ньги,  подаренные Шурой.  Платье ей очень шло.  Шура,
увидев его впервые, сказал с удовольствием: "Оно тебе очень, очень к лицу".
     Зоя разговаривала о  чем-то с высоким смуглым юношей,  имени которого я
не знала. Глаза ее светились улыбкой, лицо разгорелись...
     Вальс кончился, пары рассыпались. Но тут же раздался веселый зов:
     - В круг! В круг! Все становитесь в круг!
     И  снова  замелькали  перед  глазами  голубые,  розовые,  белые  платья
девушек, смеющиеся, раскрасневшиеся лица... Я тихонько отошла от дверей.
     Выйдя из школы,  я  остановилась еще на секунду -  такой взрыв веселого
смеха долетел до меня. Потом я медленно пошла по улице, глубоко, всей грудью
вдыхая ночную прохладу.  Мне  вспомнился тот  день,  когда я  впервые повела
маленьких Зою и  Шуру в школу.  "Какие выросли...  Вот бы отцу поглядеть!" -
подумала я.
     ...  Коротки летние  ночи  в  Москве,  и  тишина их  непрочная.  Звонко
простучат по асфальту запоздалые шаги, прошуршит неизвестно откуда взявшийся
автомобиль,  далеко  разнесется  над  спящим  городом  хрустальный  перезвон
кремлевских курантов...
     А  в  эту июньскую ночь тишины,  пожалуй,  и  не было.  То тут,  то там
неожиданно раздавались голоса,  взрывы смеха,  быстрые,  легкие шаги,  вдруг
вспыхивала песня.  Из окон удивленно выглядывали разбуженные в неурочный час
люди,  и тут же на их лицах появлялась улыбка.  Никто не спрашивал, почему в
эту  ночь на  улицах столько неугомонной молодежи,  почему юноши и  девушки,
взявшись под  руки,  по  десять  -  пятнадцать человек шагают прямо  посреди
мостовой,  почему у  них  такие оживленные,  радостные лица  и  им  никак не
сдержать ни  песни,  ни смеха.  Незачем спрашивать,  все знали:  это молодая
Москва празднует школьный выпуск.
     Наконец я  вернулась домой  и  легла.  Проснулась,  когда в  окне  чуть
забрезжил рассвет: эта ночь на 22 июня была такой короткой...
     Шура  стоял подле своей постели.  Должно быть,  это  его  приглушенные,
осторожные шаги разбудили меня.
     - А Зоя? - спросила я.
     - Она пошла еще немножко погулять с Ирой.
     - Хороший был вечер, Шурик?
     - Очень!  Очень!  Но  мы  ушли  пораньше,  оставили выпускников одних с
учителями.  Из вежливости,  понимаешь?  Чтоб не мешать им прощаться,  и  все
такое.
     Шура  лег,  и  мы  некоторое время  молчали.  Вдруг  за  открытым окном
послышались тихие голоса.
     - Зоя с Ирой... - прошептал Шура.
     Девочки  остановились  под   самым   нашим  окном,   горячо  о   чем-то
разговаривая.
     - ...это когда ты самый счастливый человек на свете, - донеслись до нас
слова Иры.
     - Это так. Но я не понимаю, как можно любить человека, не уважая его, -
сказала Зоя.
     - Ну как ты можешь так говорить! - огорченно воскликнула Ира. - Ведь ты
прочла столько книг!
     - Потому и  говорю,  что знаю:  если я не буду уважать человека,  то не
смогу его любить.
     - Но в книгах о любви говорится иначе. В книгах любовь - это счастье...
это совсем особенное чувство...
     - Да, конечно. Но ведь...
     Голоса стали глуше.
     - Пошла провожать Иру,  -  тихо сказал Шура. И озабоченно, как старший,
добавил:   -   Ей   будет  трудно  жить.   Она  ко  всему  относится  как-то
по-особенному.
     - Ничего, - сказала я. - Она только растет. Все будет хорошо, Шурик.
     И  сейчас же  на  лестнице зазвучали осторожные шаги.  Зоя  едва слышно
приотворила дверь.
     - Вы спите? - шепотом спросила она.
     Мы  не  отозвались.  Неслышно ступая,  Зоя подошла к  окну и  еще долго
стояла, глядя на светлеющее небо.


        ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮНЯ

     Как запомнилась мне каждая минута этого дня!
     В  воскресенье 22  июня  я  должна была  принимать последние экзамены в
военной школе.  Ясным,  солнечным утром я  спешила к трамваю.  Зоя провожала
меня.
     Она шла рядом со мной -  совсем взрослая девушка,  стройная, высокая, с
ярким и чистым румянцем на щеках.  И улыбка у нее была славная,  ясная:  она
улыбалась солнцу, разлитой вокруг свежести, запаху щедро цветущей липы.
     Я  вошла  в  трамвай.  Зоя  помахала  мне  рукой,  постояла секунду  на
остановке и повернула к дому.
     От нас до моей школы чуть не час езды. Я всегда читаю в трамвае, но это
утро было такое хорошее,  что я вышла на площадку,  чтобы за дорогу вдохнуть
побольше ласкового летнего ветра.  Не  признавая никаких правил,  он на ходу
врывался в  трамвай,  трепал волосы веселой молодежи,  заполнявшей площадку.
Попутчики мои то и дело менялись.  У Тимирязевской академии сошли студенты и
разбрелись  по   факультетам:   горячая   экзаменационная  пора   не   знает
воскресений.  У  памятника Тимирязеву,  на скамьях,  среди пестрых цветников
тоже виднелись группы юношей и девушек:  должно быть, готовятся, а некоторые
счастливцы,  пожалуй,  уже и  сдали.  А  на следующей остановке и площадку и
вагон заполнили школьники в  парадных костюмах,  в красных галстуках.  Очень
молодая и  очень строгая учительница в очках зорко следила,  чтобы ребята не
шумели, не стояли на подножке, не высовывались в окна.
     - Марья Васильевна,  - взмолился широкоплечий крепыш, - как же так: и в
классе не шуми и здесь не разговаривай... Ведь у нас теперь каникулы!
     Учительница ни слова не возразила,  только посмотрела на мальчугана, но
так,  что он  со  вздохом опустил глаза и  умолк.  Ненадолго в  вагоне стало
совсем  тихо.  Потом  девочка  с  волосами,  как  огонь,  озорными глазами и
веселыми веснушками по всему лицу толкнула локтем подругу, что-то шепнула ей
на  ухо  -  и  разом все  зашушукались,  засмеялись,  вагон снова зажужжал и
загудел, как улей.
     Я сошла с трамвая.  До начала экзаменов оставалось еще полчаса,  и я не
торопясь шла по  широкой улице,  заглядывая в  окна книжных магазинов.  Надо
сказать  Шуре,  чтобы  приехал  сюда,  купил  книги  для  десятого класса  и
географические  карты.  Пусть  все  будет  готово  заранее:  ведь  предстоит
последний,  самый серьезный школьный год...  А  вот художественная выставка,
сюда мы на днях пойдем все вместе...
     Я  подошла к  школе и  поднялась на  второй этаж.  Всюду было как-то не
по-экзаменационному  пустынно  и  безлюдно.   В  учительской  меня  встретил
директор.
     - Сегодня  экзаменов не  будет,  Любовь  Тимофеевна,  -  сказал  он.  -
Учащиеся не явились, причина пока неизвестна.
     Еще  ничего не  подозревая,  я  ощутила где-то  глубоко внутри странный
холодок.  Наши учащиеся -  военные,  люди образцовой аккуратности.  Какая же
причина могла задержать их  в  день экзаменов?  Что случилось?..  Этого пока
никто не знал.
     Когда я  снова вышла на улицу,  мне показалось,  что стало душно,  а на
всех  лицах  появилось  неспокойное,  напряженное выражение.  Куда  девались
утренняя свежесть, беззаботное, шумное веселье праздничной московской толпы?
Все  словно ждали  чего-то,  и  ожидание это  было  томительно,  точно перед
грозой.
     Трамваи проходили переполненные,  почти  всю  обратную дорогу я  прошла
пешком.  Ближе к дому наконец села в трамвай и поэтому не слышала радио.  Но
первое олово,  которым встретили меня  дома,  было  то,  каким для  всех нас
разразилась предгрозовая духота этого памятного утра.
     - Война! Мама, война! - Дети кинулись ко мне, едва я переступила порог,
и  заговорили разом:  -  Ты  знаешь,  война!  Германия на  нас  напала!  Без
объявления войны! Просто перешли границу и открыли огонь!
     У  Зои  было  гневное  лицо,   и  говорила  она  горячо,  не  сдерживая
возмущения. Шура старался казаться спокойным.
     - Ну что ж, этого надо было ждать, - сказал он задумчиво. - Разве мы не
понимали, что такое фашистская Германия?
     Мы помолчали.
     - Да,  теперь вся  жизнь пойдет по-другому,  -  сквозь зубы,  негромко,
словно про себя, сказала Зоя.
     Шура стремительно повернулся к ней:
     - Может, и ты собираешься воевать?
     - Да!  -  почти зло ответила Зоя.  Потом быстро повернулась и  вышла из
комнаты.
     ...  Мы знали: война - это смерть, которая унесет миллионы человеческих
жизней.  Мы знали,  что война -  это разрушение,  несчастье и горе. Но в тот
далекий первый день мы даже и представить себе не могли всего,  что принесет
нам  война.   Мы  еще  не  знали  бомбежек,  не  знали,  что  такое  щель  и
бомбоубежище,  -  скоро нам самим пришлось их устраивать.  Мы еще не слышали
свиста  и  разрыва  фугасных бомб.  Мы  не  знали,  что  от  воздушной волны
вдребезги разбиваются оконные стекла и  слетают с  петель запертые на  замок
двери.  Мы не знали,  что такое эвакуация и эшелоны, переполненные детьми, -
эшелоны,  которые враг спокойно и методично расстреливает с самолета. Мы еще
ничего не слышали о сожженных дотла селах и разрушенных городах. Мы не знали
о  виселицах,  пытках и  муках,  страшных рвах и  ярах,  где  находят могилу
десятки тысяч людей -  женщины, больные, глубокие старики, младенцы на руках
у матерей.  Мы ничего не знали о печах,  где тысячами, сотнями тысяч сжигают
людей,  сначала надругавшись над ними. Мы не знали о душегубках, о сетках из
человеческих волос,  о  переплетах  из  человеческой кожи...  Мы  еще  очень
многого не знали.  Мы привыкли уважать человеческое в человеке, любить детей
и  видеть в  них  свое будущее.  Мы  еще не  знали,  что звери,  по  виду не
отличимые от  людей,  могут бросить грудного ребенка в  огонь.  Мы не знали,
сколько времени продлится эта война...
     Да, мы еще многого тогда не знали...


        ВОЕННЫЕ БУДНИ

     Первым из нашего дома проводили на фронт Юру Исаева.  Я видела,  как он
вышел на улицу.  Он шагал рядом с  женой,  а  чуть позади,  вытирая глаза то
платком,  то фартуком,  брела мать.  Пройдя немного,  Юра оглянулся.  Должно
быть,  в каждой квартире,  как и у нас,  кто-нибудь стоял у открытого окна и
смотрел ему  вслед.  И,  видно,  таким милым показался Юре  этот двухэтажный
домик среди разросшихся зеленых кустов и  все люди в нем -  такими родными и
близкими...
     Он увидел нас с Зоей в окне, улыбнулся и помахал фуражкой.
     - Счастливо оставаться! - крикнул он.
     - Счастливо возвратиться! - ответила Зоя.
     Юра  еще несколько раз оглядывался,  словно хотел вернее запомнить все,
что оставлял,  каждую черточку в облике дома, как в лице родного человека, и
эти открытые окна, и кусты вокруг...
     Вскоре  призвали Сергея  Николина.  Он  уходил один:  жена  работала на
заводе и не могла проводить его.  Отойдя немного, Сергей, так же, как и Юра,
оглянулся на дом.  Они были разные люди и  внешне совсем не походили друг на
друга,   но  глаза  их  в   эту  прощальную  минуту  показались  мне  совсем
одинаковыми: оба словно обнимали взглядом все, что могли охватить, и столько
любви и тревоги было в этом взгляде!
     ...  Жизнь стала совсем иной,  суровой и неспокойной. Изменился и облик
нашей Москвы. Окна были перечеркнуты бумажными полосами: у одних решительно,
крест-накрест,  у других -  каким-нибудь несмелым узором.  Витрины магазинов
забиты  фанерой,  заложены мешками с  песком.  Казалось,  все  дома  смотрят
исподлобья, хмуро и настороженно.
     Во  дворе нашего дома  рыли  щель.  Люди несли из  сараев доски,  чтобы
сделать в убежище настил.  Один из жильцов громче всех доказывал, что ничего
нельзя жалеть для  общего дела,  но  почему-то  забыл  открыть свой  сарай -
вместо этого он  вдруг накинулся на игравших во дворе ребятишек (отец их был
на фронте,  мать -  на работе) и  с криком потребовал,  чтобы они сейчас же,
немедленно притащили  доски.  Зоя  подошла  к  нему  и  спокойно,  раздельно
сказала:
     - Вот что:  сейчас вы  откроете свой сарай и  дадите доски,  а  пока мы
будем работать,  придет с  работы мать  этих детей и  тоже сделает все,  что
надо. На малышей легко кричать!
     ... В первые же дни войны к нам забежал проститься мой племянник Слава.
Он был в летной форме с крылышками на рукаве.
     - Еду на фронт!  - сообщил он. Лицо у него было такое радостное, словно
он собирался на праздник. - Не поминайте лихом!
     Мы крепко обняли его, и он ушел, пробыв у нас едва полчаса.
     - Как плохо,  что девушек не берут в армию!  -  сказала Зоя,  глядя ему
вслед.
     И  столько горечи и силы было в этих словах,  что даже Шура не решился,
по своему обыкновению, пошутить или заспорить.
     ...  Мы  никогда  не  ложились  спать,  не  прослушав по  радио  сводку
Информбюро.  А в те первые недели невеселые это были сообщения.  Зоя слушала
их, сдвинув брови, сжав зубы, и часто отходила от репродуктора, не говоря ни
слова. Но однажды у нее вырвалось:
     - Какую землю топчут!
     Это был первый и  единственный крик боли,  который я  слышала от Зои за
всю ее жизнь.


        ОТЪЕЗД

     1 июля под вечер к нам постучали.
     - Можно Шуру? - спросил кто-то, не заходя в комнату.
     - Петя?  Симонов?  -  удивилась Зоя,  вставая из-за стола и  приотворяя
дверь. - Зачем тебе Шура?
     - Надо, - таинственно ответил Петя.
     В  эту минуту явился сам Шура,  выходивший зачем-то из комнаты,  кивнул
товарищу и,  не говоря ни слова,  вышел с  ним.  Мы выглянули в окно:  внизу
ждали несколько подростков,  все -  одноклассники и  приятели.  Они о чем-то
потолковали вполголоса, потом всей гурьбой пошли прочь.
     - В  школу,  -  задумчиво,  про себя сказала Зоя.  -  Что у  них там за
секреты?
     Шура  вернулся поздно вечером.  Вид  у  него был  такой же  серьезный и
озабоченный, как перед тем у Пети.
     - Что случилось?  -  спросила Зоя. - Почему такая таинственность? Зачем
тебя вызывали?
     - Не могу сказать, - решительно ответил Шура.
     Зоя слегка пожала плечами, но промолчала.
     На  другое  утро  она  чуть  свет  убежала  в   школу  и   возвратилась
взволнованная.
     - Мальчики уезжают,  -  сказала она мне.  -  Куда и зачем - не говорят.
Девочек не берут.  Если б  ты знала,  как я уговаривала их взять меня!  Ведь
стрелять я  умею.  И  я  сильная.  Ничего не помогло!  Сказали:  берут одних
мальчиков.
     По лицу Зои,  по глазам я видела,  сколько горячности вложила она в эти
тщетные уговоры.
     Шура вернулся поздно и сказал спокойно, словно о чем-то совсем обычном:
     - Мам,  собери мне,  пожалуйста,  пару белья.  И еды на дорогу.  Только
много не надо.
     Знает ли он, куда их отправляют, - этого мы добиться не могли.
     - Если я  с  первого шага начну болтать,  какой же  я  буду военный?  -
сказал он твердо.
     Зоя молча отвернулась.
     Сборы  были  несложные.  Зоя  купила Шуре  на  дорогу сухарей,  конфет,
колбасы.  Я  приготовила белье и  увязала все в один небольшой узелок.  А во
второй половине дня мы пошли провожать Шуру.
     В Тимирязевском парке было уже много ребят из разных школ.  Сначала они
все  перемешались,  потом  постепенно сгруппировались по  школам.  Матери  и
сестры  стояли  в  стороне с  узелками,  чемоданчиками,  заплечными мешками,
которые они держали за лямки,  точно сумку.  Отъезжающие - почти все рослые,
широкоплечие,  но  с  мальчишескими веселыми  лицами  -  делали  вид,  будто
разлучаться с  домом и  с родными для них привычное дело.  Кое-кто уже успел
сбегать к  пруду искупаться,  другие ели  мороженое,  шутили,  смеялись.  Но
невольно они все чаще поглядывали на часы.  Те, от кого не отходили мать или
сестра, немного смущались: едем на важное, серьезное дело - и вдруг с мамой,
как маленькие!  Я  знала,  что и  Шура будет стесняться,  поэтому мы с  Зоей
отошли в сторону и сели на скамейку в тени.
     Часам  к  четырем на  круг  пришло много  пустых трамвайных вагонов,  и
началась  посадка.  Ребята  торопливо прощались с  родными,  шумно  занимали
места.  У тех,  чьи матери плакали,  были сумрачные,  грустные лица.  Мне не
хотелось омрачать последние минуты, которые мы были вместе, и я не заплакала
- только обняла Шуру и  крепко сжала ему  руку.  Он  был взволнован,  хоть и
старался не показать виду.
     - Не ждите,  пока мы двинемся, идите домой! Береги маму, Зоя! - С этими
словами Шура вскочил в  вагон,  потом помахал нам из  окошка и  снова сделал
знак: не ждите, мол.
     Но уйти,  пока Шура был еще здесь, у нас не хватало духу. Стоя поодаль,
мы видели,  как дрогнули вагоны, как один за другим со звоном и грохотом они
двинулись в путь, - и очнулись только тогда, когда последний трамвай скрылся
из глаз.
     Парк,  только что такой людный и  шумный,  сразу опустел и  затих.  Под
дубами-великанами стояли скамейки,  но  никого на  них не  было.  Пруд лежал
широкий,  прохладный,  чуть подернутый рябью,  но никто не купался в нем. Ни
голоса, ни смеха, ни звука быстрых, размашистых шагов. Тихо. Слишком тихо...
     Мы медленно шли по дорожке...  Лучи солнца с  трудом пробивались сквозь
густую листву над головой.  Не сговариваясь,  мы подошли к  скамье у  самого
пруда и сели.
     - Как красиво!  - сказала вдруг Зоя. - Знаешь, Шура часто приходил сюда
рисовать. Вон тот мостик рисовал, видишь?
     Она обращалась ко мне и в то же время как будто говорила для одной себя
- тихо, медленно, углубленно.
     - Пруд широкий.  А  Шура переплывал его много раз,  -  вслух вспоминала
она.  -  Знаешь,  как  один  раз  вышло?  Давно  еще,  Шуре  тогда было  лет
двенадцать.  Он,  как  всегда,  начал  весной  купаться  раньше  всех.  Вода
холодная.  И вдруг ему свело ногу,  а до берега еще далеко. Он работал одной
ногой,  другая совсем онемела.  Еле доплыл.  Он меня так просил, чтоб я тебе
ничего не говорила! Я и не сказала тогда. А теперь уже можно.
     - И, конечно, на другой день он опять поплыл? - спросила я.
     - Конечно.  Утром и вечером плавал,  во всякую погоду, чуть не до самой
зимы. А вот там, около кустов, зимою всегда прорубь. Мы там ловили рыбешку -
помнишь?  Сначала консервной банкой ловили,  а после сачком. Помнишь, как мы
тебя угощали жареной рыбой?
     - Хорошая моя!  - сказала я вместо ответа и тихо погладила ее загорелую
руку.
     И вдруг под моей ладонью ее тонкие сильные пальцы сжались в кулак.
     - Какая я хорошая!  -  Зоя порывисто встала,  и я поняла, что мучило ее
все время.  -  Какая я хорошая,  если осталась здесь?  Ребята поехали, может
быть, воевать, а я осталась дома. Да как же можно сейчас ничего не делать?!


        ПЕРВЫЕ БОМБЫ

     Мы сидим с Зоей за столом. Перед нами - зеленая грубая материя: мы шьем
из  нее вещевые мешки.  Для фронта.  А  еще мы  делаем петлички для военных.
Пусть это простая работа,  пусть это не  такое уж  важное дело,  но  это для
фронта.  Эти петлички -  бойцу,  тому, кто защищает нас от врага. Этот мешок
тоже для бойца:  он положит туда свои вещи, мешок пригодится ему, послужит в
походах...
     Мы работаем молча,  не отрываясь.  Изредка я  опускаю шитье и  разгибаю
спину -  она у  меня побаливает.  И смотрю на Зою.  Ее тонкие загорелые руки
проворны и неутомимы.  Работа так и горит в них.  Сознание, что и она делает
что-то нужное для фронта, если и не освободило Зою от мучительных мыслей, то
все-таки  помогло обрести какое-то  внутреннее равновесие.  Она  даже внешне
преобразилась: не так сумрачно смотрят глаза, порою и улыбка трогает губы...
     Однажды,  когда мы  сидели за  шитьем,  дверь отворилась и  вошел Шура.
Вошел подчеркнуто спокойно,  словно просто вернулся из школы,  скинул с плеч
дорожный мешок и  только тогда поздоровался.  Мы  уже знали,  что он  был на
трудовом фронте.  Но и сейчас,  в день возвращения, как и в день отъезда, он
ничего не стал нам рассказывать.
     - Важно,  что  я  опять  с  вами,  -  решительно сказал  он,  когда  мы
попытались о  чем-то спросить.  -  А  рассказывать мне просто нечего.  Очень
много работал,  вот и  все.  -  И,  хитро прищурясь,  добавил:  -  Я  просто
вернулся, чтоб справить дома день своего рождения. Надеюсь, вы не забыли про
двадцать седьмое июля? Как-никак шестнадцать исполнится.
     А умывшись и сев за стол, он сказал Зое:
     - Я знаю, что мы с тобой сделаем. Пойдем на "Борец" учениками-токарями.
Ладно?
     Зоя  опустила шитье