Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
роенный завод, и смелая мысль советского ученого, и успехи советских
музыкантов на международном конкурсе - все это было частью и их жизни, было
неотделимо и от их личной судьбы. Все это было важно, близко моим ребятам,
на все они откликались всем сердцем, обсуждали в школе, дома, снова и снова
возвращались к этому мыслью, на этом воспитывались.
Беседа с секретарем райкома комсомола не просто запомнилась Зое, она
действительно врезалась ей в память, и каждое слово, сказанное им в тот день
- день ее второго рождения, - стало для нее законом.
Зоя всегда, на удивленье точно и добросовестно, выполняла свои
обязанности. Но теперь в каждое порученное ей дело она вкладывала все силы и
всю душу. Словно теперь она заново поняла: ее работа - часть той великой
общей задачи, о которой говорил когда-то Владимир Ильич.
Очень скоро после ее вступления в комсомол Зою избрали групоргом. Она
тотчас же составила список комсомольских поручений: "Каждый должен
что-нибудь делать, иначе какие же мы комсомольцы?" Она расспросила, кто чем
интересуется, кто какую работу хочет вести. "Тогда лучше будет работать", -
справедливо заметила она в разговоре со мною. Впрочем, она и прежде
внимательно присматривалась к товарищам по классу и хорошо знала, кто на что
способен и кто что может. Список поручений получился длинный и подробный:
один отвечал за учебную работу, другой - за физкультурную, третий - за
стенную газету... Дело нашлось всем. Зоя и еще несколько комсомольцев должны
были обучать неграмотных женщин в одном из домов по Старопетровскому
проезду.
- Это трудно, - сказала я, - очень трудно. Да и далеко ходить, а
бросить будет неловко. Ты подумала об этом?
- Ну что ты! - вспыхнула Зоя. - "Бросить"! Уж если мы взялись...
В первый же свободный вечер Зоя отправилась в Старопетровский проезд.
Вернувшись, она рассказала, что ее ученица - пожилая женщина, которая совсем
не умеет ни читать, ни писать и очень хочет научиться грамоте.
- Подумай, даже подписать свое имя как следует не умеет! - говорила
Зоя. - У нее дел по горло - и хозяйство и дети, но учиться она станет, я
уверена. Меня встретила приветливо, называла дочкой...
Зоя взяла у меня книгу по методике обучения грамоте и просидела над ней
до поздней ночи. Дважды в неделю она стала ходить к своей ученице, и ничто -
ни дождь, ни снег, ни усталость - не могло ей помешать.
- Если случится землетрясение, она все равно пойдет. Будет пожар - она
все равно скажет, что не может подвести свою Лидию Ивановну, - говорил Шура.
И хоть в голосе его подчас звучали и досада и насмешка, однако он часто
выходил встречать Зою после ее уроков, потому что осень стояла дождливая,
ненастная, и мы беспокоились, как Зоя станет возвращаться в темноте, по
грязи. Шуре это даже нравилось: пойти за сестрой, проводить ее. Пусть Зоя
чувствует, что значит брат - защитник, опора, мужчина в семье!
Шура был теперь выше Зои, широкоплечий, сильный.
- Смотрите, какие мускулы! - любил он повторять.
И Зоя с радостной гордостью, с удивлением говорила:
- Правда, мама, потрогай, какие мускулы, - как железо!
... Однажды я принесла билеты на концерт в Большой зал Консерватории.
Исполнялась Пятая симфония Чайковского. Зоя очень любила ее, не раз слышала
и уверяла, что каждый раз слушает с новым наслаждением.
- Чем музыку больше слушаешь, тем сильнее она действует. Я уж сколько
раз в этом убеждалась, - сказала она однажды.
Зоя очень обрадовалась билетам, но вдруг как будто внутренне ахнула,
поднесла к губам и слегка прикусила указательный палец, как делала всегда,
когда спохватывалась, внезапно вспоминая о чем-то нечаянно забытом.
- Мама, а ведь это в четверг! - огорченно сказала она. - Я не могу
пойти. Ведь я по четвергам у Лидии Ивановны.
- Что за чепуха! - возмутился Шура. - Ну, не придешь один раз, какая
трагедия!
- Что ты! Нет, ничего не выйдет. Не могу же я, чтоб она меня напрасно
ждала.
- Я пойду и предупрежу, чтобы не ждала.
- Нет, не могу. Взялся за гуж - так не говори, что не дюж. Она меня
ждет заниматься, а я пойду на концерт? Нет, нельзя.
Так Зоя и не пошла слушать Чайковского.
- Ну и характер! Ну и характер! - твердил Шура и в этом возгласе
смешивались возмущение и невольное уважение к сестре.
ПОД НОВЫЙ ГОД
... Наступил новый, 1939 год.
Придя из школы, Зоя рассказала, что девочки в классе пишут друг другу
новогодние пожелания. Записку с пожеланием надо сжечь, а пепел проглотить,
как только кремлевские часы пробьют двенадцать.
- Ну, уж и выдумали! - фыркнул Шура.
- Глотать-то я, пожалуй, не стану, - засмеялась Зоя, - вряд ли это
вкусно, а прочитать - прочту.
Она достала из кармана тщательно свернутую и заклеенную записочку,
надорвала и прочла вслух:
- "Зоенька, не суди людей так строго. Не принимай все так близко к
сердцу. Знай, что все почти люди эгоисты, льстецы, неискренние и полагаться
на них нельзя. Слова, сказанные ими, оставляй без внимания. Таково мое
пожелание к Новому году".
С каждым словом Зоя все больше хмурилась, а дочитав, резко отбросила
записку.
- Если так думать о людях, то зачем жить? - сказала она.
... К новогоднему школьному балу-маскараду Зоя готовилась с увлечением.
Девочки решили нарядиться в костюмы национальностей, населяющих Советский
Союз. Мы долго думали, кем нарядиться Зое.
- Украинкой, - предложил Шура. - Глаза хорошие, брови подходящие - чем
не чернобровая дивчина? Вышитая кофточка есть, юбка есть, надо только ленты
и бусы.
А позже, улучив минуту, когда мы с ним остались вдвоем, Шура сказал
мне:
- Вот что, мам: надо Зое купить новые туфли. У всех девочек в классе
туфли на каких-то там каблуках - не очень высоких, а все-таки...
- Это называется на венском каблуке, - подсказала я.
- Ну да. А у Зои какие-то мальчиковые.
- В этом месяце не удастся, Шурик.
- Тогда мне не нужно новой рубашки. Я в этой прохожу. И не надо шапки.
- Твоя шапка уже давно ни на что не похожа.
- Мама, но ведь я мальчишка, а Зоя девочка. Девушка даже. Для нее это
важнее.
И верно, для нее это было важно.
Помню, раз, придя домой, я застала Зою перед зеркалом в моем платье.
Услышав шаги, она быстро обернулась.
- Идет мне? - спросила она со смущенной улыбкой.
Она любила примерять мои платья и очень радовалась каждой пустяковой
обновке. Никогда она не просила купить ей новое, всегда удовлетворялась тем,
что я сама ей шила, но Шура был прав: ей это не могло быть безразлично.
Мы выкроили нужную сумму, и, горячо поспорив с нами, Зоя все же пошла и
купила себе новые черные туфельки - свои первые туфли на том самом венском
каблуке.
Новогодний наряд мы тоже "дотянули": были и бусы и ленты. Шуре
выстирали и выгладили рубашку, повязали новый галстук. И мои ребята пошли в
школу нарядные и оживленные. Я долго стояла у окна и смотрела им вслед.
Вечер был удивительно светлый и тихий. За окном медленно, нехотя
опускались пушистые хлопья. Я знала, что, пройдя сквозь эту снежную тишину,
Зоя и Шура с головой окунутся в пестрое, шумное молодое веселье, и от всей
души желала, чтобы весь новый год был для них таким же светлым, ярким,
счастливым.
... Вернулись они только под утро: в школе был большой маскарад, музыка
и "танцы до упаду", как сообщил Шура.
- И знаешь, мам, мы играли в почту, и какой-то чудак все время писал
Зое, что у нее красивые глаза. Правда, правда! Под конец даже стихами
разразился! Вот послушай...
Шура стал в позу и, еле удерживаясь от смеха, продекламировал:
Ты такая ясноокая -
Даже сердце замирает.
Вся душа твоя глубокая
Под ресницами сияет!
И мы все трое неудержимо расхохотались.
... К концу зимы выяснилось, что та самая девочка, которая в новогоднем
пожелании написала Зое о людском эгоизме и неверности и о том, что на людей
нельзя полагаться, перестала учить свою "подшефную" домохозяйку грамоте.
- Очень далеко ходить, - объяснила она групоргу Зое. - И уроков так
много задают, я не успеваю. Назначь кого-нибудь другого.
У Зои от гнева глаза были совсем черные, когда она мне рассказывала об
этом.
- Я этого даже понять не могу! Нет, ты послушай: взяла и бросила! И
даже не подумала, что этим она подводит всех, не одну себя. Какая же она
комсомолка? Да, вдруг она встретит эту женщину - как она ей в глаза
посмотрит? И всем в классе?
Сама Зоя за всю зиму не пропустила занятий ни разу. В какой-то из
четвергов у нее отчаянно разболелась голова, но она превозмогла себя и
все-таки пошла.
Мы с Шурой немедленно и в подробностях узнавали о каждом успехе Зоиной
ученицы:
- Лидия Ивановна уже помнит все буквы...
- Лидия Ивановна уже читает по складам...
- Лидия Ивановна уже бегло читает! - наконец с торжеством сообщила Зоя.
- Помнишь, она даже подписаться не умела. А теперь у нее и почерк становится
хороший.
В тот вечер, ложась спать, Зоя сказала:
- Знаешь, мама, всю неделю хожу и думаю: что такое хорошее случилось? И
сразу вспоминаю: Лидия Ивановна читать умеет. Теперь я понимаю, почему ты
стала учительницей. Это и вправду очень хорошо!
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
Осень 1940 года неожиданно оказалась для нас очень горькой...
Зоя мыла полы. Она окунула тряпку в ведро, нагнулась - и вдруг потеряла
сознание. Так, в глубоком обмороке, я и нашла ее, придя с работы домой.
Шура, вошедший в комнату одновременно со мною, кинулся вызывать карету
"скорой помощи", которая и увезла Зою в Боткинскую больницу. Там поставили
диагноз: менингит.
Для нас с Шурой наступило тяжелое время.
Долгие дни и ночи мы могли думать только об одном: выживет ли Зоя?..
Жизнь ее была в опасности. У профессора, лечившего ее, во время разговора со
мной лицо было хмурое, встревоженное. Мне казалось, что надежды нет.
Шура по нескольку раз на день бегал в Боткинскую больницу. Лицо его,
обычно открытое, ясное, становилось все более угрюмым и мрачным. Болезнь Зои
протекала очень тяжело. Ей делали уколы в спинной мозг - это была
мучительная и сложная операция.
Как-то мы с Шурой после одного из таких уколов пришли справиться о
состоянии Зои. Медицинская сестра внимательно посмотрела на нас и сказала:
- Сейчас к вам выйдет профессор.
Я похолодела.
- Что с ней? - спросила я, должно быть, уж очень страшным голосом,
потому что вышедший в эту минуту профессор бросился ко мне со словами:
- Что вы, что вы, все в порядке! Я хотел вас повидать, чтобы успокоить:
все идет на лад. У девочки огромная выдержка, она все переносит без стона,
без крика, очень мужественно и стойко. - И, взглянув на Шуру, он спросил
добродушно: - А ты тоже такой?
В тот день меня впервые пустили к Зое. Она лежала пластом, не могла
поднять головы. Я сидела рядом, держа ее за руку, и не чувствовала, что по
моему лицу текут слезы.
- Не надо плакать, - тихо, с усилием сказала Зоя. - Мне лучше.
И правда, болезнь пошла на убыль. Мы с Шурой сразу почувствовали
огромное облегчение, как будто боль, цепко державшая нас в эти нескончаемо
долгие недели, вдруг отпустила. И вместе с тем пришла огромная, ни с чем не
сравнимая усталость. За время Зоиной болезни мы устали, как не уставали за
все последние годы. Было так, словно страшная тяжесть, которая надолго
придавила нас, вдруг исчезла и мы еще не в силах распрямиться, перевести
дыхание.
Несколько дней спустя Зоя попросила:
- Принеси мне, пожалуйста, что-нибудь почитать.
Через некоторое время врач и в самом деле разрешил мне принести книги,
и Зоя почувствовала себя совсем счастливой. Говорила она еще с трудом,
быстро уставала, но все-таки читала. Я принесла ей тогда "Голубую чашку" и
"Судьбу барабанщика" Гайдара.
- Какая чудесная, светлая повесть! - сказала она о "Голубой чашке". -
Ничего там не происходит, ничего не случается, а оторваться нельзя!
Выздоровление шло медленно. Сначала Зое разрешили сидеть и только
некоторое время спустя - ходить.
Она подружилась со всеми, кто был в ее палате. Пожилая женщина,
лежавшая на соседней койке, сказала мне однажды:
- Жалко нам будет расставаться с вашей дочкой. Она такая ласковая, даже
самых тяжелых больных умеет подбодрить.
А доктор, лечивший Зою, не раз шутил:
- Знаете что, Любовь Тимофеевна? Отдайте-ка мне Зою в дочки!
Сестры тоже были приветливы с Зоей, давали ей книги, а профессор сам
приносил ей газеты, которые она, немного поправившись, читала вслух соседкам
по палате.
А однажды к Зое пустили Шуру. Они давно не виделись. Зоя при виде брата
приподнялась на кровати, и лицо ее залил горячий румянец. А с Шурой
случилось то, что всегда с ним бывало, когда он попадал в общество
незнакомых людей: он испуганно оглядывался на Зоиных соседок, покраснел до
испарины на лбу, вытер лицо платком и наконец остановился посреди палаты, не
зная, куда ступить дальше.
- Да иди же, иди сюда, садись вот тут, - торопила Зоя. - Рассказывай
скорей, что в школе. Да не смущайся ты, - добавила она шепотом, - никто на
тебя не смотрит.
Шура кое-как справился с собой и в ответ на повторенный Зоей вопрос:
"Как там в школе? Рассказывай скорей!" - вынул из нагрудного кармана
маленькую книжку с силуэтом Ильича. Такую же получила Зоя в феврале 1939
года.
- Комсомольский билет! - воскликнула Зоя. - Ты комсомолец?
- Я тебе не говорил, чтоб был сюрприз. Я знал, что ты обрадуешься.
И, позабыв о непривычной обстановке, Шура принялся со всеми
подробностями рассказывать сестре, какие вопросы задавали ему на общем
собрании, о чем с ним говорили в райкоме и как секретарь райкома спросил:
"Ты брат Космодемьянской? Помню ее. Смотри не забудь, передай ей привет!"
ДОМОЙ
Во время Зоиной болезни Шура набрал очень много чертежной работы. Он
чертил до поздней ночи, а иногда и по утрам, до ухода в школу. Потом он
отнес чертежи и получил деньги, но не отдал их мне, как делал обычно. Я не
стала спрашивать, потому что знала: он и сам скажет, что хочет сделать с
ними. Так и вышло. Накануне того дня, когда надо было идти в больницу за
Зоей, Шура сказал:
- Вот, мам, деньги. Это Зое на новое платье. Я хотел купить материал,
да уж лучше пускай она сама. Пускай выберет, что ей по вкусу.
... Зоя вышла к нам побледневшая, похудевшая, но глаза у нее так и
сияли. Она обняла меня и Шуру, который при этом, конечно, испуганно
оглянулся, не видит ли кто.
- Пойдемте, пойдемте, хочу домой! - торопила Зоя, как будто ее могли
вернуть в палату.
И мы пошли, очень тихо, изредка приостанавливаясь: боялись утомить ее.
А Зое хотелось идти быстрее. Она на все глядела с жадностью человека,
который долго пробыл взаперти. Иногда она поднимала лицо к солнцу - оно было
холодное, но яркое - и жмурилась и улыбалась. А снег так славно поскрипывал
под ногами, деревья стояли мохнатые от инея, в воздухе словно дрожали
веселые колючие искорки. Зоины щеки слегка порозовели.
Дома она медленно прошла по всей комнате и потрогала каждую вещь:
погладила свою подушку, провела рукой по столу, по ребру шкафа, перелистала
книги - словно заново знакомилась со всеми этими, такими привычными, вещами.
И тут к ней подошел серьезный и немного смущенный Шура.
- Это тебе на новое платье, - сказал он, протягивая деньги.
- Большое спасибо, - серьезно ответила Зоя.
Она не спорила и не возражала, как обыкновенно делала, когда речь
заходила о какой-нибудь обновке для нее. И на лице ее было большое,
искреннее удовольствие.
- А теперь ложись, ты устала! - повелительно сказал Шура, и Зоя все так
же послушно и с видимым удовольствием прилегла.
... Пока я хлопотала о путевке в санаторий, где Зоя могла бы
окончательно поправиться, она в школу не ходила - сидела дома и понемножку
занималась.
- Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась на второй год, - сказала я
осторожно. - Тебе еще нельзя всерьез заниматься.
- Ни в коем случае! - упрямо тряхнув головой, ответила Зоя. - Я после
санатория буду заниматься, как зверь (она мимолетно улыбнулась тому, что у
нее сорвалось это Шурино словечко), и летом буду заниматься. Непременно
догоню. А то еще, чего доброго, Шура - моложе, а окончит школу раньше меня.
Нет, ни за что!
... Зоя радовалась жизни, как радуется человек, ускользнувший от
смертельной опасности.
Она все время пела: причесываясь перед зеркалом, подметая комнату,
вышивая. Часто пела она бетховенскую "Песенку Клерхен", которую очень
любила:
Гремят барабаны, и флейты звучат.
Мой милый ведет за собою отряд.
Копье поднимает, полком управляет.
Ах, грудь вся горит, и кровь так кипит!
Ах, если бы латы и шлем мне достать,
Я стала б отчизну свою защищать!
Прошла бы повсюду за ними вослед...
Уж враг отступает пред нашим полком.
Какое блаженство быть храбрым бойцом!
Зоин голос так и звенел: радость жить - вот что звучало в нем. И даже
грустные строки "Горных вершин" в ее исполнении тоже казались
задумчиво-радостными, полными надежды:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
В эти дни Шура часто рисовал Зою, усаживая ее у окна.
- Знаешь, - задумчиво сказал он однажды, - я читал, что Суриков с
детства любил вглядываться в лица: как глаза расставлены, как черты лица
складываются. И все думал: почему это так красиво? И потом решил: красивое
лицо то, где черты гармонируют друг с другом. Понимаешь, пусть нос курносый,
пусть скулы, а если все гармонично, то лицо красивое.
- А разве у меня нос курносый? Ведь ты это хочешь сказать? - смеясь,
спросила Зоя.
- Нет, - ответил Шура застенчиво, с непривычной для него лаской в
голосе. - Я хочу сказать, что у тебя лицо гармоничное, все подходит друг к
другу: и лоб, и глаза, и рот...
АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ
Вскоре Зоя уехала в санаторий. Находился он недалеко, в Сокольниках, и
в первый свой свободный день я приехала ее навестить.
- Мама! - крикнула Зоя, бросаясь мне навстречу и едва успев
поздороваться. - Знаешь, кто тут отдыхает?
- Кто же?
- Гайдар! Писатель Гайдар! Да вот он идет.
Из парка шел высокий широкоплечий человек с открытым, милым лицом, в
котором было что-то очень детское.
- Аркадий Петрович! - окликнула Зоя. - Это моя мама, познакомьтесь.
Я пожала крепкую большую руку, близко увидела веселые, смеющиеся глаза
- и мне сразу показалось, что именно таким я всегда представляла себе автора
"Голубой чашки" и "Тимура".
- Очень давно, когда мы с детьми читали ваши первые книги, Зоя все
спрашивала: какой вы, где живете и нельзя ли вас увидеть? - сказала я.
- Я - самый обыкновенный, живу в Москве, отдыхаю в Сокольниках, и
видеть меня можно весь день напролет! - смеясь, отрапортовал Гайдар.
Потом кто-то позвал его, и он, улыбнувшись нам, отошел.
- Знаешь, как мы познакомились? - сказала Зоя, ведя меня куда-то по
едва протоптанной снежной дорожке. - Иду я по парку, смотрю - стоит такой
большой, плечистый дядя и лепит снежную бабу. Я даже не сразу поняла, что
это он. И не как-нибудь лепит, а так, знаешь, старательно, с увлечением, как
маленький: ото