на  колени и  посмотрела на  брата.  Потом,  снова
принимаясь за работу, сказала:
     - Ладно. Это будет настоящее дело.
     Шура вернулся 22 июля,  а  вечером этого дня вражеские самолеты впервые
прорвались к Москве. Впервые немецкие бомбы падали на столицу. Шура держался
совсем спокойно, уверенно распоряжался, настоял на том, чтобы женщины и дети
спустились в убежище.  "Только своих женщин никак не ушлю", - пожаловался он
мимоходом, а сам все время бомбежки провел на улице. Зоя не отходила от него
ни на шаг.
     Спать нам в эту ночь не пришлось. А под утро по нашему двору разнеслась
весть: бомба попала в школу.
     - В нашу? В двести первую?! - в один голос крикнули Зоя и Шура.
     Я не успела и слова сказать,  как они оба сорвались с места и бросились
к школе.  Я едва поспевала за ними, но остаться дома просто не могла. Мы шли
быстро, молча и, только увидев издали здание школы, вздохнули с облегчением:
она стояла цела и невредима.
     Невредима?  Нет,  это только так показалось. Подойдя ближе, мы увидели:
бомба упала напротив школьного здания,  и,  видно,  воздушной волной вышибло
все окна -  вокруг,  куда ни глянь,  стекло,  стекло,  стекло... Оно холодно
поблескивало всюду,  хрустело под ногами. Школа стояла ослепленная. Какой-то
беспомощностью веяло  от  этого  большого,  всегда такого спокойного здания:
точно огромный и  сильный человек вдруг ослеп.  Мы невольно приостановились,
потом тихо поднялись на  крыльцо.  И  вот я  иду по тем коридорам,  где была
месяц назад, в вечер выпускного бала. Тогда тут звучала музыка, звенел смех,
все было полно молодости и  веселья.  Теперь двери выворочены,  под ногами -
стекло, штукатурка...
     Нам встретилось еще несколько старшеклассников,  и  Шура побежал с ними
куда-то -  кажется,  в подвал.  Я машинально шла за Зоей,  и через минуту мы
стояли  на  пороге  библиотеки.  Вдоль  стен  высились пустые полки:  та  же
взрывная волна, как огромная злобная лапа, смахнула с них книги и как попало
расшвыряла по полу,  по столам.  Книги валялись повсюду:  глаз выхватывал из
хаоса  то  светло-желтый  корешок академического издания Пушкина,  то  синие
переплеты Чехова. Я едва не наступила на помятый томик Тургенева, нагнулась,
чтобы поднять его, и увидела рядом, под слоем известковой пыли, том Шиллера.
А  со  страниц большой распахнувшейся книги на меня смотрело удивленное лицо
Дон-Кихота.
     На полу посреди этого хаоса сидела немолодая женщина и плакала.
     - Мария Григорьевна, встаньте, не плачьте! - побелевшими губами сказала
Зоя, наклоняясь к ней.
     Я  поняла,  что  это заведующая школьной библиотекой Мария Григорьевна:
мне не раз говорила о ней Зоя, приходя домой с новой интересной книжкой. Эта
женщина любила и знала книгу,  она посвятила книге всю свою жизнь.  А теперь
она сидела на полу среди раскиданных,  смятых,  изорванных книг -  тех книг,
которые она привыкла брать в руки так бережно и любовно.
     - Давайте  соберем,  давайте  приведем  все  в  порядок,  -  настойчиво
повторяла Зоя, помогая Марии Григорьевне встать.
     Я снова нагнулась и стала подбирать книги.
     - Мама, смотри! - вдруг услышала я.
     Я удивленно вскинула голову, и заплаканная Мария Григорьевна, осторожно
ступая среди книг,  тоже подошла к  нам -  так странно,  словно торжествующе
прозвучал голос Зои. Она протянула мне раскрытый томик Пушкина.
     - Смотрите!  -  все с  той же странной радостью,  с торжеством в голосе
повторила Зоя.
     Быстрым движением она смахнула пыль со строк, и я прочла:

     Ты, солнце святое, гори!
     Как эта лампада бледнеет
     Пред ясным восходом зари,
     Так ложная мудрость мерцает и тлеет
     Пред солнцем бессмертным ума.
     Да здравствует солнце, да скроется тьма!


        "ЧЕМ ТЫ ПОМОГ ФРОНТУ?"

     А 27 июля, в день своего шестнадцатилетия, Шура сообщил:
     - Ну вот, теперь ты - мать двух токарей!
     ... Они поднимались чуть свет, возвращались с работы поздно, но никогда
не  жаловались на  усталость.  Вернувшись из ночной смены,;  ребята не сразу
ложились:  приходя  домой,  я  заставала  их  спящими,  а  комнату  -  чисто
прибранной.
     ...  Воздушные налеты  на  Москву  продолжались.  Вечерами  мы  слышали
напряженно-спокойный голос диктора:
     - Граждане, воздушная тревога!
     И ему вторили надрывный вой сирен, угрожающий рев паровозных гудков.
     Ни  разу  Зоя  и  Шура не  спустились в  убежище.  К  ним  приходили их
сверстники -  Глеб Ермошкин,  Ваня Скородумов и Ванюшка Серов, все трое, как
на подбор,  крепкие,  коренастые,  -  и  они впятером отправлялись дежурить:
обходили дом,  стояли на посту на чердаке.  И дети и взрослые -  все мы жили
тем новым,  грозным,  что вторглось в нашу жизнь, и ни о чем другом не могли
думать.
     Осенью учащиеся старших классов,  а с ними и Зоя,  " уехали на трудовой
фронт:  надо было в  совхозе спешно убрать картофель,  чтобы уберечь его  от
морозов.
     Уже начались заморозки, выпадал снег, и я беспокоилась за здоровье Зои.
Но она уезжала с радостью.  Захватила она с собою только смену белья, чистые
тетрадки и  кое-какие книги.  Через несколько дней я получила от нее письмо,
потом другое:
     "Мы помогаем убирать урожай. Норма выработки - 100 килограммов. Второго
октября собрала 80. Это мало. Непременно буду собирать 100!
     Как ты себя чувствуешь?  Я  все время о тебе думаю и беспокоюсь.  Очень
скучаю, но теперь уже скоро вернусь: как только уберем картошку.
     Мамочка,  прости меня,  работа очень грязная и  не  особенно легкая,  я
порвала галоши. Но ты, пожалуйста, не беспокойся: вернусь цела и невредима.
     Все вспоминаю тебя и все думаю:  нет, мало я похожа на тебя. Нет у меня
твоей выдержки! Целую тебя. 3 о я".
     Я  долго  думала  над  этим  письмом,  над  последними  строчками.  Что
скрывается за ними? Почему Зоя вздумала упрекать себя в невыдержанности? Уж,
наверно, это неспроста.
     Прочитав вечером письмо, Шура сказал уверенно:
     - Все ясно:  не поладила с ребятами. Знаешь, она часто говорила, что ей
недостает выдержки,  терпения к людям.  Она говорила: "К человеку надо уметь
подойти, нельзя сразу сердиться на него, а мне это не всегда удается".
     В  одной из своих открыток Зоя писала:  "Дружу я  с Ниной,  о которой я
тебе говорила". "Значит, права была Вера Сергеевна", - подумалось мне.
     Поздним   октябрьским  вечером   я   вернулась  домой   немного  раньше
обыкновенного,  открыла дверь - и сердце у меня так и подпрыгнуло: за столом
сидели Зоя и Шура. Наконец-то дети со мною, наконец мы опять все вместе!
     Зоя вскочила, подбежала к дверям и обняла меня.
     - Опять вместе, - сказал и Шура, словно услышав мои мысли.
     Всей  семьей мы  сидели за  столом,  пили  чай,  и  Зоя  рассказывала о
совхозе.  Не  дожидаясь моего  вопроса о  странных строчках из  письма,  она
рассказала нам вот что:
     - Работать было трудно.  Дожди,  грязь,  галоши вязнут,  ноги натирает.
Смотрю - трое ребят работают быстрее меня: я долго копаюсь на одном месте, а
они двигаются быстро.  Тогда я  решила проверить,  в чем дело.  Отделилась и
стала работать на своем отрезке.  Они обиделись,  говорят: единоличница. А я
отвечаю:  "Может  быть,  и  единоличница,  а  вы  нечестно работаете..."  Ты
понимаешь, что получилось: они работали быстро потому, что собирали картошку
поверху,  лишь бы побыстрее,  и много оставляли в земле.  А ведь та, которая
лежит поглубже, самая хорошая, крупная. А я рыла глубоко, чтоб действительно
всю  вырыть.  Вот почему я  им  сказала про нечестную работу,  Тогда они мне
говорят:  "Почему же  ты сразу не сказала,  почему отделилась?"  Я  отвечаю:
"Хотела проверить себя".  А  ребята говорят:  "Ты  и  нам должна была больше
верить и  сразу сказать..."  И Нина сказала:  "Ты поступила неправильно".  В
общем,  много было споров,  шума. - Зоя покачала головой и докончила тише: -
Знаешь,  мама,  тогда я поняла,  что хоть я и права, а такта мне не хватает.
Надо  было сначала поговорить с  ребятами,  объяснить.  Может быть,  тогда и
отделяться бы не пришлось.
     Шура пристально смотрел на меня, и в его взгляде я прочла: "Ведь я тебе
говорил!"

        x x x

     А Москва с каждым днем становилась все суровее, все настороженней. Дома
притаились за  маскировкой.  По  улицам  проходили  стройные  ряды  военных.
Удивительны были их лица. Плотно сжатые губы, прямой и твердый взгляд из-под
сведенных бровей...  Сосредоточенное упорство, гневная воля - вот что было в
этих лицах, в этих глазах.
     Проносились по улицам санитарные машины,  с грохотом и лязгом проходили
танки.
     Вечерами,  в  густой тьме,  не  нарушаемой ни огоньком окна,  ни светом
уличного фонаря, ни быстрым лучом автомобиля, надо было ходить почти ощупью,
настороженно и вместе с тем торопливо, и такими же осторожными и торопливыми
шагами проходили мимо люди, чьи лица нельзя было увидеть. А потом - тревоги,
дежурства  у  подъезда,   небо,  разорванное  вспышками,  изрезанное  лучами
прожекторов, озаренное багровым отблеском далекого пожара...
     Было нелегкое время. Враг стоял на подступах к Москве.
     ...  Однажды мы  с  Зоей шли по  улице,  и  со стены какого-то дома,  с
большого листа, на нас глянуло суровое, требовательное лицо воина.
     Пристальные,  спрашивающие глаза смотрели на нас в упор,  как живые,  и
слова,  напечатанные внизу, тоже зазвучали в ушах, точно произнесенные вслух
живым, требовательным голосом: "Чем ты помог фронту?"
     Зоя отвернулась.
     - Не могу спокойно проходить мимо этого плаката, - сказала она с болью.
     - Ведь ты же еще девочка и ты была на трудовом фронте - это тоже работа
для страны, для армии.
     - Мало, - упрямо ответила Зоя.
     Несколько минут  мы  шли  молча,  и  вдруг  Зоя  сказала совсем  другим
голосом, весело и решительно:
     - Я счастливая: что бы ни задумала, все выходит так, как хочу!
     "Что же ты задумала?"  -  хотела я  спросить -  и  не решилась.  Только
медленно и больно сжалось сердце.


        ПРОЩАНЬЕ

     - Мамочка, - сказала Зоя, - решено: я иду на курсы медсестер.
     - А завод как же?
     - Отпустят. Ведь это для фронта.
     В  два  дня  она  достала  все  необходимые справки.  Теперь  она  была
оживленная,  радостная,  как всегда, когда находила решение. А пока мы с ней
шили мешки,  рукавицы,  шлемы. Во время воздушных налетов она, как и прежде,
дежурила на крыше или на чердаке и завидовала Шуре, который у себя на заводе
потушил уже не одну зажигалку.  Накануне того дня, когда Зое нужно было идти
на курсы,  она рано ушла из дому и не возвращалась до позднего вечера.  Мы с
Шурой обедали одни.  Он работал в эти дни в ночной смене и сейчас, собираясь
уходить,  что-то рассказывал мне,  а я едва слушала -  неотвязная,  пугающая
тревога вдруг овладела мною.
     - Мам, да ты не слушаешь! - с упреком сказал Шура.
     - Прости, Шурик. Это потому, что я не могу понять, куда девалась Зоя.
     Он ушел,  а я проверила затемнение на окнах,  села у стола,  не в силах
приняться ни за какое дело, и снова стала ждать.
     Зоя пришла взволнованная, щеки у нее горели. Она подошла ко мне, обняла
и сказала, глядя мне прямо в глаза:
     - Мамочка, это большой секрет: я ухожу на фронт, в тыл врага. Никому не
говори, даже Шуре. Скажешь, что я уехала к дедушке в деревню.
     Боясь разрыдаться,  я молчала. А надо было ответить. Зоя смотрела мне в
лицо блестящими, радостными и ожидающими глазами.
     - А по силам ли тебе это будет?..  -  сказала я наконец.  -  Ты ведь не
мальчик.
     Она  отошла  к  этажерке с  книгами  и  оттуда  по-прежнему пристально,
внимательно смотрела на меня.
     - Почему непременно ты?  -  продолжала я  через силу,  -  Если бы  тебя
призвали, тогда другое дело...
     Зоя снова подошла и взяла меня за руки:
     - Послушай,  мама: я уверена, если бы ты была здорова, ты сделала бы то
же,  что и я.  Я не могу здесь оставаться.  Не могу!  - повторила она. Потом
добавила тихо:  -  Ты  сама говорила мне,  что  в  жизни надо быть честной и
смелой.  Как же  мне быть теперь,  если враг уже рядом?  Если бы  они пришли
сюда, я не смогла бы жить... Ты же знаешь меня, я не могу иначе.
     Я хотела что-то ответить, но она снова заговорила, просто и деловито:
     - Я еду через два дня. Достань мне, пожалуйста, красноармейскую сумку и
мешок,  который мы с тобой сшили.  Остальное я сама добуду.  Да,  еще: смену
белья, полотенце, мыло, щетку, карандаш и бумагу. Вот и все.
     Потом она легла,  я осталась сидеть у стола,  чувствуя, что не смогу ни
уснуть,  ни читать. Все было решено - это я видела. Но как же быть? Ведь она
еще девочка...
     Мне никогда не приходилось искать слов в разговоре со своими детьми, мы
всегда сразу понимали друг друга.  А  теперь мне казалось,  что я стою перед
стеной, которую мне не одолеть. Ах, если бы жив был Анатолий Петрович!..
     Но нет:  все,  что я ни скажу, будет напрасно. И никто - ни я, ни отец,
будь он жив, - не удержит Зою...
     В тот день Шура впервые после целой недели работал в утренней смене. Он
пришел усталый и грустный и поел как-то нехотя.
     - Зоя твердо решила ехать в Гаи? - спросил он.
     - Да, - коротко ответила я.
     - Ну что ж,  -  сказал Шура задумчиво,  -  это хорошо, что она уезжает.
Девочкам сейчас в Москве не место...
     Голос его прозвучал неуверенно.
     - Может быть,  и ты поедешь?  -  добавил он,  чуть помедлив. - Там тебе
будет спокойнее.
     Я молча покачала головой.  Шура вздохнул,  поднялся из-за стола и вдруг
сказал:
     - Знаешь, я лягу. Что-то я устал сегодня.
     Я прикрыла лампу газетным листом.  Шура некоторое время лежал молча,  с
открытыми  глазами  и,   кажется,   сосредоточенно  думал  о  чем-то.  Потом
повернулся к стене и вскоре уснул.

        x x x

     Зоя вернулась поздно.
     - Я так и знала,  что ты не спишь,  -  сказала она тихо. И добавила еще
тише:  -  Я еду завтра, - и, словно желая ослабить силу удара, погладила мою
руку.
     Тут же,  не откладывая,  она еще раз проверила вещи,  которые надо было
взять с  собой,  и аккуратно уложила в дорожный мешок.  Я молча помогала ей.
Так  буднично просты были эти  сборы,  когда стараешься сложить каждую вещь,
чтоб она занимала поменьше места,  и деловито засовываешь в свободный уголок
кусок мыла или запасные шерстяные носки...  А  ведь это были наши последние,
считанные минуты вместе.  Надолго ли мы расстаемся?  Какие опасности,  какие
тяготы,  едва посильные порою и мужчине, солдату, ждут мою Зою?.. Я не могла
заговорить, я знала, что не имею права заплакать, и только все стоял в горле
горький комок.
     - Ну вот, - сказала Зоя, - кажется, все.
     Потом выдвинула свой  ящик,  достала дневник и  тоже  хотела положить в
мешок.
     - Не стоит, - с усилием выговорила я.
     - Да, ты права.
     И,  прежде чем я  успела остановить ее,  Зоя шагнула к  печке и бросила
тетрадь в  огонь.  Потом  присела тут  же  на  низкую скамеечку и  тихонько,
по-детски попросила:
     - Посиди со мной.
     Я села рядом,  и, как в былые годы, когда дети были маленькие, мы стали
смотреть прямо в веселое, яркое пламя. Но тогда я рассказывала что-нибудь, а
разрумянившиеся от тепла Зоя и Шура слушали.  Теперь я молчала. Я знала, что
не смогу вымолвить ни слова.
     Зоя обернулась, взглянула в сторону спящего Шуры, потом мягко взяла мои
руки в свои и едва слышно заговорила:
     - Я  расскажу тебе,  как  все  было...  Только ты  никому-никому,  даже
Шуре... Я подала заявление в райком комсомола, что хочу на фронт. Ты знаешь,
сколько там таких заявлений? Тысячи. Прихожу за ответом, а мне говорят: "Иди
в МК комсомола, к секретарю МК".
     Я пошла.  Открыла дверь. Он сразу внимательно-внимательно посмотрел мне
в  лицо.  Потом мы  разговаривали,  и  он то и  дело смотрел на мои руки.  Я
сначала все  вертела пуговицу,  а  потом положила руки на  колени и  уже  не
шевелила ими,  чтобы он  не подумал,  что я  волнуюсь...  Он сначала спросил
биографию.  Откуда?  Кто родители?  Куда выезжала?  Какие районы знаю? Какой
язык знаю?  Я сказала:  немецкий.  Потом про ноги, сердце, нервы. Потом стал
задавать вопросы по  топографии.  Спросил,  что такое азимут,  как ходить по
азимуту, как ориентироваться по звездам. Я на все ответила. Потом: "Винтовку
знаешь?" - "Знаю". - "В цель стреляла?!" - "Да". - "Плаваешь?" - "Плаваю". -
"А с вышки в воду прыгать не боишься?" - "Не боюсь". - "А с парашютной вышки
не боишься?" -  "Не боюсь".  - "А сила воли у тебя есть?" Я ответила: "Нервы
крепкие.  Терпеливая".  -  "Ну что ж,  говорит, война идет, люди нужны. Что,
если тебя на фронт послать?" -  "Пошлите!" - "Только, говорит, это ведь не в
кабинете  сидеть  и  разговаривать...   Кстати,  ты  где  бываешь  во  время
бомбежки?" - "Сижу на крыше. Тревоги не боюсь. И бомбежки не боюсь. И вообще
ничего не боюсь".  Тогда он говорит: "Ну хорошо, пойди в коридор и посиди. Я
тут с  другим товарищем побеседую,  а  потом поедем в  Тушино делать пробные
прыжки с самолета".
     Я пошла в коридор. Хожу, думаю, как это я стану прыгать - не сплоховать
бы.  Потом опять вызывает:  "Готова?" -  "Готова".  И тут он начал пугать...
(Зоя крепче сжала мою руку.) Ну,  что условия будут трудные... И мало ли что
может случиться...  Потом говорит: "Ну, иди подумай. Придешь через два дня".
Я поняла, что про прыжок с самолета он сказал просто так, для испытания.
     Прихожу через два дня,  а  он и говорит:  "Мы решили тебя не брать".  Я
чуть  не  заплакала и  вдруг стала кричать:  "Как так  не  брать?  Почему не
брать?"
     Тогда он улыбнулся и сказал:  "Садись. Ты пойдешь в тыл". Тут я поняла,
что это тоже было испытание. Понимаешь, я уверена: если бы он заметил, что я
невольно вздохнула с  облегчением или еще что-нибудь такое,  он бы ни за что
не взял... Ну, вот и все. Значит, первый экзамен выдержала...
     Зоя  замолчала.  Весело  потрескивали дрова  в  печке,  теплые  отсветы
дрожали на Зоином лице.  Больше света в комнате не было. Долго еще мы сидели
так и смотрели в огонь.
     - Жаль,  что дяди Сережи нет в Москве,  -  задумчиво сказала Зоя.  - Он
поддержал бы тебя в такое трудное время, хотя бы советом...
     Потом Зоя закрыла печку, постелила себе и легла. Немного погодя легла и
я,  но уснуть не могла.  Я думала о том,  что Зоя не.  скоро еще будет снова
спать дома,  на своей кровати.  Да спит ли она?..  Я  тихонько подошла.  Она
тотчас шевельнулась.
     - Ты почему не спишь?  -  спросила она, и по голосу я услышала, что она
улыбается.
     - Я встала посмотреть на часы,  чтобы не проспать,  -  ответила я. - Ты
спи, спи.
     Я снова легла,  но сон не шел.  Хотелось опять подойти к ней, спросить:
может,  она раздумала?  Может, лучше эвакуироваться всем вместе, как нам уже
не раз предлагали?.. Что-то душило меня, дыхания не хватало... Это последняя
ночь.  Последняя минута, когда я еще могу удержать ее. Потом будет поздно...
И  опять я встала.  Посмотрела при смутном предутреннем свете на спящую Зою,
на ее спокойное лицо,  на плотно сжатые,  упрямые губы -  и  в последний раз
поняла: нет, не передумает.
     Шура рано уходил на завод.
     - До  свиданья,  Шура,  -  сказала Зоя,  когда он стоял уже в  пальто и
шапке.
     Он пожал ей руку.
     - Обними деда,  -  сказал он.  -  И  бабушку.  Счастливого тебе пути!..
Знаешь, нам будет скучно без тебя. Но я рад: в Гаях тебе будет спокойнее.
     Зоя улыбнулась и обняла брата.
     Потом мы с  нею выпили чаю,  и  она стала одеваться.  Я  дала ей теплые
зеленые варежки с  черной каемкой,  которые сама связала,  и  свою шерстяную
фуфайку.
     - Нет,   нет,   не  хочу!  Как  же  ты  будешь  зимой  без  теплого?  -
запротестовала Зоя.
     - Возьми, - сказала я тихо.
     Зоя взглянула на меня и больше не возражала.
     Потом мы вышли вместе. Утро было пасмурное, ветер дул в лицо.
     - Давай я понесу твой мешок, - сказала я.
     Зоя приостановилась: