить...
думал -  может,  ошибся...  Уверял себя,  что ошибся.  Не хотел верить. Но я
знал... я знал... я знал...
     - Покажи, - сказала я.
     - Нет! - ответил он сквозь слезы.
     - Шура,  - сказала я, - мне еще многое предстоит. Мне предстоит увидеть
ее. Я прошу тебя...
     Шура  вытащил из  внутреннего кармана пиджака свою  записную книжку;  я
чистой странице был  приклеен четырехугольник,  вырезанный из  газеты.  И  я
увидела ее лицо - родное, милое, страдальчески застывшее.
     Шура что-то говорил мне, я не слышала, и вдруг до меня дошли его слова:
     - Знаешь, почему она назвалась Таней? Помнишь Татьяну Соломаху?
     Тогда я вспомнила и сразу поняла все.  Да,  конечно, это о той далекой,
давно погибшей девушке думала она, когда назвала себя Таней...


        В ПЕТРИЩЕВЕ

     Через несколько дней я поехала в Петрищево.  Плохо помню, как это было.
Помню только,  что асфальтированная дорога к  Петрищеву не подходит и машину
почти  пять  километров  тащили  волоком.   В   село  мы  пришли  замерзшие,
оледенелые.  Меня привели в какую-то избу,  но отогреться я не могла:  холод
был внутри.  Потом мы пошли к Зоиной могиле. Девочку уже вырыли, и я увидела
ее...
     Она лежала,  вытянув руки вдоль тела,  запрокинув голову, с веревкой на
шее.  Лицо ее,  совсем спокойное,  было все избито,  на  щеке -  темный след
удара. Все тело исколото штыком, на груди - запекшаяся кровь.
     Я  стояла на коленях подле нее и  смотрела...  Отвела прядь волос с  ее
чистого лба - и опять поразило меня спокойствие этого истерзанного, избитого
лица. Я не могла оторваться от нее, не могла отвести глаз.
     И вдруг ко мне подошла девушка в красноармейской шинели.  Она мягко, но
настойчиво взяла меня за руку и подняла.
     - Пойдемте в избу, - сказала она.
     - Нет.
     - Пойдемте.   Я  была  с  Зоей  в  одном  партизанском  отряде.  Я  вам
расскажу...
     Она привела меня в  избу,  села рядом со мной и  стала рассказывать.  С
трудом,  как  сквозь туман,  я  слушала ее.  Кое-что мне уже было знакомо по
газетам.  Она  рассказывала,  как группа комсомольцев-партизан перешла через
линию фронта.  Две недели они жили в  лесах на земле,  занятой гитлеровцами.
Ночью выполняли задания командира, днем спали где-нибудь на снегу, грелись у
костра.  Еды они взяли на пять дней,  но растянули запас на две недели.  Зоя
делилась с товарищами последним куском, каждым глотком воды...
     Эту девушку ввали Клава. Она рассказывала и плакала.
     ... Потом пришла им пора возвращаться. Но Зоя все твердила, что сделано
мало. Она попросила у командира разрешения проникнуть в Петрищево.
     Она  подожгла занятые фашистами избы  и  конюшню воинской части.  Через
день она подкралась к другой конюшне на краю села, там стояло больше двухсот
лошадей.  Достала  из  сумки  бутылку с  бензином,  плеснула из  нее  и  уже
нагнулась,  чтобы чиркнуть спичкой,  -  и тут ее сзади схватил часовой.  Она
оттолкнула его,  выхватила револьвер,  но  выстрелить не успела.  Гитлеровец
выбил у нее из рук оружие и поднял тревогу...
     Клава замолчала. Тогда хозяйка избы, глядя в огонь печи, вдруг сказала:
     - А я могу рассказать, что дальше было... Если хотите...
     Я выслушала и ее.  Но говорить об этом я не могу,  Я сделаю так:  пусть
здесь будет рассказ Петра Лидова.  Он первый написал о Зое, он первый пришел
в Петрищево,  он по свежим следам узнал и расспросил о том,  как ее мучили и
как она погибла...


        КАК ЭТО БЫЛО

     "...И  вот ввели Зою,  указали на нары.  Она села.  Против нее на столе
стояли телефоны,  пишущая машинка,  радиоприемник и  были  разложены штабные
бумаги.
     Стали сходиться офицеры.  Хозяевам дома  (Ворониным) было велено выйти.
Старуха замешкалась,  и офицер прикрикнул: "Матка, фьють!" - и подтолкнул ее
в спину.
     Командир 332-го пехотного полка 197-й  дивизии подполковник Рюдерер сам
допрашивал Зою.
     Сидя на кухне, Воронины все же могли слышать, что происходит в комнате.
Офицер задавал вопросы,  и  Зоя (тут она и  назвалась Таней) отвечала на них
без запинки, громко и дерзко.
     - Кто вы? - спросил подполковник.
     - Не скажу.
     - Это вы подожгли конюшню?
     - Да, я.
     - Ваша цель?
     - Уничтожить вас.
     Пауза.
     - Когда вы перешли через линию фронта?
     - В пятницу.
     - Вы слишком быстро дошли.
     - Что ж, зевать, что ли?
     Зою спрашивали о том,  кто послал ее и кто был с нею.  Требовали,  чтоб
выдала своих друзей.  Через дверь доносились ответы:  "нет",  "не знаю", "не
скажу",  "нет". Потом в воздухе засвистели ремни, и слышно было, как стегали
по  телу.  Через несколько минут молоденький офицерик выскочил из  комнаты в
кухню,  уткнул голову в  ладони и  просидел так до  конца допроса,  зажмурив
глаза  и  заткнув уши.  Не  выдержали даже  нервы  фашиста...  Четверо дюжих
мужчин,  сняв пояса, избивали девушку. Хозяева дома насчитали двести ударов,
но Зоя не издала ни одного звука. А после опять отвечала: "нет", "не скажу";
только голос ее звучал глуше, чем прежде...
     Унтер-офицер Карл  Бауэрлейн (позже попавший в  плен) присутствовал при
пытках,  которым подверг Зою Космодемьянскую подполковник Рюдерер.  В  своих
показаниях он писал:
     "Маленькая героиня вашего народа осталась тверда.  Она  не  знала,  что
такое предательство...  Она посинела от мороза,  раны ее кровоточили, но она
не сказала ничего".
     Два часа провела Зоя в  избе Ворониных.  После допроса ее повели в избу
Василия Кулика.  Она шла под конвоем,  по-прежнему раздетая, ступая по снегу
босыми ногами.
     Когда ее вводили в избу Кулика, на лбу у нее было большое иссиня-черное
пятно и ссадины на ногах и руках. Она тяжело дышала, волосы ее растрепались,
и черные пряди слиплись на высоком,  покрытом каплями пота лбу. Руки девушки
были  связаны сзади веревкой,  губы искусаны в  кровь и  вздулись.  Наверно,
кусала их, когда пытками хотели вырвать признание.
     Она села на лавку.  Немецкий часовой стоял у  двери.  Сидела спокойно и
неподвижно,  потом попросила пить.  Василий Кулик подошел было  к  кадушке с
водой,  но часовой опередил его, схватил со стола лампу и поднес Зое ко рту.
Он хотел этим сказать, что напоить надо керосином, а не водой.
     Кулик стал  просить за  девушку.  Часовой огрызнулся,  но  потом нехотя
уступил и разрешил подать Зое