- Шура, а руки у тебя чистые?
     Сначала он пробовал бунтовать:
     - А тебе какое дело? Ну тебя! Отстань!
     Но  потом смирился и,  прежде чем  взяться за  учебники,  уже сам,  без
напоминаний,  мыл руки.  Надо признаться,  предосторожность была не  лишняя:
набегавшись с ребятами, наш Шура обычно возвращался со двора перемазанный до
ушей;  иной раз просто понять нельзя было, как это он умудрился выпачкаться,
словно по очереди вывалялся в песке, в угле, известке и толченом кирпиче...
     Дети готовили уроки за  обеденным столом.  Зоя  подолгу просиживала над
книгой.  У Шуры терпения хватало на полчаса кряду,  не больше.  Ему хотелось
поскорее убежать опять на улицу,  к ребятам.  И он то и дело тяжело вздыхал,
косясь на дверь.
     Однажды он  притащил ворох кубиков и  спичечных коробков и  старательно
выложил их в ряд, перегородив стол пополам.
     - Это твоя половина,  а это моя,  -  объявил он Зое.  -  Ко мне не смей
переходить!
     - А букварь как же? А чернильница - в недоумением спросила Зоя.
     Шура не растерялся:
     - Букварь тебе, а чернильница мне!
     - Будет тебе баловать!  -  строго сказала Зоя и решительно сняла кубики
со стола.
     Но Шуре было скучно просто так,  без затей, готовить уроки, и он всякий
раз старался превратить занятия в  игру.  Что поделаешь!  Ему ведь не было и
семи лет.


        ПРАЗДНИК

     Седьмого ноября мои ребята поднялись ни свет ни заря: отец обещал взять
их с собой на демонстрацию, и они ждали этого дня с огромным нетерпением.
     С  завтраком они  справились необычайно быстро,  Анатолий Петрович стал
бриться.  Ребята никак не  могли дождаться,  пока он  кончит.  Они пробовали
заняться чем-нибудь,  но  это им  плохо удавалось.  Даже излюбленная "тихая"
игра (в крестики и нолики) не шла на ум.
     Наконец мы оделись и вышли на улицу.  День был ветреный, неприветливый,
шел мелкий дождь пополам со  снегом.  Но  не прошли мы и  десяти шагов,  как
впереди зазвучал шум  праздника:  музыка,  песни,  говор,  смех" Чем ближе к
центру,  тем шумней,  веселей,  радостней становилось на улицах. На счастье,
скоро и дождь перестал,  а серого неба не замечали ни ребята,  ни взрослые -
столько алых, горячих знамен, столько ярких красок было вокруг.
     Увидев первые колонны демонстрантов,  Шура и  Зон пришли в  совершенный
восторг и уже не переставали восхищаться и радоваться до конца демонстрации.
Они громко,  хоть и не без запинки,  читали каждый плакат, подпевали каждому
хору,  начинали приплясывать под  звуки каждого оркестра.  Они не  шли -  их
несло  теплой,  широкой  волной  праздника.  Раскрасневшиеся,  с  блестящими
глазами,  с  шапками,  сползающими на  затылок (надо было все время смотреть
вверх!), они не разговаривали связно, а только вскрикивали:
     - Смотри,  смотри!  Как украшено!  Звезда какая! А там, там! А вон шары
летят! Смотри скорее!
     Когда мы подошли к Красной площади,  ребята притихли,  повернули головы
направо и уже не сводили глаз с Мавзолея.
     ...  Красная площадь!  Сколько мыслей,  сколько чувств  было  связано с
этими словами!  Как мы мечтали в Осиновых Гаях о дне,  когда увидим ее!  Год
назад,  впервые приехав в  Москву,  я  пришла на Красную площадь.  Сколько я
слышала о  ней,  сколько читала -  и  все же  не  представляла ее себе такой
простой и  такой величавой.  Теперь,  в торжественный час,  она казалась мне
совсем новой.
     Я  вижу зубцы и  башни Кремлевской стены,  суровые и  задумчивые ели  у
могил борцов революции, бессмертное имя - ЛЕНИН - на мраморных плитах.
     Бескрайний людской поток течет и течет,  жаркой волной омывая простые и
строгие стены Мавзолея.  И кажется мне,  что вся вера,  вся надежда и любовь
человечества  бесконечным  прибоем   хлынули   сюда,   к   великому   маяку,
указывающему путь в грядущее.
     Мощное "ура" прокатилось по площади.  Шура уже не шел,  а  почти плясал
рядом со мной. Зоя тоже бежала вприпрыжку, крепко держась за руку отца.
     Мы спустились к  набережной,  Из-за туч вдруг выглянуло солнце,  в реке
отразились кремлевские башни и купола, задрожали золотые блестки. У моста мы
увидали продавца воздушных шаров.  Анатолий Петрович подошел к  нему и купил
три красных и  два зеленых -  получилась красивая пестрая гроздь.  Он вручил
один шар Зое, другой - Шуре.
     - А с остальными что будем делать? - спросил он.
     - Отпустим на волю! - воскликнула Зоя.
     И  Анатолий Петрович на  ходу  стал  пускать один шар  за  другим.  Они
взлетали вверх плавно, неторопливо.
     - Постоим, постоим! - разом закричали Зоя и Шура.
     Остановились и другие люди, взрослые и дети. И долго мы стояли, закинув
головы,  и  следили,  как улетали в  прояснившееся небо наши яркие,  веселые
шары, как они становились все меньше и меньше и, наконец, исчезли из глаз.


        ВЕЧЕРОМ...

     Несколько лет  назад  мне  пришлось прочитать письмо человека,  который
потратил много внимания и  заботы на  своих детей,  а  когда они  уже  стали
взрослыми,  вдруг понял,  что воспитал он  их  плохо.  "В чем я  ошибся?"  -
спрашивал он, перебирая в памяти прошлое. И вспоминал эти ошибки: не обратил
внимания на вспыхнувшую между ребятами ссору;  сделал за ребенка то, что тот
с успехом мог сделать сам; принося подарки, говорил: "Это тебе, а это тебе",
а  ведь лучше было сказать:  "Это вам обоим";  подчас легко прощал неправду,
недобросовестность и  придирчиво наказывал  за  пустячную провинность.  "Как
видно,  пропустил я  ту минуту,  когда у ребят только зарождалось себялюбие,
желание освободиться от трудного дела,  -  писал этот человек.  -  И  вот из
пустяков,  из мелочей вышло большое зло:  дети мои выросли совсем не такими,
какими я  хотел их видеть:  они грубы,  эгоистичны,  ленивы,  между собой не
дружат".
     "Что же делать?  -  спрашивает он под конец. - Переложить дальнейшее на
общество,  на коллектив?  Но ведь,  выходит,  общество должно тратить лишние
силы на исправление моих ошибок - это раз. Во-вторых, самим ребятам придется
в жизни трудно.  А в-третьих,  где же я сам?  Что я сделал?" Это письмо было
напечатано в одной из наших больших газет,  кажется в "Правде". Помню, долго
я сидела тогда над этими горькими строками и думала, вспоминала...
     Анатолий Петрович был хорошим педагогом.  Я никогда не слышала, чтоб он
читал  ребятам  длинные  нотации,  чтоб  подолгу  им  выговаривал.  Нет,  он
воспитывал их  своим  поведением,  своим  отношением к  работе,  всем  своим
обликом. И я поняла: это и есть лучшее воспитание.
     "У меня нет времени воспитывать ребят, я целый день на работе", - слышу
я нередко. И я думаю: да разве в семье надо отводить какие-то особые часы на
воспитание детей?  Анатолий Петрович научил меня  понимать:  воспитание -  в
каждой мелочи,  в  каждом твоем поступке,  взгляде,  слове.  Все воспитывает
твоего  ребенка:   и  то,   как  ты  работаешь,   и  как  отдыхаешь,  и  как
разговариваешь с  друзьями и недругами,  каков ты в здоровье и в болезни,  в
горе и радости, - все замечает твой ребенок и во всем станет тебе подражать.
А если ты забываешь о нем,  о его зорких,  наблюдательных глазах,  постоянно
ищущих в каждом твоем поступке совета и примера, если ребенок растет рядом с
тобою  сыт,  обут,  одет,  но  одинок,  -  тогда ничто не  поможет правильно
воспитывать его:  ни дорогие игрушки, ни совместные увеселительные прогулки,
ни  строгие  и  разумные наставления.  Ты  должен  быть  со  своим  ребенком
постоянно,  и он должен во всем чувствовать твою близость и никогда в ней не
сомневаться.
     Мы с Анатолием Петровичем были очень заняты и совсем мало времени могли
проводить с  детьми.  Учительствуя в  начальной школе,  я  одновременно сама
училась   в   Педагогическом  институте.   Анатолий   Петрович   работал   в
Тимирязевской академии,  учился на курсах стенографии и усиленно готовился к
поступлению в  заочный технический институт -  это была его давнишняя мечта.
Часто мы приходили домой так поздно, что заставали ребят уже спящими. Но тем
радостнее были выходные дни и вечера, которые мы проводили вместе.
     Как только мы появлялись в  дверях,  дети со всех ног кидались к  нам и
наперебой выкладывали все, что накопилось за день. Выходило не очень связно,
зато шумно и с чувством:
     - А  у  Акулины Борисовны щенок в чулан залез и суп пролил!  -  А я уже
стихотворение выучила!  -  А  Зойка ко мне приставала!  -  Да,  а  почему он
задачку не решает?  -  Посмотрите,  что мы вырезали.  Правда, красиво? - А я
щенка учил лапу подавать, он уже почти совсем выучился!..
     Анатолий Петрович быстро разбирался,  что к чему. Он выяснял, почему не
решена задача, выслушивал выученное стихотворение, расспрашивал про щенка и,
словно мимоходом, замечал:
     - Грубо  разговариваешь,  брат  Шура.  Что  это  за  выражение:  "Зойка
приставала"? Терпеть не могу, когда так разговаривают!
     Потом мы  все  вместе ужинаем,  дети помогают мне убрать со  стола -  и
наступает наконец долгожданная минута...
     Казалось бы, чего тут было ждать? Все очень обыкновенно, буднично.
     Анатолий  Петрович  расшифровывает  свои  стенографические  записи,   я
готовлюсь к завтрашним урокам, перед Зоей и Шурой - альбом для рисования.
     Лампа освещает только стол, вокруг которого мы сидим; а вся комната - в
полутьме. Поскрипывает стул под Шурой, шуршат листы альбома.
     Зоя рисует дом с  высокой зеленой крышей.  Из  трубы идет дым.  Рядом -
яблоня,  а  на ней круглые яблоки,  каждое величиной с пятак.  Иногда тут же
птицы,  цветы и в небе,  по соседству с солнцем,  пятиконечная звезда...  По
страницам Шуриного  альбома  мчатся  во  всех  направлениях лошади,  собаки,
автомобили и самолеты.  Карандаш в руке Шуры никогда не дрожит - он проводит
ровные, уверенные линии. Я давно поняла, что Шура будет хорошо рисовать.
     Так  мы  сидим,  занимаемся каждый своим делом и  ждем,  когда Анатолий
Петрович скажет:
     - Ну, а теперь отдохнем!
     Это значит,  что сейчас мы  все вместе во  что-нибудь поиграем.  Играем
чаще всего в домино:  Зоя с отцом против нас с Шурой. Шура азартно следит за
каждым ходом,  горячится,  спорит,  а проигрывая, краснеет, сердится и готов
заплакать.  Зоя тоже волнуется, но молча: закусывает губу или крепко сжимает
свободную руку в кулак.
     Иногда мы  играем в  игру,  которая называется "Вверх и  вниз".  Тут уж
ничто не зависит от вашего умения,  а  только от того,  какой стороной ляжет
подброшенный белый кубик с черными точками по бокам - от одной до шести.
     Если  вам  повезет,  вы  взлетите на  самолете вверх,  прямо к  цели  -
пестрому куполу,  а не повезет -  покатитесь вниз и проиграете.  Нехитро, но
как увлекательно!  И  как ребята хлопают в  ладоши,  когда им посчастливится
залететь вверх, минуя сразу десяток клеток на пестрой доске!
     Очень любили Зоя  и  Шура игру моего изобретения,  которая называлась у
нас попросту "каляки": кто-нибудь из них чертил на чистом листе бумаги любой
зигзаг,  кривую линию, загогулину - словом, "каляку", и я должна была в этой
бессмысленной закорючке найти зерно будущей картины.
     Вот Шура вывел на бумаге что-то вроде длинного яйца.  Я  смотрю,  думаю
полминуты, потом пририсовываю плавники, хвост, чешую, глаз, и перед нами...
     - Рыба! Рыба! - в восторге кричат дети.
     А  вот Зоя посадила на листе самую обыкновенную чернильную кляксу,  и я
делаю из нее красивый цветок: мохнатую лиловую хризантему.
     Когда дети немного подросли,  мы поменялись ролями: я чертила "каляку",
а  они  придумывали,   что  из  нее  можно  сделать.   Шура  был  неистощимо
изобретателен:  из маленькой закорючки у  него вырастал сказочный терем,  из
нескольких крапинок - лицо, из кривой линии - большое ветвистое дерево.
     Но больше всего мы любили, когда Анатолий Петрович брал в руки гитару и
начинал играть.  Не  знаю даже,  хорошо ли он играл,  но мы очень любили его
слушать -и совсем забывали о времени,  когда он играл одну за другой русские
песни.
     Пусть такие вечера выдавались редко,  но они освещали нам все остальные
дни, о них с удовольствием вспоминали.
     Замечание,  упрек,  сделанные детям в  эти часы,  оставляли в  их  душе
глубокий след, а похвала и ласковое слово делали счастливыми.
     - Что ж ты, Шура, сам сел на удобный стул, а маме поставил с поломанной
спинкой!  -  сказал как-то Анатолий Петрович, и после этого я уже никогда не
замечала, чтобы Шура выбрал себе вещь получше, поудобнее, оставив другим то,
что похуже.
     Однажды  Анатолий  Петрович  пришел  хмурый,   поздоровался  с   детьми
сдержанней обычного.
     - За что ты сегодня поколотил Анюту Степанову? - спросил он Шуру.
     - Девчонка... пискля... - угрюмо ответил Шура, не поднимая глаз.
     - Чтоб  больше я  о  таком  не  слышал!  -  раздельно и  резко произнес
Анатолий Петрович, помолчав, прибавил чуть мягче: - Большой мальчишка, скоро
восемь лет будет, а задираешь девочку! Не стыдно тебе?
     Зато как сияли лица детей,  когда отец хвалил Шуру за  хороший рисунок,
Зою - за аккуратную тетрадку, за чисто прибранную комнату!
     Когда мы приходили поздно,  дети ложились спать,  не дождавшись нас,  и
оставляли на  столе свои раскрытые тетради,  чтобы мы могли посмотреть,  как
сделаны уроки.  И пусть мы немного часов могли уделить ребятам, но мы всегда
знали обо всем,  чем они жили,  что занимало и волновало их, что случалось с
ними без нас.  А главное,  все, что мы делали вместе - будь то игра, занятия
или работа по хозяйству,  - сближало нас с детьми, и дружба наша становилась
все более глубокой и сердечной.


        ПО ДОРОГЕ В ШКОЛУ

     Мы  жили  на  старом шоссе.  От  дома  да  школы  было  не  меньше трех
километров.
     Я вставала пораньше,  готовила завтрак, кормила детей, и мы выходила из
дому еще  затемно.  Путь наш лежал через Тимирязевский парк.  Деревья стояли
высокие,  неподвижные,  точно выведенные тушью на синем, медленно светлеющем
небе.  Снег поскрипывал под ногами, воротники понемногу покрывались инеем от
дыхания.
     Мы шли втроем - Анатолий Петрович выходил из дому позже.
     Сначала  шагали  молча,  но  понемногу  остатки  недавнего  сна  словно
истаивали  вместе  с  темнотой,  и  завязывался  какой-нибудь  неожиданный и
интересный разговор.
     - Мама,  -  спросила раз Зоя,  -  почему так:  деревья чем старше,  тем
красивее, а человек, когда старый, становится соврем некрасивый? Почему?
     Я не успела ответить.
     - Неправда!  -  горячо возразил Шура.  -  Вот бабушка старая,  а  разве
некрасивая? Красивая!
     Я вспоминаю свою маму.  Нет, сейчас никто не назовет ее красивой: у нее
такие усталые глаза, впалые, морщинистые щеки...
     Но Шура, словно подслушав мою мысль, говорит:
     - Я кого люблю, тот для меня и красивый.
     - Да, правда, - подумав, соглашается Зоя.
     ...  Однажды,  когда мы  шли  втроем вдоль шоссе,  нас нагнала грузовая
машина и вдруг затормозила.
     - В школу? - коротко спросил шофер, выглянув из окошка.
     - В школу, - удивленно ответила я.
     - Ну-ка, давайте сюда ребятишек.
     Не успела я  опомниться,  как Зоя с Шурой оказались в кузове,  и под их
восторженный крик машина покатила дальше.
     С  того дня до  самой весны в  один и  тот же час нас нагонял на дороге
этот грузовик и,  захватив ребят,  довозил их почти до самой школы.  Там, на
углу, они вылезали, а машина мчалась дальше.
     Мы  никогда не дожидались "нашей машины",  нам нравилось вдруг услышать
за спиной знакомый басовитый гудок и такой же густой,  низкий оклик: "Ну-ка,
забирайтесь в  кузов!"  Конечно,  добродушному шоферу просто было с  нами по
дороге,  но ребята почти поверили,  что он нарочно приезжает за ними.  Очень
приятно было так думать!


        НОВОСЕЛЬЕ

     Через  два  года  после приезда детей в  Москву Анатолию Петровичу дали
другую комнату,  более просторную и удобную, в доме No 7 по Александровскому
проезду.
     Теперь Александровского проезда не узнать: по обе стороны выросли новые
большие дома,  тротуары и мостовая залиты ровным,  гладким асфальтом. А в те
времена здесь едва набралось бы с  десяток домишек совсем деревенского вида,
за ними тянулись какие-то грядки,  огороды,  а  дальше -  большой,  неуютный
пустырь.
     Наш  домик  стоял  совсем одиноко,  как  говорится,  -  на  отшибе,  и,
возвращаясь с  работы,  я  видела его  еще  издали,  как  только выходила из
трамвая.  Жили  мы  во  втором этаже.  Новая комната была  куда лучше нашего
прежнего жилья: теплее, светлее, просторнее.
     Ребята очень радовались новоселью.  Они  любили все  новое,  и  переезд
доставил им большое удовольствие. Немало времени они потратили на сборы. Зоя
бережно складывала книги,  тетради,  вырезанные из  журналов картинки.  Шура
тоже  деловито собирал  и  упаковывал свое  хозяйство:  стеклышки,  камешки,
крючки,  железки,  согнутые гвозди  и  еще  множество предметов,  назначение
которых оставалось для меня загадкой.
     В новой комнате мы отвели ребятам угол,  поставили туда небольшой стол,
повесили полку для учебников и тетрадей.
     Увидев стол, Шура немедленно закричал:
     - Левая сторона, чур, моя!
     - А правая - моя, - охотно согласилась Зоя, и, как бывало не раз, повод
для спора исчез сам собой.
     Наша жизнь потекла по-прежнему: день шел за днем, мы работали, учились.
По  воскресеньям "открывали" какой-нибудь новый  кусок Москвы:  ездили то  в
Сокольники, то в Замоскворечье, то катались в трамвае "6 по Садовому кольцу,
то гуляли по Нескучному саду.
     Анатолий Петрович хорошо знал Москву,  и  старую и новую,  и немало мог
порассказать нам о ней.
     - А  где  же  мост?  -  спросил  однажды Шура,  когда  мы  проходили по
Кузнецкому мосту,  и в ответ выслушал интересный рассказ о том,  как здесь в
старину был настоящий мост и как речка Неглинка ушла под землю.
     Так  мы  узнали,  откуда  взялись в  Москве  всякие  "валы",  "ворота",
Столовый, Скатертный, Гранатный переулки, Бронные улицы, Собачья площадка.
     Анатолий Петрович рассказывал, почему Пресня называется Красная, почему
есть Баррикадная улица и площадь Восстания.
     И  страница  за  страницей раскрывалась перед  ребятами история  нашего
чудесного города,


        ГОРЕ

     Однажды в  конце февраля были взяты билеты в  цирк.  В кино,  в цирк мы
водили детей не часто, зато каждый такой поход был настоящим праздником.
     Ребята ждали воскресного дня с  нетерпением,  которое ничем нельзя было
укротить:  они  мечтали о  том,  как  увидят дрессированную собаку,  умеющую
считать до  десяти,  как промчится по  кругу тонконогий конь с  крутой шеей,
украшенный серебряными блестками,  как  ученый  тюлень станет перебираться с
бочки на бочку и ловить носом мяч, который кинет ему дрессировщик...
     Всю  неделю  только и  разговоров было  что  о  цирке.  Но  в  субботу,
вернувшись из школы,  я с удивлением увидела, что Анатолий Петрович уже дома
и лежит на кровати.
     - Ты почему так рано? И почему лежишь? - испуганно спросила я.
     - Не беспокойся, пройдет. Просто неважно себя почувствовал...
     Не  могу сказать,  чтобы меня это  успокоило:  я  видела,  что Анатолий
Петрович очень бледен и как-то сразу осунулся, словно он был болен уже давно
и серьезно. Зоя к Шура сидели подле и с тревогой смотрели на отца.
     - Придется вам  в  цирк без  меня пойти,  -  сказал он,  заставляя себя
улыбнуться.
     - Мы без тебя не пойдем, - решительно ответила Зоя.
     - Не пойдем! - отозвался Шура.
     На  другой день Анатолию Петровичу стало хуже.  Появилась острая боль в
боку, стало лихорадить. Всегда очень сдержанный, он не жаловался, не стонал,
только крепко закусил губу. Надо было пойти за врачом, но я боялась оставить
мужа одного.  Постучала к соседям -  никто не отозвался,  должно быть, вышли
погулять: ведь было воскресенье. Я вернулась растерянная, не зная, как быть.
     - Я пойду за доктором,  -  сказала вдруг Зоя