Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
выгоном порубили восемнадцать
товарищей. Последней была Таня...
Верная своему слову, она не просила пощады у палачей".
Помню: сила и чистота, которой дышал облик Тани, заставили в тот вечер
плакать не одну только Зою.
ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК
Как-то вечером нас навестил мой брат. Напившись чаю и поболтав с
ребятами, которые всегда от души радовались ему, он вдруг примолк, потянулся
за своим объемистым, туго набитым портфелем и многозначительно посмотрел на
нас. Мы сразу поняли: это неспроста.
- Что у тебя там, дядя Сережа? - спросила Зоя.
Он ответил не сразу: заговорщицки подмигнув ей, не спеша открыл
портфель, достал пачку чертежей и стал перебирать их. Мы терпеливо ждали.
- Вот чертежи, - сказал наконец Сергей. - Их надо скопировать. У тебя,
Шура, какая отметка по черчению?
- У него "отлично", - ответила Зоя.
- Так вот, брат Шура, получай работу. Дело хорошее, мужское, семье
поможешь. Вот тебе готовальня. Это моя, старая, она мне еще в институтские
годы послужила, но работает хорошо, все в исправности. Тушь, надо полагать,
у тебя есть?
- И калька есть, - вставила Зоя.
- Вот и превосходно! Подите-ка поближе, я объясню, что к чему. Работа
несложная, но требует большой точности и аккуратности, зевать и мазать тут
не приходится.
Зоя подсела к дяде. Шура, стоявший у печки, не тронулся с места и не
произнес ни слова. Сергей мельком покосился на него и, склонившись над
чертежами, стал давать объяснения. Я, как и брат, сразу поняла, в чем дело.
Одна черта в характере Шуры всегда очень беспокоила меня: необычайное
упрямство. Например, Шура любит музыку, у него хороший слух, и он давно уже
играет на отцовской гитаре. Случается ему, конечно, и не уловить сразу
какую-нибудь мелодию. Скажешь ему: "Ты тут фальшивишь, это не так поется,
вот как надо". Шура выслушает, преспокойно ответит: "А мне так больше
нравится", - и продолжает играть по-своему. Он прекрасно знает, что я права,
и в следующий раз возьмет верную ноту, но только не сейчас. У него порядок
твердый: все решения, большие и малые, он принимает самостоятельно, никто не
должен подсказывать ему. Он взрослый, он мужчина, он все знает и понимает
сам!
Как видно, предложение дяди показалось Шуре покушением на его
самостоятельность, на право распоряжаться собой, которое он так ревниво
оберегал. И пока Сергей объяснял, что и как надо сделать, Шура издали
внимательно слушал, но так и не произнес ни слова. А Сергей больше и не
взглянул в его сторону.
Уже в дверях брат сказал, ни к кому в отдельности по обращаясь:
- Чертежи мне понадобятся ровно через неделю.
После его ухода Зоя раскрыла учебник физики. Я, как всегда, проверяла
тетради. Шура взялся за книжку. Некоторое время в комнате было тихо. Но вот
Зоя встала, потянулась, тряхнула головой (была у нее такая привычка - резким
движением отбрасывать темную прядь, постоянно сползавшую на лоб и правую
бровь). Я поняла, что с уроками покончено.
- Что же, пора за дело, - сказала она. - До ночи с половиной справлюсь,
- и стала раскладывать чертежи на столе.
Шура оторвался от книги, покосился на сестру и сказал хмуро:
- Сиди, читай свои "университеты"... (Зоя в те дни читала
автобиографическую трилогию Горького.) Я черчу лучше. И без тебя управлюсь.
Но Зоя не послушалась. Вдвоем они заняли чертежами весь стол, и мне
пришлось передвинуться со своими тетрадками на самый край. Вскоре ребята уже
углубились в работу. И вот, как часто бывало за шитьем, за стряпней или
уборкой - за делом, требующим не всего человека без остатка, а только
верности глаза и руки, - Зоя негромко запела:
Расшумелся ковыль, голубая трава,
Голубая трава-бирюза.
Та далекая быль
Не забыта, жива,
Хоть давно отгремела гроза!..
Шура сначала слушал молча, потом тихонько подтянул, потом запел
громче... оба голоса слились, зазвучали чисто и дружно.
Они допели песню о девушке-казачке, погибшей в бою с атаманами, и Зоя
запела другую, которую все мы любили и которую когда-то пел Анатолий
Петрович:
Ревет и стонет Днепр широкий,
Сердитый ветер листья рвет,
До долу клонит лес высокий
И волны грозные несет...
Так они работали и пели, а я и слушала и не слушала их: не слова
доходили до меня, а мелодия и чувство, с каким они пели, и так хорошо мне
было...
Через неделю Шура отнес дяде выполненную работу и вернулся счастливый,
с новой пачкой чертежей.
- Сказал: хорошо! Через неделю будут деньги. Слышишь, мама? Наши с Зоей
деньги, заработанные!
- А больше дядя Сережа ничего не говорил? - спросила я.
Шура внимательно посмотрел на меня и засмеялся:
- Он еще сказал: "Так-то лучше, брат Шура!"
А еще через неделю, проснувшись утром, я увидела рядом, на стуле, две
пары чулок и очень красивый белый шелковый воротничок - это дети купили мне
в подарок из своего первого заработка. Тут же в конверте лежали остальные
деньги.
... Теперь, возвращаясь вечерами домой, я нередко еще на лестнице
слышала - поют мои ребята.
И тогда я знала: они опять углубились в свои чертежи.
ВЕРА СЕРГЕЕВНА
Жизнь наша шла ровно, без каких-либо заметных событий - так показалось
бы всякому, кто посмотрел бы со стороны. Каждый новый день был похож на
предыдущий: школа и работа, изредка - театр или концерт, и опять уроки,
книги, короткий отдых - и все. Но на самом деле это было далеко не все.
В жизни юноши, подростка важен каждый час. Перед ним непрестанно
открываются новые миры. Он начинает самостоятельно мыслить и ничего не
принимает на веру, в готовом виде. Он все передумывает и решает заново: что
хорошо, что плохо? Что высоко, благородно и что подло и низко? Что такое
настоящая дружба, верность, справедливость? Какая у меня цель в жизни? Не
напрасно ли я живу?.. Жизнь ежечасно, ежеминутно пробуждает у молодого
существа все новые вопросы, заставляет искать, думать; каждая мелочь
воспринимается необычайно остро и глубоко.
Книга давно уже не просто отдых или развлечение. Нет, она - друг,
советчик, руководитель. "То, что в книгах, то всегда правда", - говорила
Зоя, когда была маленькая. Теперь она подолгу думает над книгой, спорит с
ней, ищет в книге ответа на то, что ее волнует.
После очерка о Тане Соломахе была прочитана та незабываемая повесть,
что не проходит бесследно ни для одного подростка, - повесть о Павле
Корчагине, о его светлой и прекрасной жизни. И она оставила глубокий след в
сознании и сердце моих детей.
И каждая новая книга для них событие; обо всем, что в ней рассказано,
дети говорят, как о подлинной жизни; о ее героях горячо спорят, их любят или
осуждают.
Встреча с хорошей книгой - умной, сильной, честной - это так важно в
юности! А встреча с новым человеком нередко определяет весь твой дальнейший
путь, все твое будущее.
В жизни моих детей всегда много значила школа.
Они любили и уважали своих учителей и особенно тепло говорили о
заведующем учебной частью Иване Алексеевиче Язеве.
- Он очень хороший человек и очень справедливый учитель, - не раз
повторяла Зоя. - А садовод какой! Мы его Мичуриным зовем.
Шура всегда с удовольствием рассказывал об уроках математики, о том,
как Николай Васильевич заставляет думать, искать и всегда уличит того, кто
отвечает наобум или просто механически заучивает правило.
- Ох, и не любит зубрил, попугаев всяких! Но уж если видит, что человек
понимает, - дело другое. Даже и поплывешь иной раз, а он только скажет:
"Ничего, ты не торопись, подумай". И правда, от этого как-то сразу лучше
соображаешь!
И Зоя и Шура необыкновенно ласково говорили всегда о своей классной
руководительнице Екатерине Михайловне:
- Такая добрая, скромная! И всегда заступается за нас перед директором.
И верно, не раз я слышала, набедокурит, провинится кто-нибудь в классе,
первый заступник - Екатерина Михайловна.
Она преподавала немецкий язык. Никогда не повышала голоса, но сидели у
нее всегда очень тихо. Она была снисходительна, но никому из ребят в голову
не приходило плохо приготовить ее урок. Она любила ребят, они отвечали ей
тем же, и этого достаточно было, чтобы никогда не вставал вопрос ни о
дисциплине на ее уроках, ни об успеваемости по ее предмету.
Но совсем новая полоса началась в жизни Зои и Шуры с того дня, когда у
них в классе стала преподавать русский язык и литературу Вера Сергеевна
Новоселова.
И Зоя и Шура очень сдержанно, даже осторожно проявляли свои чувства. По
мере того как они подрастали, эта черта в характере обоих становилась все
определеннее. Они как огня боялись всяких высоких слов. Оба были скупы на
выражение любви, нежности и восторга, гнева и неприязни. О таких чувствах, о
том, что переживают ребята, я узнавала скорее по их глазам, по молчанию, по
тому, как Зоя ходит из угла в угол, когда она огорчена или взволнована.
Как-то - Зое было тогда лет двенадцать - на улице перед нашим домом
один мальчишка мучил и дразнил собаку; кидал в нее камнями, тянул за хвост,
потом подносил к самому ее носу огрызок колбасы и, едва она собиралась
схватить лакомый кусок, тотчас отводил руку. Зоя увидела все это в окно, и,
как была, даже не накинув пальтишка (дело было поздней, холодной осенью),
выбежала на улицу. У нее было такое лицо, что я побоялась: она сейчас
накинется на мальчишку с криком, может быть, даже с кулаками. Но она не
закричала и даже не замахнулась на него.
- Перестань! Ты не человек, ты людишка, - выбежав на крыльцо, сказала
Зоя.
Она сказала это негромко, но с таким безмерным презрением, что
мальчишка поежился и как-то боком, неловко пошел прочь, не ответив ни
слова...
- Он хороший человек, - говорила о ком-нибудь Зоя, и этого было
достаточно - я знала: она очень уважает того, о ком так отзывается.
Но о Вере Сергеевне и Зоя и Шура говорили с нескрываемым восторгом.
- Если бы ты только знала, какая она! - повторяла Зоя.
- Ну, какая? Что тебе так по душе в ней?
- Я даже не могу объяснить... Нет, могу. Понимаешь, вот она входит в
класс, начинает рассказывать - и мы все понимаем: она не просто ведет урок,
потому что он у нее по расписанию. Нет, ей самой это важно и интересно - то,
что она рассказывает. И видно - ей не нужно, чтобы мы просто заучили все, -
нет, она хочет, чтоб мы думали и понимали. Ребята говорят, что она отдает
нам литературных героев "на растерзание". И правда, она говорит: "Он
нравится вам? А почему? А как, по-вашему, он должен был поступить?" И мы
даже не замечаем, как она умолкает, а говорит весь класс: то один вскочит,
то другой... Мы спорим, сердимся, а потом, когда все выскажутся, она
заговорит сама - так просто, негромко, как будто нас тут не тридцать
человек, а трое. И все сразу станет ясно: кто прав, кто ошибся. И так
хочется все прочитать, о чем она говорит! Когда ее послушаешь, потом совсем
по-новому читаешь книгу - видишь то, чего прежде никогда не замечала... А
потом - ведь это ей надо сказать спасибо за то, что мы теперь по-настоящему
знаем Москву. Она на первом же уроке спросила нас: "В толстовском музее
были? В Останкине были?" И так сердито: "Эх вы, москвичи!" А теперь - где мы
только с ней не побывали, все музеи пересмотрели! И каждый раз она
заставляет над чем-нибудь раздумывать.
- Нет, правда, она очень хорошая, очень! - поддерживал Шура.
Он все-таки стеснялся таких чувствительных слов и почему-то, чтобы
скрыть смущение или чтобы тверже прозвучало, всегда хвалил учительницу
басом, что ему еще плохо удавалось. Зато глаза его и выражение лица говорили
ясно и без колебаний: "Хорошая, очень хорошая!"
Но по-настоящему я поняла, что такое разбуженный интерес к литературе,
к писателю, к истории, когда в классе начали читать Чернышевского.
ВЫСОКАЯ МЕРА
- Ваша дочь учится в институте? - спросила как-то библиотекарша, у
которой я брала книги по Зоиному списку.
Списки всегда были длинные и разнообразные. Чего только не прочла Зоя,
готовясь к докладу о Парижской коммуне! Тут были и серьезные исторические
работы и переводы из французских рабочих поэтов - Потье, Клемана.
А сколько было прочитано об Отечественной войне 1812 года! Зоя бредила
именами Кутузова и Багратиона, описаниями сражений, с упоением повторяла
наизусть целые страницы из "Войны и мира". Готовясь к докладу об Илье
Муромце, она составила длинный список редких книг, которые я с трудом
разыскивала в различных библиотеках.
Да, для меня не было новостью, что Зоя умеет работать серьезно,
добираться до самых глубоких источников, до самой сути дела, умеет уходить в
свою тему с головой. Но так безраздельно она не отдавалась еще ни одному
делу. Встреча с Чернышевским стала одной из самых важных в жизни Зои.
Придя с урока, на котором Вера Сергеевна познакомила ребят с биографией
Чернышевского, Зоя сказала решительно:
- Я хочу знать о нем все. Понимаешь, мамочка? А в школе есть только
"Что делать?". Ты уж, пожалуйста, спроси, что есть в вашей библиотеке. Мне
хочется иметь большую, полную биографию, переписку и воспоминания
современников. Хочу представить себе, каким он был в жизни.
Эти слова были только началом, и оставаться в стороне я уже не могла.
Обычно не щедрая на слова, Зоя вдруг стала разговорчива - видно, ей
необходимо было поделиться каждой мыслью, каждой своей находкой, каждой
новой искрои, вспыхнувшей в часы раздумья над прочитанным.
- Смотри, - говорила она, показывая мне какую-то старую биографию
Николая Гавриловича, - тут сказано, что в первые студенческие годы он ничем
не интересовался, кроме занятий. А вот взгляни, какие латинские стихи он
давал тогда переводить своему двоюродному брату: "Пусть восторжествует
справедливость или погибнет мир!" Или вот еще: "Пусть исчезнет ложь или
рушатся небеса!" Неужели же это случайно?.. А вот из письма к Пыпину:
"Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу
человечества - что может быть выше и вожделеннее этого?" Мама, я больше не
буду тебе мешать, но только ты послушай еще одно место. Это запись в
дневнике: "Для торжества своих убеждений я нисколько не подорожу жизнью! -
Для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты
и порока. Если бы только убежден был, что мои убеждения справедливы и
восторжествуют они, даже не пожалею, что не увижу дня торжества и царства
их, и сладко будет умереть, а не горько, если только буду в этом убежден".
Ну, ты подумай: разве после этого можно говорить, что он интересовался
только своими занятиями?
Раз начав читать "Что делать?", Зоя уже не могла оторваться - она была
так поглощена книгой, что, кажется, впервые в жизни не подогрела обед к
моему приходу. Она едва заметила, как я вошла: на секунду подняла на меня
далекие, неузнающие глаза и тотчас снова углубилась в чтение. Я не стала
тревожить ее, разожгла керосинку, поставила суп и взялась за ведро, чтобы
налить воды в умывальник. Тут только Зоя спохватилась, вскочила и отняла у
меня ведро:
- Что ты, мама! Я сама!
Кончился ужин, Шура лег спать, позже легла и я, уснула, потом
проснулась, полежала немного с открытыми глазами, снова уснула и снова
проснулась уже глубокой ночью, - а Зоя все читала. Тогда я поднялась, молча
взяла у нее книгу, закрыла и положила на этажерку. Зоя посмотрела на меня
виновато и умоляюще.
- Мне трудно спать при свете, а завтра надо рано вставать, - сказала я,
понимая, что только это и прозвучит для нее убедительно.
Поутру Шура не удержался, чтоб не подразнить сестру:
- Знаешь, мама, она вчера как пришла из школы, так и утонула в книжке.
Читает - и ничего не видит и не слышит. По-моему, она скоро начнет спать на
гвоздях, как Рахметов!
Зоя промолчала, но вечером принесла из школы книжку, в которой были
приведены слова Георгия Димитрова о Рахметове - о том, как герой русского
писателя стал когда-то любимым образом для молодого болгарского рабочего,
делавшего первые шаги в революционном движении. Димитров вспоминал, что
тогда, в юности, он стремился стать таким же твердым, волевым, закаленным,
как Рахметов, так же подчинить свою личную жизнь великому делу - борьбе за
освобождение трудящихся.
Зоя взяла для сочинения тему "Жизнь Чернышевского". Она без конца
читала, неутомимо разыскивала все новые материалы и подчас добиралась до
фактов, о которых я прежде не знала.
О гражданской казни Чернышевского Зоя рассказала коротко, скупо, но
выразительно. Немногими словами она описала пасмурное, дождливое утро,
эшафот и на нем - черный столб с цепями и черную доску с надписью белыми
буквами: "Государственный преступник", которую надели на шею Чернышевскому.
Потом - три месяца тяжкого, изнурительного пути, сотни, тысячи долгих,
немеряных верст. И, наконец, Кадая - глушь, каторга, где царское
правительство пыталось угасить "яркий светоч науки опальной".
Зоя нашла в какой-то книге рисунок тушью, вернее, набросок, сделанный
одним из политических ссыльных: домик, в котором жил Николай Гаврилович.
Шура - его тоже не могло не захватить Зоино увлечение - перерисовал этот
набросок в ее тетрадь, причем сумел уловить и передать главное: уныние,
сковавшее пустынный, холодный край. Жесткая черта горизонта, болото, песок,
хилый, низкорослый лес, кресты над могильными холмами, и все словно
придавлено нависшим, угрюмым небом, и придавлен страшной тяжестью маленький
домик, за стенами которого не угадываешь ни тепла, ни уюта, ни радости...
Тянутся годы и годы в одиночестве - мучительная, безотрадная жизнь. И
невероятными кажутся письма, которые пишет Николай Гаврилович жене и детям,
- письма, полные тепла, света, нежности и любви; они месяцами идут сквозь
ночь, сквозь снег.
Так проходят долгие семь лет. И вот Чернышевский накануне освобождения.
Какое письмо пишет он своей жене, Ольге Сократовне!
"Милый мой друг. Радость моя, единственная любовь и мысль моя... пишу в
день свадьбы нашей. Милая радость моя, благодарю тебя за то, что озарена
тобою жизнь моя... 10-го августа кончается мне срок оставаться праздным,
бесполезным для тебя и детей. К осени, думаю, устроюсь где-нибудь в Иркутске
или около Иркутска и буду уж иметь возможность работать по-прежнему... Скоро
все начнет поправляться. С нынешней же осени..."
Каждое слово дышит уверенностью в скором свидании, надеждой на встречу.
А вместо этого - ссылка в Вилюйск и еще долгие, бесконечные тринадцать лет
одиночества. Холодная, суровая зима тянется полгода, вокруг - болота,
тундра. Это самая тяжелая пора заключения, даже не освещенная надеждой на
освобождение. Ничего впереди. Одиночество, ночь, снег...
И вот тогда к Чернышевскому приезжает полковник Винников и передает ему
предложение правительства: подать прошение о помиловании. В награду обещано
освобождение, возвращение на родину.
"В чем же я должен просить помилования? - говорит в ответ Чернышевский.
- Это вопрос... Мне кажется, я сослан только потому, что моя голова и голова
шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно
просить помилования? Благодарю вас за труды... От подачи прошени