- Так-то,  - прибавил, помолчав, Анатолий Петрович. - А теперь пейте-ка
молоко и ложитесь спать.
     Ребята неохотно поднялись.
     - Это ты про меня рассказывал? - смущенно спросил Шура.
     - Зачем про тебя? Про воробья, - улыбаясь одними глазами, ответил отец.


        НЕИЗГЛАДИМЫЙ СЛЕД

     - Мама,  -  спросила однажды Зоя,  -  почему у  Бурмакина и  дом  такой
большой,  и овец много,  и лошади, и коровы? Зачем одному человеку так много
всего?  А у Руженцовых сколько детей и бабушка с дедушкой, а домик плохой, и
коровы нет, и даже овец нет?
     Это был наш с Зоей первый разговор о том, что такое бедность, богатство
и  несправедливость.  Нелегко мне было ответить на  такой вопрос шестилетней
девочке.  Чтобы объяснить ей все это всерьез,  пришлось бы говорить о многих
вещах,  которые она еще не могла понять.  Но жизнь заставила нас вернуться к
этому разговору.
     Это  было  в  1929 году.  В  нашем районе кулаки убили семерых сельских
коммунистов. Весть об этом быстро разнеслась по Шиткину.
     Я  стояла на  крыльце,  когда семь  гробов везли по  улице.  Следом шел
оркестр,  медленно и  сурово играя "Вы  жертвою пали  в  борьбе роковой".  А
дальше сплошным потоком шли люди, и на всех лицах были горе и гнев.
     И  вдруг  я  невольно  оглянулась на  наше  окно.  К  стеклу  прильнуло
побледневшее Зоино лицо,  она испуганно смотрела на улицу. Через секунду она
выбежала на  крыльцо,  схватила меня за  руку и,  крепко прижавшись ко  мне,
долго смотрела вслед похоронной процессии.
     - За что их убили?  Кто такие кулаки? А ты коммунист? А папа коммунист?
А вас не убьют? А нашли тех, кто убил?
     Не  только Зоя,  но  и  маленький Шура не уставал задавать эти вопросы.
Похороны семерых коммунистов оставили в нашей памяти неизгладимый след.
     ... И еще одно незабываемое воспоминание.
     В  сельском шиткинском клубе  часто показывали кинофильмы,  и  время от
времени я  водила туда Зою с  Шурой.  Но и меня и ребят привлекали в клуб не
картины.
     Всякий раз, когда зал наполнялся народом, кто-нибудь непременно говорил
вопросительно, нараспев, упирая на "о":
     - Споем?
     И всегда сразу несколько голосов откликалось:
     - Споем!
     Пели удивительно: с воодушевлением, со страстью, и все больше старинные
сибирские песни и песни времен гражданской войны. Далекие дни оживали в этих
протяжных, широких и вольных напевах, грозные события, суровые и смелые люди
вставали перед нами.  Голоса были глубокие,  сильные.  Над большим,  дружным
хором  разливался высокий  молодой тенор  или  волной  раскатывался могучий,
низкий   поистине  таежный  бас,   за   сердце  хватая  такой   неподдельной
задушевностью, что иной раз слезы навертывались на глаза.
     Зоя и  Шура пели вместе со всеми.  Особенно любили мы одну песню.  Всех
слов ее я теперь не припомню,  в памяти осталась мелодия да последние четыре
строки:

     Ночь прошла. Веял ласковый ветер.
     День весенний и яркий настал.
     И на солнечном теплом рассвете
     Молодой партизан умирал.

     Низкие мужские голоса протяжно, печально повторяли:

     И на солнечном теплом рассвете
     Молодой партизан умирал.


        В ПУТЬ-ДОРОГУ

     Прошел год.  Наводнения весной не случилось,  и ребята,  кажется,  были
немало разочарованы, узнав, что в горы им бежать не придется. В глубине души
они надеялись,  что река смоет и потопит все, а они - на лодке ли, пешком ли
по горам - пустятся куда глаза глядят, навстречу всяким приключениям.
     Снова оделась зеленью земля,  запестрели цветы в густой, высокой траве.
В мае я получила письмо из Москвы от сестры Ольги и брата Сергея.
     "Приезжайте в Москву,  -  писали они, - поживете пока с нами, - а потом
подыщете работу и жилье.  Скучаем по вас,  хотим видеть и не устанем звать к
себе".
     Мы  тоже соскучились по  родным местам и  лицам и,  как только кончился
учебный год, уехали из Сибири. Ребят решили на время завезти в Осиновые Гаи,
к дедушке с бабушкой.
     И вот опять знакомая широкая дорога,  поля,  засеянные рожью,  овраг на
краю  села,  одинокие  ветлы  в  огородах и  густые  кусты  сирени,  старая,
дуплистая береза и  стройный ясень у отцовского дома.  И,  глядя на все это,
такое родное и памятное,  я поняла,  как много значит год в жизни малышей: и
наш старый дом,  и луг перед окнами, и речушка, и люди - все было забыто, со
всем пришлось породниться заново.
     - Какие большие стали!  - любовно повторяла бабушка, разглядывая ребят.
- Помните меня, сибиряки?
     - Помним,  -  неуверенно  отвечали  они,  стараясь  все-таки  держаться
поближе ко мне.
     Шура,  впрочем, освоился быстро: вскоре после приезда он уже носился по
улице с ватагой прежних приятелей.
     А Зоя еще долго дичилась и ходила за мной по пятам.  Когда к осени мы с
Анатолием Петровичем собирались уезжать,  она  спросила  о  отчаянием:  "Без
нас?!" - в этом возгласе были испуг, недоумение, упрек.
     Первое расставание все мы  переносили тяжело.  Но  мы не решались везти
ребят в Москву,  пока сами там не устроились,  не нашли квартиру. И пришлось
разлучиться.


        ГОД СПУСТЯ

     - Зоя,  Шура!  Где вы запропастились?  Идите скорее,  мама приехала!  -
слышу я чей-то встревоженный и радостный голос.
     - Мы  уж  думали -  не  дождемся,  -  говорит бабушка Мавра Михайловна,
обнимая  меня.  -  Ребята  соскучились.  Особенно Зоя.  Большая стала  -  не
узнаешь. Беспокойная такая, все боялась, что ты не приедешь.
     - Ну,  как доехали?  - спрашивает отец, обращаясь не то ко мне, не то к
вознице, распрягавшему лошадь.
     - Доехали хорошо,  да только всю дорогу нас дождик поливал.  Вот Любовь
Тимофеевна и вымокла малость.  А уж лошадь я гнал вовсю, старался вашу дочку
поскорее доставить. Так что с тебя, Тимофей Семенович, угощение.
     Пока  добродушный  и  разговорчивый  возница  распрягал  лошадь,   отец
развязывал мой нехитрый багаж, а соседский мальчонка помчался отыскивать Зою
и Шуру.  Бабушка уже поставила самовар и суетилась у стола.  Услыхав,  что к
Тимофею Семеновичу приехала из Москвы дочка -  та самая, которая деревенских
ребятишек учила в школе, - пришли к соседи:
     - Как жизнь в  Москве?  Как вы  сами,  живы-здоровы?  Анатолий Петрович
как?..  А  мы  теперь в  колхозе,  почти все  село.  Единоличником мало  кто
остался, а то все колхозники.
     - И как живете?
     - Да хорошо. Коли работать будем, так и с хлебом будем!
     Новости так и  сыплются,  я не успеваю удивляться каждой в отдельности.
До чего же все изменилось!  Я едва успела переступить порог отцовского дома,
а  как  много нового услышала!  Появились трактора,  о  которых здесь совсем
недавно слушали,  как о чуде,  и даже комбайн.  В первый день,  говорят, все
село вышло смотреть на работу новых, невиданных машин.
     - Такие машины,  что не нарадуешься!  -  слышу я - Шутка ли сказать - с
ними в один день с поля убрались!
     - Ну,  вы  все с  новостями,  дали бы  человеку с  дороги отдохнуть!  -
ревниво вмешивается отец.
     - И правда, отдыхайте, Любовь Тимофеевна, мы вас в другой раз навестим,
потолкуем, - сконфуженно откликается кто-то.
     Я,  признаться,  и  в  самом  деле  плохо слушаю новости,  как  они  ни
удивительны.   Меня  гложет  нетерпение:   где  же  мои  ребята?   Куда  они
запропастились?
     Я  выхожу  в  палисадник,  где  каждая ветка,  каждый лист  то  и  дело
вздрагивает и роняет одинокие запоздалые капли после недавнего дождя.  Стою,
смотрю по сторонам, вспоминаю...
     Старый наш  дом  в  1917 году сгорел,  а  этот,  новый,  считался самым
красивым на селе.  Он был обшит тесом, выкрашен темно-вишневой краской, окна
и  высокое крыльцо украшены резьбой.  Он казался особенно высоким,  наш дом,
потому что  стоял на  пригорке и  у  крыльца было целых десять ступенек.  За
последние годы  палисадник разросся,  и  теперь  чуть  выцветшие стены  едва
проглядывали из-за кустов акации и  сирени.  По бокам еще выше,  чем прежде,
поднялись мои любимые тополя и березы.  Сейчас они стояли нарядные,  дочиста
вымытые  дождем.  Выглянуло солнце  -  и  в  последних каплях,  повисших  на
кончиках листьев,  вспыхнули радужные огоньки.  Эту сирень и  акацию я  сама
поливала лет  тринадцать назад,  когда была совсем девчонкой.  Теперь их  не
узнать - кусты стоят сплошной стеной. И я уже взрослая, у меня двое детей...
     Да где же они, наконец, мои ребята?
     И тут я увидела их. По дороге неслась целая ватага ребятишек, впереди -
Зоя, а позади всех едва поспевал Шура.
     Зоя первая увидела меня.
     - Мама! Мама приехала! - крикнула она и кинулась ко мне.
     Мы крепко обнялись.
     Потом я обернулась к Шуре. Он стоял чуть поодаль под деревцом и смотрел
на меня во все глаза.  Встретив мой взгляд, он вдруг обеими руками схватился
за  ствол  молоденького ясеня  и  изо  всех  сил  стал  трясти его.  На  нас
посыпались дождевые капли.  Тут  Шура совсем растерялся и,  оставив деревцо,
обхватил меня обеими руками и уткнулся лицом в мое платье.
     Нас плотным кольцом обступили румяные,  загорелые девочки и  мальчики -
черноволосые  и  с  волосами,   как  лен,  веснушчатые  и  без  веснушек,  с
исцарапанными руками и ногами. Сразу видно было, что это боевой, неугомонный
народ,  любители побегать,  поплавать,  полазить по  деревьям.  Все это были
соседские ребятишки -  Шура Подымов,  Саня и Володя Филатовы, толстушка Шура
Кожаринова и  ее  братишка Васек,  Ежик  и  Ванюшка  Полянские.  И  все  они
застенчиво и с любопытством разглядывали меня.
     - Я сегодня больше не играю!  Потому что мама приехала!  - торжественно
объявила Зоя.
     И детишки вереницей, как гуси, направились к калитке.
     Взяв Зою и  Шуру за руки,  я  пошла с  ними в  дом к дедушке и бабушке,
которые уже ждали нас за столом.
     ...  Когда живешь постоянно со своими детьми,  перемены, происходящие в
них,  не так заметны, не так поражают. Но теперь, после долгой разлуки, я не
могла  наглядеться на  своих ребят и  поминутно открывала в  них  что-нибудь
новое.
     Зоя  очень  выросла.  Она  стала совсем худенькая,  большие серые глаза
точно светились на смуглом лице. Шура тоже вытянулся и похудел, он был очень
силен для своих шести лет:  он  без труда приносил воду из колодца,  помогал
бабушке, когда она стирала, - носил к речке таз с бельем.
     - Он  у  нас богатырь,  -  сказала она мне,  с  гордостью поглядывая на
внука.
     В  первые дни  дети  ходили за  мною повсюду,  не  отпуская меня ни  на
минуту.
     - Мы с тобой уедем,  да?  Ты нас больше не оставишь?  -  спрашивали они
меня по десяти раз на день, заглядывая в глаза.
     - Да разве вам плохо тут?
     - Хорошо,  только без тебя скучно. И без папы. Нет, уж ты нас больше не
оставляй! Забери с собой, ладно? Заберешь?
     Зимой Зоя и  Шура болели скарлатиной.  Около трех месяцев они совсем не
встречались  со  сверстниками;  единственным их  обществом  были  дедушка  с
бабушкой.  Неудивительно,  что ребята переняли "взрослую" манеру рассуждать.
Забавно было слышать, как солидно и вразумительно разговаривала Зоя.
     - Маленьким курить не годится,  -  веско,  с  расстановкой,  совсем как
бабушка,  сказала она как-то соседским мальчикам,  -  долго ли до беды,  еще
пожар наделаете!
     В другой раз я слышала, как она наставляла подругу:
     - Параня,  ты  зачем  говоришь по-рязански:  "ня  знаю",  "ничаво"?  Ты
послушай, как другие говорят: "не знаю", "ничего".
     Как-то Шура разбил чашку, но не сознался. Зоя посмотрела на него в упор
и нахмурилась.
     - Зачем говоришь неправду?  Врать нельзя!  - строго сказала она со всей
убежденностью своих неполных восьми лет.
     ...  Мы  не расставались в  то лето.  Вместе ходили в  поле,  на речку,
вместе помогали бабушке по хозяйству и  даже спали рядом.  И  никак не могли
наговориться.
     - Я пойду осенью в школу?  -  спрашивала Зоя. - В московскую? А меня не
засмеют,  что я читаю плохо?  Скажут:  вот,  деревенская,  как читает! Ты им
скажешь, что я всю зиму болела? Ты не забудь, скажи!
     - И я тоже в школу пойду,  -  повторял Шура. - Я один не хочу. Я с Зоей
хочу.
     Они еще больше подружились за этот год.  И  прежде они редко жаловались
друг  на  друга,  а  теперь этого никогда не  случалось:  все  свои  споры и
размолвки они  решали между  собой,  без  старших;  повздорив,  быстро сами,
мирились и всегда горой стояли друг за друга.
     Бабушка рассказала мне такой случай.
     Незадолго до моего приезда в Осиновых Гаях гостила жена брата Сергея со
своими детьми,  Ниной и Валерием.  Дни стояли жаркие,  ночи душные, и решено
было,  что  Анна  Владимировна вместе со  своими ребятами будет  ночевать на
сеновале.  Туда же отправились Зоя с Шурой. Легли. И вдруг Шуре, лежавшему с
краю,  вздумалось напугать гостей.  Он укрылся с  головой,  уткнулся носом в
сено... и в ночной тишине послышалось какое-то таинственное шипенье.
     - Мам, слышишь, змея! - прошептала испуганная Нина.
     - Какая еще тебе змея, глупости!
     Шура прыснул,  подождал немного и снова зашипел. Сообразив, в чем дело,
тетя Аня сказала строго:
     - Шура,  ты нам мешаешь спать!  Уходи в комнату и там лежи и шипи, если
тебе хочется.
     Шура послушно отправился в дом. Вслед за ним поднялась и Зоя.
     - Зоенька, а ты куда? Ты оставайся.
     - Нет, раз вы Шуру услали, так и я не останусь, - ответила Зоя.
     И так было всегда:  они неизменно заступались друг за друга.  Но это не
мешало Шуре иной раз сердито кричать, когда Зоя делала ему замечание:
     - Уйди! Отстань! Хочу и буду!
     - А вот не будешь, я не велю! - спокойно и уверенно отвечала Зоя.


        ВСЕ ВМЕСТЕ

     В конце августа мы приехали в Москву, Анатолий Петрович встречал нас на
вокзале. Ребята чуть не первыми выскочили из вагона и со всех ног кинулись к
отцу,  но  не добежали и  остановились:  ведь целый год не видались,  как не
растеряться!
     Но  Анатолий Петрович понял их растерянность и  нерешительность,  сгреб
обоих в  охапку и,  всегда сдержанный,  скупой на  ласку,  крепко расцеловал
ребят,  погладил по  стриженым головам и  сказал так,  словно они расстались
только вчера:
     - Ну, сейчас я покажу вам Москву, Поглядим: похожа она на наши Осиновые
Гаи?
     Мы сели в трамвай - какое это было испытание храбрости и любопытства! -
и  с  грохотом и  звонками понеслись по  Москве,  мимо  высоких домов,  мимо
блестящих  автомобилей,  мимо  спешащих  куда-то  пешеходов.  Ребята  так  и
прилипли носами к оконному стеклу.
     Шура был совершенно потрясен тем, что на улицах такое множество народу.
"Куда они идут?  Где они живут?  Зачем их столько?" - кричал он, позабыв обо
всем и  вызывая улыбки пассажиров.  Зоя молчала,  но у  нее на лице читалось
такое же страстное нетерпение:  скорее, скорее! Все увидеть, все разглядеть,
все понять в этом новом, огромном, удивительном городе!
     И  вот  наконец  окраина  Москвы,  небольшой домик  близ  Тимирязевской
академии.  Мы поднимаемся на второй этаж и входим в маленькую комнату: стол,
кровати, неширокое окно... Вот мы и дома!
     ... Из всех памятных дней в жизни человека день, когда он впервые ведет
своего ребенка в школу,  - один из самых хороших. Наверно, все матери помнят
его.  Помню и я. Это первое сентября тридцать первого года было такое ясное,
безоблачное,  деревья Тимирязевки стояли все в золоте.  Сухие листья шуршали
под ногами,  нашептывая что-то таинственное и  ободряющее -  должно быть,  о
том, что с этого часа начинается для моих ребят совсем новая жизнь.
     Я  вела  детей  за  руки.  Они  шли  торжественные,  сосредоточенные и,
пожалуй,  немного испуганные.  Зоя  крепко сжимала свободной рукой сумку,  в
которой лежали  букварь,  тетради в  клетку  и  в  косую  линейку,  пенал  с
карандашами.  Шуре очень хотелось самому нести эту  замечательную сумку,  но
она досталась Зое -  по  старшинству.  Через тринадцать дней Зое должно было
исполниться восемь лет, а Шуре едва пошел седьмой год.
     Что и говорить,  Шура был еще мал -  и,  однако, мы решили отдать его в
школу.  Он очень привык к сестре и даже представить себе не мог, как это Зоя
пойдет в школу, а он останется дома. Да нам и не с кем было оставлять его: и
я и Анатолий Петрович работали.
     Первой школьной учительницей моих детей была я  сама.  Я вела в тот год
подготовительный,  "нулевой" класс, и заведующий школой определил Зою и Шуру
ко мне.
     И вот мы вошли в класс. Тридцать таких же малышей - девочек и мальчиков
- поднялись нам навстречу. Я усадила Зою и Шуру на одну парту, неподалеку от
доски, и начала урок...
     Помню, в первые дни один мальчуган принялся скакать вокруг Зои на одной
ножке,  распевая: "Зойка, Зойка, упала в помойку!" Он выкрикивал этот стишок
с  настоящим упоением.  Зоя слушала молча,  с  невозмутимым видом,  а  когда
мальчуган умолк на мгновение, чтобы перевести дух, сказала спокойно:
     - Я даже и не знала, что ты такой глупый.
     Мальчуган недоуменно моргнул,  повторил дразнилку еще раза два,  но уже
без прежнего воодушевления, а потом и совсем отошел от Зои.
     Однажды,  когда Зоя была дежурная,  кто-то  разбил в  классе стекло.  Я
совсем не  собиралась наказывать виновника:  мне думается,  невозможно найти
такого человека,  который в жизни не разбил бы хоть одного стекла, без этого
детства не бывает.  Мой Шура,  например, разбил столько стекол, что с лихвой
хватило бы  еще на двоих.  Но мне хотелось,  чтобы виновный сознался сам.  Я
медлила войти в класс и стояла в коридоре,  обдумывая, как начать разговор с
ребятами. И тут я услышала из-за двери Зоин голос:
     - Кто разбил?
     Я тихо заглянула в класс. Зоя стояла на стуле, вокруг толпились ребята.
     - Кто разбил,  говори!  - требовательно повторила Зоя. - Все равно я по
глазам узнаю, - добавила она с глубочайшим убеждением.
     Наступило короткое молчание,  и потом курносый, толстощекий Петя Рябов,
один из первых озорников в нашем классе, сказал со вздохом:
     - Это я разбил...
     Как видно,  он  вполне поверил,  что Зоя может узнавать по глазам самые
сокровенные мысли. Она и впрямь говорила так, словно ни капли не сомневалась
в  этой своей способности,  но  объяснялось это очень просто.  Бабушка Мавра
Михайловна обычно говорила внучатам,  когда им  случалось напроказить:  "Это
кто натворил?  Ну-ка,  погляди мне в глаза,  я по глазам все узнаю!" - и Зоя
хорошо запомнила бабушкино чудесное средство узнавать правду.
     ...  Вскоре Зою и  Шуру пришлось перевести из моего класса в другой,  и
вот почему.
     Зоя  вела себя очень сдержанно и  никак не  проявляла своих родственных
отношений. Иногда она даже говорила: "Любовь Тимофеевна", подчеркивая, что в
классе она такая же  ученица,  как и  все,  и  я  для нее,  как для всех,  -
учительница.  А вот Шура вел себя совсем иначе.  Во время урока,  дождавшись
минуты полной тишины,  он вдруг громко окликал меня:  "Мама!"  -  и при этом
лукаво поглядывал по сторонам.
     Шурины  выходки  неизменно вызывали  в  классе  суматоху:  учительница,
Любовь Тимофеевна,  и  вдруг -  мама!  Это очень веселило детей,  но  мешало
работать.  И через месяц пришлось перевести моих ребят в параллельный класс,
к другой учительнице.
     Школа,  школьные занятия завладели Зоей  безраздельно.  Придя  домой  и
поев,  она  тотчас  садилась за  уроки.  Напоминать ей  об  этом  никогда не
приходилось.  Учиться  -  это  было  теперь  для  нее  самое  важное,  самое
увлекательное,  об  этом были все ее мысли.  Каждую букву,  каждую цифру она
выводила с  чрезвычайной старательностью,  тетради и  книги брала в руки так
бережно и осторожно,  как будто они были живые.  Учебники мы всегда покупали
новые - Анатолий Петрович считал, что это очень важно.
     - Плохо,  когда ребенку в  руки попадает грязная,  неопрятная книга,  -
говорил он, - такую и беречь не захочется...
     Когда ребята собирались сесть за уроки, Зоя спрашивала строго: