нием   была    игра    с    мальчишками   в
"казаки-разбойники". Зимой в снегу, летом в песке они рыли пещеры, разводили
костры и с воинственными криками носились по улицам.
     Однажды  под  вечер  в   передней  раздался  ужасающий  грохот,   дверь
распахнулась,  и  на пороге появился Шура.  Но в каком виде!  Мы с Зоей даже
вскочили со своих мест. Шура стоял перед нами с головы до ног перемазанный в
глине, взлохмаченный, потный от беготни - но все это нам было не в диковину.
Страшно было другое:  карманы и  пуговицы его  пальто были вырваны с  мясом,
вместо них зияли неровные дыры с лохматыми краями.
     Я похолодела и молча смотрела на него. Пальто было совсем новое, только
что купленное.
     Все еще не  говоря ни  слова,  я  сняла с  Шуры пальто и  принялась его
чистить.  Шура стоял пристыженный,  и  в  то  же время на лице его появилось
выражение какой-то упрямой независимости.  "Ну и пусть!" - словно говорил он
всем своим видом.  На него иногда находил такой стих,  и  тогда с ним трудно
было сладить.  Кричать я не люблю,  а спокойно говорить не могла,  поэтому я
больше не смотрела на Шуру и  молча приводила пальто в  порядок.  В  комнате
было  совсем  тихо.   Прошло  каких-нибудь  пятнадцать-двадцать  минут,  они
показались мне часами.
     - Мама, прости, я больше не буду, - скороговоркой пробормотал у меня за
спиной Шура.
     - Мама, прости его! - как эхо, повторила Зоя.
     - Хорошо, - ответила я, не оборачиваясь.
     До поздней ночи я просидела за починкой злополучного пальто.
     ...  Когда я  проснулась,  за  окном было еще темно.  У  изголовья моей
кровати стоял Шура и, видимо, ждал, когда я открою глаза.
     - Мама...  прости...  я  больше никогда не буду,  -  тихо и  с запинкой
выговорил он.  И хотя это были те же слова,  что вчера,  но сказаны они были
совсем по-другому; с болью, с настоящим раскаянием.
     - Ты говорила с  Шурой о вчерашнем?  -  спросила я Зою,  когда мы с ней
остались одни в комнате.
     - Говорила,  -  не сразу и,  как видно,  с чувством неловкости ответила
она.
     - Что же ты ему сказала?
     - Сказала...  сказала, что ты работаешь одна, что тебе трудно... что ты
не просто рассердилась, а задумалась: как же теперь быть, если пальто совсем
разорвалось?


        "ЧЕЛЮСКИН"

     - Помнишь,  Шура, папа рассказывал тебе про экспедицию Седова? - говорю
я.
     - Помню.
     - Помнишь, как Седов говорил перед отъездом: "Разве с таким снаряжением
можно идти к полюсу! Вместо восьмидесяти собак у нас только двадцать, одежда
износилась,  провианта мало..."  Помнишь?..  А вот,  смотри,  отправляется в
Арктику ледокольный пароход. Чего там только нет! Ничего не забыли, обо всем
подумали - от иголки до коровы.
     - Что-о? Какая корова?
     - А вот смотри:  на борту двадцать шесть живых коров, четыре поросенка,
свежий картофель и овощи. Уж, наверное, моряки в пути голодны не будут.
     - И  не  замерзнут,  -  подхватывает Зоя,  заглядывая через мое плечо в
газету.  -  Смотри, сколько у них всего: и меховая одежда всякая, и спальные
мешки - они тоже меховые, и уголь, и бензин, и керосин...
     - И лыжи!  - немного невпопад добавляет Шура. - Нарты - это такие сани,
да?  И научные приборы всякие.  Вот снарядились!..  Ух, ружья! Это они будут
белых медведей стрелять и тюленей.
     Я  никак не  могла подумать,  что "Челюскин" скоро станет главной темой
наших разговоров.  Газетные сообщения о  его походе были не так уж часты,  а
может,  они не попадались мне на глаза -  только известие, с которым однажды
примчался Шура, оказалось для меня совершенно неожиданным.
     - Мама,  -  еще с  порога закричал встрепанный,  разгоряченный Шура,  -
"Челюскин"-то!  Пароход,  помнишь?  Ты еще мне рассказывала...  Я сейчас сам
слышал!..
     - Да что? Что случилось?
     - Раздавило его! Льдом раздавило!
     - А люди?
     - Всех выгрузили. Прямо на льдину. Только один за борт упал...
     Я с трудом поверила.  Но оказалось, что Шура ничего не спутал - об этом
уже знала вся страна.  13 февраля ("Вот, не зря говорят: тринадцатое - число
несчастливое!"  -  горестно сказал Шура) льды Арктики раздавили пароход:  их
мощным напором разорвало левый борт, и через два часа "Челюскин" скрылся под
водой.
     За   эти   два   часа   люди  выгрузили  на   лед   двухмесячный  запас
продовольствия, палатки, спальные мешки, самолет и радиостанцию.
     По звездам определили,  где находятся,  связались по радио с  полярными
станциями  чукотского побережья  и  тотчас  начали  сооружать барак,  кухню,
сигнальную вышку...
     Вскоре  радио  и  газеты принесли и  другую весть:  создана комиссия по
спасению челюскинцев.  И  в спасательных работах немедля приняла участие вся
страна:  спешно  ремонтировались ледоколы,  снаряжались  в  путь  дирижабли,
аэросани.  На  мысе  Северном,  в  Уэлене  и  в  бухте  Провидения  самолеты
готовились вылететь  на  место  катастрофы.  Из  Уэлена  двинулись к  лагерю
собачьи упряжки.  Через  океан  вокруг  света  пошел  "Красин".  Два  других
парохода поднялись до таких параллелей;  где еще не бывал в  зимнее время ни
один пароход, и доставили самолеты на мыс Олюторский.
     Не  думаю,  чтобы  в  те  дни  нашелся  в  стране  человек,  который не
волновался бы,  не  следил затаив дыхание за  судьбой челюскинцев.  Но Зоя и
Шура были поглощены ею безраздельно.
     Я  могла бы  не  слушать радио,  не  читать газет -  дети знали все  до
мельчайших подробностей и целыми часами горячо и тревожно говорили только об
одном:  что делают сейчас челюскинцы?  Как себя чувствуют?  О чем думают? Не
боятся ли?
     На льдине было сто четыре человека,  в  том числе двое детей.  Вот кому
неистово завидовал Шура!
     - И почему им такое счастье?  Ведь они ничего не понимают: одной и двух
лет нет, а другая и вовсе в пеленках. Вот если бы мне!..
     - Шура,  одумайся!  Какое же  это счастье?  У  людей такая беда,  а  ты
говоришь - "счастье"!
     Шура в  ответ только машет рукой.  Он вырезает из газет каждую строчку,
относящуюся к  челюскинцам.  Рисует он  теперь только Север:  льды и  лагерь
челюскинцев - такой, каким он ему представляется.
     Мы знали,  что застигнутые страшной,  внезапной катастрофой, челюскинцы
не испугались и не растерялись.  Это были мужественные,  стойкие,  настоящие
советские люди.  Ни у  одного не опустились руки,  все работали,  продолжали
вести научные наблюдения,  и недаром газета,  которую они выпускали, живя во
льдах, называлась "Не сдадимся!".
     Они  мастерили  из  железных  бочек  камельки,  из  консервных банок  -
сковородки и лампы,  из остатков досок вырезали ложки, окна в их бараке были
сделаны из  бутылей -  на  все  хватало и  изобретательности,  и  сметки,  и
терпения.  А сколько тонн льда перетаскали они не спине,  расчищая аэродром!
Сегодня расчистят,  а назавтра снова повсюду вздыбятся ледяные хребты - и от
упорной,  тяжелой работы не останется следа.  Но челюскинцы знали: страна не
оставит их в беде, им непременно придут на помощь.
     И  вот в  начале марта ("Прямо к Женскому дню!" -  воскликнула при этом
известии Зоя)  самолет  Ляпидевского совершил посадку на  льдине  и  перенес
женщин и  детей на твердую землю.  "Вот молодец Ляпидевский!"  -  то и  дело
слышала я.
     Имя "Молоков" Зоя и Шура произносили с благоговением. В самом доле, дух
захватывало при одной мысли о том, что делал этот удивительный летчик. Чтобы
ускорить спасение челюскинцев,  он помещал людей в  прикрепленную к  крыльям
люльку для грузовых парашютов.  Он делал по нескольку рейсов в день. Он один
вывез со льдины тридцать девять человек!
     - Вот бы посмотреть на него! - вслух мечтал Шура.
     Правительственная  комиссия   дополнительно   отправила   на   спасение
челюскинцев самолеты с Камчатки и из Владивостока. Но тут же стало известно,
что  лед  вокруг  лагеря  во  многих  местах треснул.  Образовались полыньи,
появились новые широкие трещины,  лед перемещался,  торосился.  В ночь после
того,  как улетели женщины и дети, разломило деревянный барак, в котором они
жили. Самолет Ляпидевского поспел вовремя!
     Вскоре новая беда:  ледяным валом снесло кухню,  разрушило аэродром, на
котором стоял  самолет Слепнева.  Опасность подступала вплотную и  с  каждым
днем,  с каждым мгновением становилась все более грозной.  Весна брала свое.
Шура встречал теплые дни  просто с  ненавистью:  "Опять это солнце!  Опять с
крыш Капает!" - возмущался он.
     Но  все  меньше людей оставалось на  льдине,  и  наконец 13  апреля она
совсем опустела -  никого не осталось,  никого!  Последние шесть челюскинцев
были вывезены на материк.
     - Ну  что,   несчастливое  число  тринадцать?   Несчастливое,   да?!  -
торжествующе кричала Зоя.
     - Ух, я только сейчас и отдышался! - от души сказал Шура.
     Я  уверена:  если бы  это их  самих вывезли со льдины,  они не могли бы
радоваться больше.
     Кончились два  месяца напряженного ожидания:  ведь за  жизнь каждого из
тех,  кто  оставался  на  льдине,  непрестанно  тревожились  все  живущие  в
безопасности на твердой земле.
     ...  Я  много  читала  об  арктических экспедициях.  Анатолий  Петрович
интересовался Севером,  и  у  него было немало книг об  Арктике -  романов и
повестей.  И  я  помнила из  книг,  прочитанных в  детстве:  если в  повести
рассказывалось о  людях,  затерявшихся во льдах,  частыми их спутниками были
озлобление,  недоверие друг к  другу,  даже ненависть и  звериное стремление
прежде всего спасти свою жизнь, сохранить свое здоровье, хотя бы ценою жизни
и здоровья недавних друзей.
     Моим ребятам,  как и  всем советским детям,  такое и в голову прийти не
могло. Единственно возможным, единственно мыслимым было для них то, как жили
долгих  два  месяца сто  челюскинцев,  затерянных во  льдах:  их  мужество и
стойкость, их товарищеская забота друг о друге. Да и могло ли быть иначе!
     ...  В середине июня Москва встречала челюскинцев. Небо было пасмурное,
но  я  не  помню  более  яркого,  более сияющего дня!  Ребята с  самого утра
потащили меня на  улицу Горького.  Казалось,  сюда сошлись все москвичи:  на
тротуарах негде было ступить.  В небе кружили самолеты,  отовсюду -  со стен
домов,  из  окон  и  огромных витрин  -  смотрели ставшие такими знакомыми и
дорогими  лица:  портреты  героев-челюскинцев и  их  спасителей -  летчиков.
Повсюду алые и голубые полотнища,  горячие слова приветствий и цветы,  цветы
без конца.
     И  вдруг со  стороны Белорусского вокзала показались машины.  В  первую
секунду даже  нельзя  было  догадаться,  что  это  автомобили:  приближались
какие-то летящие сады,  большие яркие цветники на колесах!  Они пронеслись к
Красной площади.  Ворох цветов,  огромные букеты, гирлянды роз - среди всего
этого едва  различаешь смеющееся,  взволнованное лицо,  приветственный взмах
руки. А с тротуаров, из окон, с балкона и крыш люди бросают еще и еще цветы,
и в воздухе,  как большие бабочки, кружатся сброшенные с самолета листовки и
сплошным шелестящим слоем покрывают мостовую.
     - Мама... мама... мама... - как заклинание, твердил Шура.
     Какой-то  высокий  загорелый человек подхватил его  и  посадил на  свое
крепкое, широкое плечо, и оттуда, сверху, Шура кричал, кажется, громче всех.
     - Какой счастливый день!  - задыхающимся голосом сказала Зоя, и, думаю,
это были те самые слова, которые про себя или вслух произносили в эти минуты
все.


        СТАРШАЯ И МЛАДШИЙ

     Зоя  всегда  разговаривала о  Шурой,  как  старшая  с  младшим,  и  ему
частенько от нее доставалось:
     - Шура,  застегнись!..  Где  же  пуговица?  Опять оторвал?  На  тебя не
напришиваешься.  Ты  их  нарочно отрываешь,  что  ли?  Придется тебе  самому
научиться пуговицы пришивать.
     Шура был в  полном ее ведении,  и  она заботилась о  нем неутомимо,  но
строго.  Иногда,  рассердившись на  него  за  что-нибудь,  она  называла его
"Александр" - это звучало гораздо внушительнее, чем обычное "Шура":
     - Александр, опять у тебя коленки продрались? Сними чулки сейчас же!
     Александр покорно снимал чулки, и Зоя сама штопала все дырки.
     Брат и сестра были неразлучны:  в одно время ложились спать, в один час
вставали, вместе шли в школу и вместе возвращались. Хотя Шура был без малого
на  два  года моложе Зои,  они  были почти одного роста.  При  этом Шура был
сильнее:  он рос настоящим крепышом,  а  Зоя так и  оставалась тоненькой и с
виду  хрупкой.   По   совести  говоря,   она  подчас  надоедала  ему  своими
замечаниями,  но бунтовал он редко, и ему даже в самом бурном споре в голову
не приходило толкнуть или ударить ее.  Почти всегда и во всем он слушался ее
беспрекословно.
     Когда они перешли в четвертый класс, Шура сказал:
     - Ну,  теперь все.  Больше я с тобой на одну парту не сяду.  Хватит мне
сидеть с девчонкой!
     Зоя спокойно выслушала и ответила твердо:
     - Сидеть ты будешь со мной. А то еще начнешь на уроках пускать голубей,
я тебя знаю.
     Шура  еще  пошумел,  отстаивая свою независимость.  Я  не  вмешивалась.
Вечером 1 сентября я спросила:
     - Ну, Шура, с кем из мальчиков ты теперь сидишь?
     - Того  мальчика зовут  Зоя  Космодемьянская,  -  хмурясь  и  улыбаясь,
ответил Шура. - Разве ее переспоришь!
     ...  Меня очень интересовало,  какова Зоя с другими детьми. Я видела ее
только с  Шурой  да  по  воскресеньям с  малышами,  которых немало бегало по
нашему Александровскому проезду.
     Малыши тоже, как Шура, любили ее и слушались. Когда она возвращалась из
школы,  они  издали узнавали ее  по  быстрой походке,  по  красной шерстяной
шапочке и бежали навстречу с криками, в которых можно было разобрать только:
"Почитай!  Поиграй!  Расскажи!"  Зоя  передавала портфель с  книгами Шуре и,
веселая,  оживленная,  с проступившим от ходьбы и мороза румянцем на смуглых
щеках,   широко  раскидывала  руки,   стараясь  забрать  в  охапку  побольше
теснящихся к ней детишек.
     Иногда,  выстроив их  по росту,  она маршировала с  ними и  пела песню,
которой выучилась в Осиновых Гаях:  "Смело,  товарищи,  в ногу",  или другие
песни,  которые  пели  в  школе.  Иногда  играла  с  малышами в  снежки,  но
снисходительно,  осторожно,  как старшая. Шура за игрой в снежки забывал все
на свете: лепил, кидал, увертывался от встречных выстрелов, снова бросался в
бой, не давая противникам ни Секунды передышки.
     - Шура,  -  кричала Зоя,  -  они же  маленькие!..  Уходи отсюда!  Ты не
понимаешь, с ними нельзя так.
     Потом она катала малышей на салазках и всегда следила, чтобы каждый был
как следует застегнут и  укутан,  чтобы никому не задувало в  уши и  снег не
набивался в валенки.
     А  летом,  возвращаясь с работы,  я раз увидела ее у пруда,  окруженную
гурьбой детишек.  Она сидела,  обхватив руками колени,  задумчиво глядела на
воду и что-то негромко рассказывала. Я подошла ближе.
     - ...Солнце высоко,  колодец далеко,  жар поднимает,  пот выступает,  -
услышала я.  -  Смотрят -  стоит  козье  копытце,  полно водицы.  Иванушка и
говорит:  "Сестрица Аленушка,  напьюсь я  из копытца!"  -  "Не пей,  братец,
козленочком станешь"...
     Я тихонько отошла,  стараясь не хрустнуть веткой, не потревожить детей:
они  слушали так  серьезно,  на  всех  лицах было такое горестное сочувствие
непослушному,  незадачливому  Иванушке,  и  Зоя  так  точно  и  выразительно
повторяла печальные интонации бабушки Мавры Михайловны...
     Но какова Зоя со сверстниками?
     Одно время она ходила в  школу с Леной,  девочкой из соседнего дома.  И
вдруг я увидела, что они уходят и возвращаются порознь.
     - Ты поссорилась с Леной?
     - Нет, не поссорилась. Только я дружить с ней не хочу.
     - Отчего же?
     - Знаешь,  она мне все говорит: "Неси мой портфель". Я иногда носила, а
потом раз сказала:  "Сама неси,  у меня свой есть".  Понимаешь,  если бы она
больная была или слабая, я бы понесла, мне не трудно. А так зачем же?
     - Зоя правильно говорит: Ленка - барыня, - скрепил Шура.
     - Ну, а с Таней почему перестала дружить?
     - Она очень много врет,  что ни скажет,  потом все окажется неправда. Я
ей теперь ни в чем не верю. А как же можно дружить, если не веришь? И потом,
она несправедливая.  Играем мы в лапту, а она жульничает. И когда считаемся,
так подстраивает, чтоб не водить.
     - А ты бы ей сказала, что так нехорошо делать.
     - Да Зоя ей сколько раз говорила!  -  вмешивается Шура.  - И все ребята
говорили, и даже Лидия Николаевна, да разве ей втолкуешь!
     Меня беспокоило,  не слишком ли Зоя строга к  другим,  не сторонится ли
она детей. Выбрав свободный час, я зашла к Лидии Николаевне.
     - Зоя  очень  прямая,  очень  честная  девочка,  -  задумчиво  сказала,
выслушав меня,  Лидия  Николаевна.  -  Она  всегда  напрямик говорит ребятам
правду в  глаза.  Сначала я  побаивалась,  не восстановит ли она против себя
товарищей.   Но  нет,  этого  не  случилось.  Она  любит  повторять:  "Я  за
справедливость", - и ребята видят, что она и в самом деле отстаивает то, что
справедливо... Знаете, - с улыбкой добавила Лидия Николаевна, - на днях меня
один мальчик во всеуслышание спросил:  "Лидия Николаевна, вот вы говорите, у
вас  любимчиков  нет,   а  разве  вы  Зою  Космодемьянскую  не  любите?"  Я,
признаться,  даже опешила немного, а потом спрашиваю его: "Тебе Зоя помогала
решать задачи?" -  "Помогала",  - отвечает. Обращаюсь к другому: "А тебе?" -
"И мне помогала".  - "А тебе? А тебе?" Оказалось, почти для всех Зоя сделала
что-нибудь  хорошее.  "Как  же  ее  не  любить?"  -  спрашиваю.  И  они  все
согласились со мной...  -  Нет, они ее любят... И, знаете, уважают, а это не
про всякого скажешь в таком возрасте.
     Лидия Николаевна еще помолчала.
     - Очень  упорная девочка,  -  снова заговорила она.  -  Ни  за  что  не
отступит от того,  что считает правильным.  И ребята понимают: она строга со
всеми, но и с собой тоже; требовательна к ним, но и к себе. А дружить с нею,
конечно, не легко. Вот с Шурой другое дело, - Лидия Николаевна улыбнулась, -
у того много друзей. Только вот заодно пожалуюсь: не дает проходу девочкам -
и дразнит и за косы дергает. Вы с ним об этом непременно поговорите.


        СЕРГЕЙ МИРОНОВИЧ

     В  траурной рамке -  лицо Кирова.  Мысль о  смерти несовместима с ним -
такое оно спокойное, открытое, ясное.
     Горе  было  поистине всеобщим,  народным -  такое Зоя  и  Шура видели и
переживали впервые.  Все  это  глубоко  потрясло их  и  надолго запомнилось:
неиссякаемая человеческая река,  медленно и скорбно текущая к Дому Союзов, и
слова  любви и  горя,  которые мы  слышали по  радио,  и  исполненные горечи
газетные листы,  и  голоса и лица людей,  которые могли в эти дни говорить и
думать только об одном...
     - Мама, - спрашивает Зоя, - а помнишь, в Шиткине убили коммунистов?
     И я думаю:  ведь она права.  Права, что вспомнила Шиткино и гибель семи
деревенских коммунистов.  Старое ненавидит новое лютой ненавистью. Вражеские
силы и  тогда сопротивлялись,  били из-за  угла -  и  вот сейчас они ударили
подло  в  спину.  Ударили по  самому  дорогому и  чистому.  Убили  человека,
которого уважал и любил весь народ.
     Ночью я  долго лежала с открытыми глазами.  Было очень тихо.  И вдруг я
услышала шлепанье босых ног и шепот:
     - Мама, ты не спишь? Можно к тебе?
     - Можно, иди.
     Зоя примостилась рядом и затихла. Помолчали.
     - Ты почему не спишь? - спросила я. - Поздно уже, наверно, второй час.
     Зоя ответила не сразу, только крепче сжала мою руку. Потом сказала:
     - Мама, я напишу заявление, чтобы меня приняли в пионеры.
     - Напиши, конечно.
     - А меня примут?
     - Примут непременно. Тебе уже одиннадцать лет.
     - А Шура как же?
     - Ну что ж, Шура поступит в пионеры немного погодя.
     Опять помолчали.
     - Мама, ты мне поможешь написать заявление?
     - Лучше сама напиши. А я проверю, нет ли ошибок.
     И  снова