совсем тепло.  Розы цветут.  Да посмотри на
себя: ты и в Москве ухитрилась загореть, нос-то лупится.
     - Так ведь мы  уже начали сажать вокруг школы сад.  Полдня на воздухе -
вот и загорела.  Знаешь,  каждый должен посадить дерево.  Я, пожалуй, посажу
тополь - люблю, когда тополевый снег идет. И запах у тополя славный, правда?
Свежий-свежий и немножко горький...  Ну,  вот мы и дома!  Скорей умывайся, я
сейчас подогрею обед.
     Я  умываюсь,  но,  и  не  глядя,  знаю,  что  делает Зоя.  Она зажигает
керосинку,  чтобы подогреть суп, бесшумно ходит в своих тапочках по комнате,
быстро и  ловко накрывая на стол.  В комнате -  чистота,  недавно вымыт пол,
пахнет свежестью.  На окне, в высоком стакане, две веточки вербы, на которой
словно уснули серебристые мохнатые шмели.
     Чистота и уют в нашем доме - дело Зоиных рук.
     На ней лежит все хозяйство:  уборка, покупка продуктов. Зимой она еще и
печь топит.  У  Шуры тоже есть кое-какие обязанности:  он носит воду,  колет
дрова и  ходит за  керосином.  Но  "мелочами" он  не занимается;  как многие
мальчики,  он берется только за "мужские" дела и убежден, что полы подметать
и по магазинам бегать ему не к лицу: "Это может каждая девчонка".
     А вот и он!
     Дверь не просто открывается -  она с треском распахивается, и на пороге
- Шура:  румянец во всю щеку, руки по локоть в грязи, под глазом, увы, опять
синяк.
     - Была игра!  - весело объясняет он. - Добрый вечер, мама! Уже умылась?
Вот твой стул. Сейчас и я умоюсь.
     Он  долго  плещется,  фыркает и  одновременно рассказывает о  футболе с
таким увлечением, словно, кроме футбола, ничего на свете не существует.
     - А перевод с немецкого когда будет? - спрашивает Зоя.
     - Поем - переведу.
     Я принимаюсь за свой поздний обед, дети ужинают. Сейчас все разговоры о
том,  каков будет школьный сад.  Я слушаю и понимаю:  ребята готовы посадить
вокруг своей школы все деревья, какие им только известны.
     - Почему ты  говоришь,  что пальма не будет расти?  Вот я  в  "Огоньке"
видел фото: пальмы, а кругом снег. Значит, они отлично переносят холод.
     - Что же ты сравниваешь крымскую зиму и нашу, - спокойно возражает Зоя.
Потом поворачивается ко мне: - Мама, а ты мне что-нибудь почитать принесла?
     Я молча достала из портфеля "Овод". Зоя краснеет от удовольствия.
     - Вот спасибо! - говорит она и, не в силах удержаться, начинает бережно
перелистывать книгу, но тут же откладывает в сторону.
     Потом быстро убирает со стола, перемывает посуду и садится за уроки.
     Рядом с  нею,  вздохнув и поворчав немного ("Завтра с утра времени нет,
что ли!"), усаживается Шура.
     Зоя начинает с того,  что ей дается труднее всего, - с математики. Шура
открывает учебник  немецкого языка,  оставляя  задачи  напоследок:  они  ему
даются легко.
     Через полчаса Шура захлопывает учебник и с громом отодвигает стул:
     - Кончил! А задачки - завтра утром.
     Зоя даже не  поворачивает головы.  Она вся ушла в  работу.  Рядом лежит
"Овод" - книга, которую она давно уже просила меня принести, но я знаю: пока
Зоя не покончит с уроками, читать она не станет.
     - Дай-ка я посмотрю твой перевод,  Шура, - говорю я. - Так... Это разве
дательный падеж? Взгляни-ка сюда.
     - Да... соврал.
     - Ну  вот...  А  тут надо не "u",  a  "u:  ".  И  вот еще:  Garten ведь
существительное,   почему  же  с  маленькой  буквы?   Три  ошибки.   Садись,
пожалуйста, и перепиши все заново.
     Шура со вздохом выглядывает из окошка:  на крыльце сидят его приятели и
ждут, не выйдет ли он. Время не такое позднее, еще можно бы разок сыграть...
Но  факты -  вещь упрямая:  три ошибки...  с  этим не поспоришь!  И  Шура со
вздохом снова садится к столу.
     ...  Ночью я просыпаюсь со смутным ощущением:  в комнате что-то не так,
как всегда.  Так и есть:  зажжена и прикрыта газетой настольная лампа;  Зоя,
подперев кулаками щеки, склонилась над "Оводом". И щеки, и руки, и, кажется,
страница мокры от слез.
     Почувствовав мой взгляд,  она поднимает глаза и  молча улыбается сквозь
слезы.  Мы ничего не говорим друг другу,  но обе вспоминаем тот день,  когда
Зоя с укором сказала мне: "Большая, а плачешь!"


        ДЕВОЧКА В РОЗОВОМ

     По-весеннему  яркое  небо,   на  фоне  его  -   голые  черные  ветви  и
скворечник...  Больше ничего нет на этой картинке, но я долго смотрю на нее,
и где-то внутри горячей волной поднимается радость и надежда.  Тут не просто
нарисованы дерево,  небо, скворечник - тут есть главное, без чего невозможна
живопись: настроение, мысль, умение видеть природу и понимать ее.
     А вот другой рисунок:  мчатся кони,  воинственно вскинуты шашки в руках
лихих кавалеристов.  Тут все в стремительном,  жарком движении...  Вот снова
пейзаж: знакомый заросший прудик в Тимирязевском парке. А вот Осиновые Гаи -
высокая,  сочная трава на прибрежном лугу и  серебряная рябь нашей маленькой
веселой речки...
     Ребят нет,  я  одна дома,  и  на коленях у меня пухлая папка с Шуриными
рисунками.
     Шура с  каждым годом рисует все лучше.  Мы часто бываем в Третьяковской
галерее:  мне хочется, чтобы он не только учился рисовать, но знал и понимал
живопись.  Памятно  мне  наше  первое  посещение  Третьяковки.  Мы  медленно
переходили из зала в зал.  Я пересказывала детям исторические сюжеты,  мифы,
вдохновлявшие художников. Ребята слушали, без конца задавали вопросы. Все им
нравилось,  все удивляло их. Зою поразило, что Врубелева гадалка не сводит с
нее  глаз,  куда бы  она  ни  отошла.  Огромные черные глаза,  нерадостные и
знающие, провожали нас неотступным взглядом.
     Потом мы попали в зал Серова.  Шура подошел к "Девочке с персиками" - и
застыл.  Темноволосая девочка с  нежным румянцем на щеках задумчиво смотрела
на нас.  Так спокойно лежали на белой скатерти ее руки.  Позади нее за окном
угадывался  огромный  тенистый  сад  со  столетними  липами,   с   заросшими
дорожками,  уводящими бог  весть в  какую глушь...  Мы  долго молча стояли и
смотрели. Наконец я легонько тронула Шуру за плечо.
     - Пойдем, - тихо сказала я.
     - Еще немножко, - так же тихо ответил он.
     Иногда с ним так бывало: если что-нибудь глубоко и сильно поражало его,
он  словно весь замирал и  не  мог двинуться с  места.  Так было когда-то  в
Сибири,  когда четырехлетний Шура впервые увидел настоящий лес.  Так  было и
теперь.  Я стояла рядом с сыном, смотрела на спокойную, задумчивую девочку в
розовом и думала: что так поразило Шуру? Его рисунки всегда полны движения и
шума -  если можно сказать,  что кисть и карандаш передают шум: скачут кони,
мчатся  поезда,  стремительно проносятся в  небе  самолеты.  И  сам  Шура  -
озорник, страстный футболист, любитель побегать и покричать. Что пленило его
в  девочке Серова,  в  этой картине,  где  стоит такая светлая и  недвижимая
тишина? Почему он застыл перед нею, такой присмиревший, каким я его давно не
видела?..
     В тот день мы больше ничего не стали смотреть.  Мы пошли домой,  и Шура
всю дорогу расспрашивал: когда жил Серов? Рано ли он начал рисовать? Кто его
учил? Репин? Тот, который написал "Запорожцев"?
     Это было давно,  Шуре едва исполнилось десять лет.  С тех пор мы не раз
бывали в  Третьяковской галерее,  видели и  другие картины Серова,  видели и
Сурикова:  угрюмого Меншикова в  Березове,  вдохновенного Суворова,  боярыню
Морозову, светлые, задушевные пейзажи Левитана - словом, все, что только там
есть.  Но  именно после первого знакомства с  серовской девочкой в  рисунках
Шуры появился пейзаж, и тогда же он в первый раз попытался нарисовать Зою.
     - Посиди пожалуйста,  - непривычно мягко просил он сестру. - Я попробую
тебя нарисовать.
     Зоя сидела подолгу,  терпеливо,  почти не шевелясь. И даже в тех первых
портретах,  сделанных еще  неумелой  рукой,  было  сходство -  правда,  едва
уловимое,  неясное,  а  все-таки  с  листа  смотрели несомненно Зоины глаза:
пристальные, серьезные, вдумчивые...
     И вот я перебираю Шурины рисунки. Кем же он станет, когда вырастет?
     Шура,  бесспорно, прекрасный математик, он унаследовал от отца любовь к
технике,  и  у  него ловкие и  быстрые,  действительно золотые руки:  он все
умеет, за что ни возьмется, - все у него спорится. Меня не удивляет, что ему
хочется быть инженером. Он все свои карманные деньги тратит на журнал "Наука
и  техника" и  не  только  прочитывает каждый номер,  но  постоянно мастерит
что-нибудь по совету журнала.
     Работает Шура всегда горячо,  с  душой.  Как-то я  зашла к  ним в школу
взглянуть на сад.  Работа была в разгаре:  вскапывали землю,  сажали кусты и
молодые  деревца,   воздух   звенел  от   громких  ребячьих  голосов.   Зоя,
раскрасневшаяся,  с  растрепавшимися волосами,  на секунду опустила лопату и
издали помахала мне рукой. Шура в паре с мальчуганом постарше тащил носилки.
Трудно было  представить себе,  как  умещается на  этих носилках такая груда
земли!
     - Осторожнее,   Космодемьянский,  надорвешься!  -  крикнула  ему  вслед
высокая белокурая девушка, по виду несомненно спортсменка.
     И я слышала, как Шура, замедлив шаг, весело ответил:
     - Ну  нет!  Мне  еще  дед  говорил:  когда  работаешь  на  совесть,  не
надорвешься.  Работа сутулит,  когда ее боишься,  а если сил не жалеть - еще
сильнее станешь!
     В тот день, за ужином, он сказал не то шутя, не то серьезно:
     - Мам,  а может, мне после школы в Тимирязевку пойти? Сады буду сажать,
в земле копаться. Как ты думаешь?
     Кроме того,  Шуре хочется быть спортсменом-профессионалом.  Зимой они с
Зоей катаются на  коньках,  ходят на лыжах,  летом купаются в  Тимирязевском
пруду.
     Шура -  богатырь:  в тринадцать лет он выглядит пятнадцатилетним. Зимой
он  натирается снегом,  купаться  начинает весною  раньше  всех,  а  кончает
поздней осенью, когда самых отважных купальщиков дрожь пробирает при взгляде
на воду.  А о футболе и говорить нечего: из-за футбола Шура готов забыть и о
еде и об уроках.
     И все же... все же, кажется, больше всего Шура хочет быть художником. В
последнее время он  каждую свободную минуту отдает рисованию.  Из библиотеки
приносит  и  меня  просит  приносить  биографии  Репина,  Серова,  Сурикова,
Левитана.
     - Знаешь, - с уважением говорит он, - Репин с девяти лет рисовал каждый
день,  за всю жизнь ни разу не пропустил!  Ты только подумай: каждый день! А
когда у него заболела левая рука и он не мог держать палитру, он привязал ее
к себе и все-таки работал. Вот это я понимаю!
     ...  Я  перебираю Шурины рисунки и  узнаю  то  нашу  любимую скамейку в
парке,  то куст боярышника,  растущий неподалеку от нашего дома,  -  под ним
Шура любит лежать в жаркие летние вечера.  Вот наше крыльцо, где он допоздна
засиживается с товарищами после игры, а вот и лужок - их футбольное поле.
     Сейчас  Шура  все  время  рисует  Испанию:  неслыханной голубизны небо,
серебристые оливы,  рыжие горы, обожженная солнцем земля, изрытая траншеями,
истерзанная взрывами,  залитая жаркой  кровью республиканских бойцов...  Мне
кажется,  когда зимой в Третьяковке открылась выставка Сурикова,  Шура бегал
туда несколько раз еще и ради испанских акварелей: словно Суриков стал ближе
ему потому, что путешествовал по Испании, видел и рисовал эту далекую землю.
     А  это  что?..  Фасад  высокого здания со  множеством окон  кажется мне
знакомым.  Да это 201-я школа!  А вокруг -  будущий сад: березы, клены, дубы
и... пальмы!


        ПАРИ

     Зоя и Шура становились уже совсем большими.  Но иногда,  напротив,  они
казались мне совсем маленькими.
     ...  Я быстро уснула в тот вечер и проснулась вдруг, как от толчка: мне
послышалось, будто кто то целыми пригоршнями кидает в стекло мелкие камешки.
Это дождь так и хлестал в окно, так и барабанил по стеклу. Я села на кровати
и увидела, что Шура тоже не спит.
     - Где Зоя? - спросили мы оба разом.
     Зоина кровать была пуста.  Но тут же,  словно в ответ нам,  на лестнице
послышались  приглушенные  голоса  и  смех,   и  дверь  нашей  комнаты  тихо
отворилась!  на пороге стояли Зоя и Ира -  ее сверстница, жившая в маленьком
домике по соседству.
     - Где вы были? Откуда вы?
     Зоя молча сняла пальто,  повесила его и принялась стаскивать разбухшие,
насквозь мокрые туфли.
     - Да где вы были? - взорвался Шура.
     И тогда Ира,  взволнованная до того,  что,  даже когда она смеялась, по
щекам ее текли слезы, стала рассказывать.
     Часов в  десять вечера к  ней в окно постучала Зоя.  И когда Ира вышла,
Зоя сообщила ей,  что поспорила,  с девочками.  Они уверяли, что Зоя в такой
темный осенний вечер побоится пройти через весь  Тимирязевский парк,  а  Зоя
утверждала: "Не побоюсь". И они заключили пари: девочки поедут на трамвае до
остановки "Тимирязевская академия", а Зоя пойдет туда пешком. "Я буду делать
на деревьях заметки",  -  сказала Зоя.  "Мы тебе и  так верим",  -  ответили
девочки.  Но в  последнюю минуту они сами испугались и стали уговаривать Зою
отменить пари: очень холодно и темно было на улице, и уже начинался дождь.
     - ...Но она только больше раззадорилась, - смеясь и плача, рассказывала
Ира.  -  И пошла.  А мы поехали на трамвае.  Ждем,  а ее нет и нет.  А потом
смотрим - она идет... и смеется...
     Я  с  удивлением смотрела на  Зою.  Она все так же  молча развешивала у
печки мокрые чулки.
     - Ну,  знаешь, не ждала я от тебя этого, - сказала я. - Такая большая и
такая...
     - ...глупая? - улыбаясь, докончила Зоя.
     - Да, уж извини, но, конечно, это не слишком умно!
     - Если б еще это сделал я, тогда понятно, - вырвалось у Шуры.
     - Так ведь она и обратно хотела пешком, - пожаловалась Ира. - Насилу мы
ее уговорили, чтоб ехала с нами на трамвае.
     - Да раздевайся же,  Ира!  -  опомнилась я.  -  Грейся скорей,  ты тоже
совсем промокла!
     - Нет, я домой... там мама тоже будет сердиться... - призналась Ира.
     Оставшись одни,  мы некоторое время молчали.  Зоя весело улыбалась,  но
разговора не начинала, а спокойно сушилась и грелась у печки.
     - Ладно,  пари ты выиграла,  -  сказал наконец Шура. - А что же тебе за
это полагается?
     - Ой, я об этом и не подумала! - отозвалась Зоя. - Мы просто поспорили,
а на что - не условились... - И на лице ее отразилось искреннее огорчение.
     - Эх,  ты! - воскликнул Шура. - Хоть бы обо мне подумала: дескать, если
я выиграю, гоните Шурке новый футбольный мяч. Нет того, чтобы о родном брате
позаботиться!  - Он укоризненно покачал головой. Потом добавил серьезно: - А
все-таки  я  от  тебя  этого  не  ожидал.  С  чего  ты  стала таким способом
доказывать свою храбрость? Даже я понимаю, что это неправильно.
     - А  я,  думаешь,  не понимаю?  -  сказала Зоя.  -  Но только мне очень
хотелось попугать девочек: шла-то по лесу я, а боялись-то ведь они!
     Она засмеялась, и мы с Шурой поневоле присоединились к ней.


        ТАТЬЯНА СОЛОМАХА

     Очень рано я стала решать наши денежные дела сообща с детьми.
     Помню,  в  1937  году  мы  завели сберегательную книжку и  торжественно
положили на  нее  первые семьдесят пять рублей.  Всякий раз,  когда к  концу
месяца удавалось сэкономить немного денег, Зоя относила их в сберкассу, даже
если сумма была невелика: пятнадцать - двадцать рублей.
     Сейчас у нас появилась еще одна статья расхода: в банке существует счет
No 159782,  на него граждане СССР пересылают деньги,  собранные для женщин и
детей республиканской Испании.  Делаем это  и  мы.  Мысль эта принадлежит не
мне, ее первым высказал Шура:
     - Мы с Зоей можем меньше тратить на завтрак.
     - Нет,  -  сказала я,  -  завтрак трогать не  будем.  А  вот  не  пойти
разок-другой на футбол - это даже полезно...
     Потом мы составляем список самых необходимых вещей:  у Зои нет варежек,
у Шуры совсем развалились башмаки,  у меня порвались галоши.  Кроме того,  у
Шуры кончились краски,  а  Зое  нужны нитки для  вышиванья.  Тут случается и
поспорить:  ребята всегда настаивают на  том,  чтобы прежде всего покупалось
то, что нужно мне.
     Но самая любимая статья наших расходов - книги.
     Какое это удовольствие -  прийти в книжный магазин, порыться в том, что
лежит на  прилавке,  потом издали,  привставая на цыпочки и  наклоняя голову
набок,  чтоб  было  удобнее,  читать  названия  на  корешках книг,  вплотную
уставивших полки,  потом долго листать, советоваться... и возвратиться домой
с аккуратно перевязанным тяжелым пакетиком!  День,  когда наша этажерка (она
стояла в углу,  у изголовья Зоиной кровати) украшалась новой книжкой,  был у
нас праздничным, мы снова и снова заговаривали о своей покупке. Читали новую
книгу по очереди, а иногда по воскресным вечерам и вслух.
     Одной из  таких сообща прочитанных книг был сборник очерков,  назывался
он "Женщина в гражданской войне".
     Помню,  я сидела и штопала чулки,  Шура рисовал,  а Зоя раскрыла книгу,
собираясь читать. Неожиданно Шура сказал:
     - Знаешь, ты не читай подряд.
     - А как же? - удивилась Зоя.
     - Да так: ты открой наугад; какой откроется, с того и начнем.
     Право,  не знаю,  почему это ему пришло в  голову,  но так и  порешили.
Первым открылся очерк "Татьяна Соломаха".
     Помнится,  там  были  отрывки  из  трех  тетрадей:  сначала о  сельской
учительнице Татьяне Соломахе рассказывал ее брат, потом - ученик и, наконец,
- младшая сестренка.
     Брат рассказывал о детстве Тани,  о том,  как она росла,  училась,  как
любила читать. Тут было место, дойдя до которого Зоя на секунду остановилась
и  взглянула на меня:  строки о  том,  как Таня прочла вслух "Овод".  Поздно
ночью Таня дочитала книгу и сказала брату;  "А ты думаешь,  я не знаю, зачем
живу?..  Мне кажется,  что я по каплям отдала бы всю свою кровь, только чтоб
людям жилось лучше".
     Кончив гимназию,  Таня стала учительствовать в кубанской станице. Перед
революцией она вступила в подпольную большевистскую организацию,  а во время
гражданской войны - в красногвардейский отряд.
     В  ноябре 1918  года белые ворвались в  село Козьминское,  где  в  тифу
лежала Таня.  Больную девушку бросили в тюрьму и пытали,  в надежде, что она
выдаст товарищей.
     Гриша Половинко писал о том,  как он и другие ребята, которые учились у
Тани в  школе,  побежали к  тюрьме -  им  хотелось увидеть свою учительницу,
чем-нибудь помочь ей.  Они видели, как избитую, окровавленную Таню вывели во
двор и поставили у стены. Мальчика поразило ее спокойное лицо: в нем не было
ни  страха,  ни  мольбы о  пощаде,  ни  даже боли от только что перенесенных
истязаний. Широко открытые глаза внимательно оглядывали собравшуюся толпу.
     Вдруг она подняла руку и громко, отчетливо сказала:
     "Вы  можете  сколько угодно избивать меня,  вы  можете убить  меня,  но
Советы не умерли - Советы живы. Они вернутся".
     Урядник ударил  Таню  шомполом и  рассек  плечо,  пьяные  казаки  стали
избивать ее ногами и  прикладами.  "Я тебя еще заставлю милости просить!"  -
кричал  ей  палач-урядник,  и  Таня,  вытирая  струившуюся  по  лицу  кровь,
ответила: "А ты не жди: у вас просить я ничего не буду".
     И  Зоя читала дальше:  о  том,  как снова и снова,  день за днем пытали
Таню.  Белые мстили ей за то, что она не кричала, не просила пощады, а смело
смотрела в лицо палачам...
     Зоя положила книгу,  отошла к окну и долго стояла не оборачиваясь.  Она
редко плакала и не любила, чтобы видели ее слезы.
     Шура,  давно уже  отложивший свой альбом и  краски,  взял книгу и  стал
читать дальше. Рая Соломаха рассказывала о гибели сестры:
     "Вот что я узнала о ее смерти.
     На рассвете 7 ноября казаки ввалились в тюрьму.
     Арестованных  начали  прикладами  выгонять  из  камеры.  Таня  у  двери
обернулась назад, к тем, кто оставался.
     - Прощайте,  товарищи!  - раздался ее звонкий, спокойный голос. - Пусть
эта кровь на стенах не пропадет даром! Скоро придут Советы!
     В   раннее  морозное  утро  белые  за