ассказал мне о  том,  как он впервые услышал о Зое.  Он ночевал в маленькой
полуразрушенной избушке под  Можайском.  Когда почти все уснули,  в  избушку
зашел погреться какой-то старик. Он прилег на полу рядом с Лидовым.
     - Слышу я,  -  рассказывал Петр  Александрович,  -  старику не  спится.
Охает,  стонет, не по себе ему. "Куда идешь, отец? - спрашиваю. - Что ты все
охаешь?"
     И  тут  старик  рассказал Лидову,  что  он  слышал о  девушке,  которую
повесили гитлеровцы в  селе Петрищеве.  Никаких подробностей он не знал.  Он
только повторял: "Ее вешали, а она речь говорила..."
     Лидов тотчас пошел в  Петрищево.  И  с  этой ночи он  десять дней кряду
неутомимо разузнавал обо  всем,  что  касалось  гибели  неизвестной девушки,
назвавшей себя Таней. Он брал только факты, потому что был убежден: их голос
прозвучит громче, чем все, что мог бы сказать журналист от себя.
     - Почему вы ни разу не пришли ко мне? - спросила я.
     - Боялся, что вам будет тяжело, - просто ответил он.
     - Вы давно на фронте?
     Тут он впервые улыбнулся -  эта открытая улыбка удивительно красила его
лицо.
     - На фронте я с первого часа войны,  -  сказал он.  -  Тогда в Москве о
войне еще не знали!  Двадцать второе июня застало меня в  Минске,  я был там
корреспондентом "Правды"...  Это было любопытно, - задумчиво прибавил он и с
улыбкой вспомнил о  том,  как в подвале телеграфа,  куда он забежал во время
сильной бомбежки, ему передали телеграмму из Москвы, посланную накануне.
     Это  была совсем мирная телеграмма:  редакция просила Лидова написать о
подготовке к  уборочной кампании.  Он спрятал телеграмму в карман и помчался
на своей машине в  часть,  которая готовилась к  оборонительным боям.  Улицы
Минска уже были охвачены пламенем, и бомбежка не прекращалась.
     Тогда же, в этот первый день, Лидов передал корреспонденцию в "Правду",
но она не касалась уборочной кампании...
     Он  рассказывал обо всем этом очень просто,  немногословно.  А  я  шла,
слушала его  и  думала:  "Вот  бывает -  знаешь человека годами и  ничего не
можешь сказать о  нем.  А тут я и часу не провела с Петром Александровичем и
совсем немного рассказал он о себе,  но я знаю о нем очень много, знаю самое
главное. Знаю, что он прям и честен, отважен и спокоен, умеет держать себя в
руках,  никогда не  теряется.  Знаю,  что в  трудной фронтовой обстановке не
словами,  а  делом,  всем своим поведением он  учит окружающих спокойствию и
выдержке".
     - Я  сегодня снова на  фронт,  -  сказал он мне на прощанье и  прибавил
негромко:  - А после войны я непременно напишу книгу о Зое. Большую, хорошую
книгу.


        ПЯТЬ ФОТОГРАФИЙ

     День 24  октября 1943 года принес мне  новое испытание.  В  газете были
помещены  пять  фотографий:   их  нашли  у  гитлеровского  офицера,  убитого
советским   бойцом   под   деревней   Потапово,   близ   Смоленска.   Фашист
сфотографировал убийство Зои,  ее  последние минуты.  Я  увидела виселицу на
снегу,  увидела мою Зою,  мою девочку среди гитлеровцев...  доску с надписью
"Поджигатель" на ее груди... - и тех, кто пытал и мучил ее.
     С  того часа,  как я  узнала о  гибели моей девочки,  я всегда,  днем и
ночью,  неотступно мучилась одним:  о  чем  думала она,  когда  шла  в  свой
последний,  страшный путь?  Что чувствовала?  О чем вспоминала?.. Бессильная
тоска охватывала меня:  я не была с нею тогда,  когда была ей,  должно быть,
всего  нужнее;  я  не  могла  облегчить ей  последние минуты ни  словом,  ни
взглядом...  И  пять  фотографий словно провели меня  Зоиным смертным путем.
Теперь я  своими глазами видела,  как  ее  казнили,  сама была при этом,  но
слишком поздно...  Эти снимки,  казалось,  кричали:  "Смотри, как ее мучили!
Смотри и будь молчаливым свидетелем ее гибели,  переживи снова всю боль, всю
муку - ее и свою..."
     Вот идет она одна,  истерзанная, безоружная, но сколько силы и гордости
в  ее  опущенной голове!  Должно быть,  в  эти  минуты она даже не  замечает
палачей вокруг,  О  чем она думает?  Готовится умереть?  Вспоминает всю свою
короткую светлую жизнь?..
     Я  не  могу  говорить об  этой...  Пусть тот,  кто  прочтет ату  книгу,
вспомнит  страшный  немецкий  снимок,   лицо  Зои.   И  он  увидит:   Зоя  -
победительница.  Ее  убийцы  -  ничто  перед  нею.  С  нею  -  все  высокое,
прекрасное,  святое,  все человеческое,  вся правда и  чистота мира.  Это не
умирает,  не может умереть.  А они -  в них нет ничего человеческого. Они не
люди.  Они даже не звери -  они фашисты. Они заживо мертвы. Сегодня, завтра,
через тысячу лет их имена,  самые их могилы будут ненавистны и  омерзительны
людям.


        "Я ОЧЕНЬ ХОЧУ ЖИТЬ!"

     ...  А  писем от Шуры все не было.  И вдруг,  еще через несколько дней,
развернув "Правду", я увидела на третьей странице сообщение:
     "Действующая армия. 27 октября (по телеграфу). Части энского соединения
добивают  в  ожесточенных боях  остатки  197-й  немецкой  пехотной  дивизии,
офицеры и  солдаты которой в ноябре 1941 года в деревне Петрищево замучили и
убили  отважную партизанку Зою  Космодемьянскую.  Опубликованные в  "Правде"
пять  немецких фотоснимков расправы над  Зоей  вызвали новую  волну  гнева у
наших бойцов и офицеров.  Здесь отважно сражается и мстит за сестру брат Зои
- комсомолец-танкист,  гвардии  лейтенант Космодемьянский.  В  последнем бою
экипаж танка "KB" под командованием тов. Космодемьянского первым ворвался во
вражескую  оборону,   расстреливая  и  давя  гусеницами  гитлеровцев.  Майор
Г.Вершинин".
     Шура жив! И мстит за сестру.
     И снова я стала получать письма,  но уже не из мирного Ульяновска, а из
самого пекла войны.
     А 1 января 1944 года меня разбудил громкий звонок.
     - Кто  бы  это?  -  вслух  удивилась я,  открыла дверь  и  окаменела от
неожиданности: передо мной стоял Шура.
     Он  показался  мне  настоящим  великаном -  стройный,  широкоплечий,  в
длинной,  пахнущей морозом шинели.  Лицо его порозовело от  ветра и  быстрой
ходьбы, на густых бровях и ресницах таяли снежинки, глаза весело блестели.
     - Что так смотришь, не узнала? - спросил он, смеясь.
     - Смотрю - Илья Муромец пришел! - ответила я.
     Это был самый нежданный и самый драгоценный новогодний подарок.
     Шура тоже был бесконечно рад.  Он не отходил от меня ни на шаг и,  если
хотел выйти на улицу -  за папиросами или просто немного пройтись, - просил,
как маленький:
     - Пойдем со мной!
     Он несколько раз в день заговаривал все об одном:
     - Расскажи, как ты живешь.
     - Да ведь я писала тебе...
     - Что писала!  Ты  расскажи.  Тебе по-прежнему пишут?  Покажи письма...
Давай я помогу тебе ответить...
     Это было не лишнее: письма по-прежнему текли без счета, рекою.
     Люди писали мне,  писали в школу,  где училась Зоя, в редакции газет, в
райкомы комсомола.
     "Когда я стою на посту, мне кажется, что Зоя - рядом со мной", - писала
мне с Волги девушка-воин, Зоина сверстница Октябрина Смирнова.
     "Даю клятву:  буду честно служить народу,  буду такой же,  как Зоя",  -
писала девушка-москвичка,  сверстница Зои,  в Таганский райком ВЛКСМ,  прося
послать ее на фронт.
     "Я буду воспитывать своих школьников так, чтобы они походили на Зою, на
смелую, чудесную Вашу дочку", - писала мне молодая учительница из Башкирии.
     "Это горе -  наше, это горе - народное", - писали ученики новосибирской
школы.
     И еще и еще шли искренние,  сердечные письма,  клятвы, стихи из Сибири,
Прибалтики,  с Урала,  из Тбилиси. Приходили письма из-за рубежа - из Индии,
Австралии, Америки...
     Шура  перечитал их  все.  Потом снова взял  в  руки одно,  пришедшее из
Англии. Вот что было в этом письме:
     "Дорогой товарищ Любовь Космодемьянская!
     Мы  с  женой живем в  маленькой квартире под  Лондоном.  Только что  мы
прочли о  Вашей милой,  храброй дочке.  Ее предсмертные слова вызвали у  нас
слезы:  сколько храбрости,  сколько мужества в такой юной девушке!  В начале
будущего года мы ожидаем нашего первого ребенка,  и, если это будет девочка,
мы  назовем  ее  именем  Вашей  дочери  -  дочери  великого  народа  первого
социалистического государства.
     С  безграничным восхищением мы слышим и  читаем о вашей великой борьбе.
Но мало восхищаться,  мы хотим бороться рядом с вами - не слова, а дела, вот
что сейчас нужно.  Мы уверены,  что недалек тот час, когда наконец мы увидим
гибель гнусного фашизма,  который мы ненавидим так же,  как и вы.  Ваш народ
войдет  в  историю  как  народ,  чья  отвага,  мужество и  стойкость сделали
возможной победу над фашизмом.  Английский народ хорошо понимает,  что он  в
неоплатном долгу перед Россией, и у нас часто говорят: "Что стало бы с нами,
если бы не русские!"
     Кончаем письмо пожеланием:  за победу и за нашу вечную дружбу - в войне
и мире!
     Да здравствует советский народ и его славная Красная Армия!
     С братским приветом - Мэйбл и Дэвид Риз".
     - Ты ответила им?  -  спросил Шура. - Это хорошо. По-моему, написано от
сердца, правда? Видно, они понимают, что мы воюем не только за себя, но и за
всех. Только бы они этого не забыли!
     ...  Вечером пришел мои  брат Сергей.  Шура очень обрадовался ему.  Они
уселись за  столом  друг  против  друга  и  проговорили до  поздней ночи.  Я
хозяйничала,  то и дело выходила на кухню, и до меня долетали только обрывки
разговора.
     - ...Вот ты писал раз, что оторвался от колонны и врезался в тыл врага,
- говорил Сергей.  -  Зачем?  Это не храбрость,  это молодечество. Надо быть
смелым, но лихачом - зачем?
     - Если думать о  своей безопасности,  тогда о храбрости надо забыть!  -
слышала я горячий ответ.
     - А разве ты не отвечаешь за жизнь своих солдат? Ведь ты - командир...
     - Скажи,  только не обижайся,  -  услышала я немного погодя, - как ты с
подчиненными? С молодыми это бывает: строят из себя больших начальников...
     - Нет, я своим товарищ. Знал бы ты, какие они!..
     И снова голос брата:
     - А насчет храбрости... Знаешь, перечитай рассказ Толстого "Набег". Там
хорошо про это сказано. Коротко и точно...
     Шура рассказывал мало и скупо. Он стал сдержанней, чем прежде, и словно
взвешивал каждое слово.  В  этот его приезд я  почувствовала,  что он  очень
изменился.  Это трудно было определить словами. Быть может, я и ошибаюсь, но
мне кажется:  кто хоть раз побывал в бою,  кто хоть раз прошел по этой узкой
тропинке,  где с  одной стороны Жизнь,  а  с другой -  смерть,  тот не любит
многословно рассказывать о войне,  об опасностях,  которым он подвергался. Я
понимала:  Шура много видел и пережил,  должно быть, поэтому он стал гораздо
взрослее, собранней и суровей и вместе с тем - мягче, нежнее.
     На  другой день  Шура  пошел  в  госпиталь навестить раненого товарища.
Когда он вернулся,  у него было совсем другое лицо, я едва узнала вчерашнего
веселого богатыря.  Он побледнел,  осунулся.  Я тревожно всматривалась в это
родное,  такое еще  юное  лицо:  в  нем  сразу как-то  заметнее стали скулы,
челюсти, сдвинулись брови с морщинкой между ними и плотно сжались губы.
     - Что сделали фашисты с человеком!  -  сказал он с болью. - Знаешь, это
мой большой друг.  У него была не простая жизнь.  Ему года не было, когда он
остался сиротой.  Нелегко приходилось,  а  вырос  человеком.  Кончил военное
училище,  потом  выдержал блокаду в  Ленинграде,  получил ограничение второй
степени,  но отказался от него и опять пошел на фронт.  И вот совсем недавно
все сразу:  осколок в легкое, в область сердца, в руку, и ранение в живот, и
контузия. Не говорил, не двигался, не слышал - подумай только!.. Коля Лопоха
его зовут. Видела бы ты, как он мне обрадовался!..
     Шура отошел к  окну и,  не оборачиваясь ко мне,  вдруг сказал с  силой,
страстно, как заклинание:
     - Я  непременно вернусь!  Без ног,  без рук,  ослепну -  все равно буду
жить! Я очень, очень хочу жить!
     ...А на третий день после приезда он сказал:
     - Не будь в обиде, мамочка, но я уеду раньше срока. Мне трудно тут. Там
люди гибнут...
     - Побудь еще, милый!.. Ведь это твой законный отдых...
     - Не могу. Все равно для меня это не отдых. Я все равно ни о чем думать
не могу, только о фронте... о товарищах. И, если можно, мамочка, на этот раз
проводи меня, хорошо? Я хочу подольше побыть с тобой.
     Я проводила его на Белорусский вокзал. Был тихий морозный вечер. Далеко
над  путями в  прозрачном зеленоватом небе  мерцала низкая звезда.  И  таким
странным казалось мне это спокойствие в час, когда я провожала сына и знала,
что скоро его снова охватит вихрь огня и смерти...
     Мы  взяли билет в  мягкий вагон.  Шура  прошел туда,  чтобы положить на
место свой чемоданчик, и выскочил сам не свой.
     - Ох,   мама,   знаешь,   там  генерал!..  -  сказал  он,  смущенный  и
растерянный, как мальчишка.
     - Эх ты,  воин!  -  пошутила я.  - Как же так: на фронт едешь, а своего
генерала испугался?
     Я простояла с Шурой на платформе до последней секунды.  Поезд тронулся,
и я пошла рядом с вагоном, а Шура стоял на подножке и махал мне рукой. Потом
я уже не могла поспевать и только смотрела вслед. Грохот колес оглушал меня,
стремительный воздушный поток едва не сбивал с ног,  глаза застлало слезами.
Потом на перроне вдруг стало тихо и  пусто,  а мне все казалось,  что я вижу
лицо сына и прощальный взмах его руки.


        ОТ ВСЕГО СЕРДЦА

     Я  снова осталась одна.  Но  сейчас мне  было не  так тяжело и  не  так
одиноко, как прежде: помогала работа.
     Мне  всегда хотелось от  всего сердца поблагодарить тех,  кто поддержал
меня в те дни своими письмами,  своим участием, теплом своей души. Всех тех,
что приходил ко мне,  говорил настойчиво и твердо:  "Непременно приезжайте к
нам на завод. Вы должны поговорить с нашими комсомольцами".
     Я  знаю:  когда человеку очень плохо,  его  может спасти только одно  -
сознание, что он нужен людям, что жизнь его не бесполезна. Когда невыносимое
несчастье обрушилось на  меня,  мне помогли поверить в  то,  что я  нужна не
только Шуре, но еще многим и многим людям. И когда он уехал, мне не дали, не
позволили остаться одной -  это  было очень трудно для  меня,  но  это  меня
спасло: я была нужна.
     Кругом  было  много  работы.  Работа,  которая требовала любящих рук  и
любящего сердца:  война лишила сотни и тысячи детей крова, семьи. "Сирота" -
это почти забытое у нас слово -  сурово и требовательно напомнило о себе.  И
надо  было сделать так,  чтобы дети,  у  которых война отняла родителей,  не
чувствовали  себя  осиротевшими,  одинокими.  Надо  было  вернуть  им  тепло
родительского очага, тепло и любовь семьи.
     Я стала работать.
     Как можно больше детских домов -  хороших,  по-настоящему уютных,  всем
обеспеченных!  Как  можно  больше настоящих воспитателей,  умных и  любящих!
Детям нужны обувь, одежда, питание. И, может быть, еще необходимее - любовь,
тепло,  сердечность.  Детские дома возникали повсюду -  во всех городах, при
заводах,  при колхозах.  Всем хотелось сделать что-нибудь для детей тех, кто
пал в бою.
     И для меня было так важно, что и я могу принять участие в этой работе!
     Мне пришлось много ездить тогда:  я побывала в Тамбове, Рязани, Курске,
Иванове,  потом в Белоруссии и на Украине, на Алтае, в Томске, Новосибирске.
Всюду непочатый край  дела,  всюду осиротевшие дети  -  им  надо  было  дать
пристанище:  в новой семье или в детском доме. И везде меня встречали глаза,
полные  доверия  и  тепла.  И  я  непрестанно училась:  училась  мужеству  и
стойкости у своего народа.
     Еще  в  конце 1944  года  Общество Красного Креста командировало меня в
Ленинград.
     На постаментах,  где прежде трепетали и рвались из рук бронзовых юношей
чудесные кони Клодта,  теперь стояли ящики с  цветами,  чтобы не  оскорбляла
глаз непривычная пустота.  Со стен еще предостерегали надписи:  "Эта сторона
опаснее при артиллерийском обстреле",  но ленинградцы,  окруженные заботой и
помощью  всей  страны,  давно  уже  ремонтировали  дома,  вставляли  стекла,
выравнивали и заливали асфальтом мостовые.
     Со  мною  шла  немолодая женщина,  сварщица завода  "Электросила".  Она
рассказывала:  во  время блокады они  с  мужем работали рядом,  на  соседних
станках.  Работали  обессиленные,  истощенные,  преодолевая  слабость  одной
только волей,  упрямым желанием:  не сдаваться.  Однажды, обернувшись, чтобы
взглянуть на мужа,  она увидела его на полу бездыханным. Она подошла к нему,
постояла и потом продолжала работать. Работала, а муж лежал рядом, у станка,
от которого он не отошел до последнего дыхания.  Остановить работу - значило
уступить врагу, а она не хотела уступать.
     Я  слышала в  Ленинграде об одном архитекторе:  в  самые тяжкие,  самые
трудные дни блокады он проектировал арку Победы. Мне рассказывали о матерях,
чьи дети погибли, защищая Ленинград: они, эти матери, не щадя последних сил,
старались спасти чужих детей от  голодной смерти.  Я  слушала эти рассказы и
снова и  снова говорила себе:  "Я  не  имею  права отдаться горю.  Эти  люди
пережили великое несчастье, их страдания и утраты безмерно тяжелы, как и моя
утрата. Они живут и работают. Должна жить и работать и я".
     И  еще одно я  знала:  имя Зои стало любимо народом.  С  ее именем наши
люди,  ее и мои товарищи,  шли в бой,  работали на заводах и на полях, о ней
услышал краснодонский мальчик Олег Кошевой и рассказал своим друзьям,  и они
повторили ее подвиг и  стали с ней рядом,  как родные братья и сестры,  дети
одной великой и любимой Родины.
     Я  чувствовала:  жива и  трепетна память о  Зое.  Не для меня одной она
родная.  Народ помнит ее живой,  отважной, непреклонной. И это тоже помогало
мне жить.


        ПИСЬМА

     С фронта мне писал племянник Слава, воевавший с самых первых дней. Стал
писать после того,  как мы познакомились у Зоиной могилы,  Петр Лидов.  Чаще
всего это  были несколько слов привета,  и  они  мне были очень дороги,  эти
несколько  слов.  Открывая  газету,  я  всегда  искала  сообщения с  фронта,
подписанные Лидовым.  Обо  всем он  умел рассказать так  просто,  спокойно и
мужественно.  Это был особый дар.  В этой простоте,  в этом спокойствии была
огромная сила.  А  когда подолгу не появлялась в  "Правде" знакомая подпись,
мне становилась не по себе;  я  тревожилась о  нем,  как о  родном,  близком
человеке.
     И каждые несколько дней приходили письма от Шуры.
     "...  Настроение хорошее,  особенно после последней атаки. В этом бою я
не  вылезал из  танка больше двух суток.  Чудом уцелел,  вокруг все горело и
содрогалось от взрывов,  танк бросало во все стороны, как спичечную коробку.
В общем, мама, за меня не беспокойся".
     "...  Сейчас я  получаю новый экипаж и новую боевую машину "KB".  Это у
меня  уже  третья:  одна  подбита,  другая сгорела,  сам  еле  успел из  нее
спикировать... Из моего старого экипажа Джигирис убит, остальные ранены... Я
написал деду, пиши и ты. Он болен и одинок".
     "...  Я  был ранен,  но не покидал поле боя.  Перевязал рану и  вступил
снова в строй. Сейчас у меня все затянулось и поджило. В одном из боев выбыл
мой старший командир,  я  принял командование на себя и  вместе с товарищами
ворвался в расположение противника.  И утром Орша была наша.  Сейчас я жив и
здоров,  так же как и мой экипаж.  Получил письмо от деда.  Трудно ему.  Все
вспоминает Зою и бабушку. Я ответил ему, постарался поласковее".
     "...  Местные жители тепло встречают нас. Им все интересно, все кажется
необычным. В одной избе я показал книжку о Зое. И меня долго расспрашивали и
очень просили,  чтобы я  оставил им  книжку.  Я  не мог -  она у  меня одна.
Поэтому прошу: если можешь, пошли им - г. Орша, Перекопская улица, дом 69".
     "...  В Белоруссии настал желанный час освобождения. Люди встречают нас
цветами,  угощают  молоком.  Старушки со  слезами  рассказывают о  мучениях,
которые им пришлось п