у и бьет палкой по лужам. Брызги взлетают искристыми фонтанами
выше его головы,  он весь вымок,  но,  кажется, даже не замечает этого - все
сильнее размахивает палкой  и  во  все  горло  распевает песню  собственного
сочинения. Я не могу разобрать слов, слышится только какое-то воинственное и
ликующее: "Трам-ба-бам! Барам-бам!" Но все понятно: надо же Шуре излить свой
восторг перед всем,  что  его  окружает,  надо выразить,  как  радуют его  и
солнце, и деревья, и теплые глубокие лужи!
     Зоя была постоянным товарищем Шуры во всех его играх,  бегала и скакала
так же шумно,  весело и самозабвенно.  Но она умела и подолгу молча сидеть и
слушать,  и  глаза у  нее  при  этом были внимательные,  темные брови слегка
сдвигались.  Иногда я  заставала ее на поваленной березе неподалеку от дома:
она сидела,  подперев лицо ладонями,  и  сосредоточенно смотрела прямо перед
собой.
     - Ты что так сидишь? - спрашивала я.
     - Я задумалась, - отвечала Зоя.
     Из тех далеких,  слившихся друг с  другом дней я  вспоминаю один.  Мы с
Анатолием Петровичем собрались в  гости к  моим старикам и захватили с собой
детей. Едва мы пришли, дедушка Тимофей Семенович сказал Зое:
     - А ты что же, озорница, мне вчера неправду сказала?
     - Какую неправду?
     - Я тебя спросил,  куда ты мои очки девала, а ты говоришь: "Не знаю". А
потом я их под лавкой нашел - уж верно, ты их туда кинула, больше некому.
     Зоя исподлобья посмотрела на деда и ничего не ответила.  Но,  когда нас
немного спустя позвали к столу, она сказала:
     - Я не сяду. Раз мне не верят, я есть не стану.
     - Ну чего там, дело прошлое. Садись, садись!
     - Нет, не сяду.
     Так и  не села.  И  я  видела,  что дед почувствовал себя неловко перед
пятилетним ребенком.  На обратном пути я пожурила ее,  но Зоя, глотая слезы,
повторяла одно:  "Не трогала я  его очков.  Я  правду сказала,  а  он мне не
верит".
     Зоя очень дружила с отцом. Она любила бывать с ним даже тогда, когда он
занимался своим делом и  не мог разговаривать с нею.  И она не просто ходила
вслед за ним, а примечала.
     - Смотри, папа все умеет делать, - говорила она Шуре.
     И  правда,  Анатолий  Петрович  умел  справиться  с  любым  делом.  Это
признавали все.  Старший сын в  семье,  рано потерявший отца,  он сам пахал,
сеял,  убирал хлеб.  При  этом  успевал много работать в  избе-читальне и  в
библиотеке. Односельчане очень любили и уважали Анатолия Петровича, доверяли
ему,  советовались с  ним по  семейным и  иным делам,  а  уж  если надо было
выбрать  надежного  человека  в  ревизионную  комиссию  -  проверить  работу
кооперации  или  кредитного  товарищества,   неизменно  говорили:  "Анатолия
Петровича! Его не проведешь, он во всем разберется".
     Еще  одно  привлекало к  нему  людей:  он  был  на  редкость правдив  и
прямодушен.  Если кто-нибудь приходил к  нему за  советом и  он  видел,  что
человек этот неправ, он не задумываясь говорил!
     - Неправильно ты поступил, я на твою сторону не стану...
     "Анатолий Петрович никогда душой не покривит",  -  нередко слышала я от
самых разных людей.
     При этом он  был очень скромен,  никогда не кичился своими знаниями.  К
нему охотно шли за советом люди гораздо старше его,  даже старики, уважаемые
люди на селе.
     В самом деле,  его можно было спросить решительно обо всем, и он на все
умел  дать  ответ.  Он  очень  много читал и  хорошо,  понятно рассказывал о
прочитанном.  Зоя подолгу сиживала в  избе-читальне,  слушая,  как он  читал
крестьянам газеты и  рассказывал о  событиях,  которые тогда переживала наша
страна,  о  гражданской войне,  о Ленине.  Всякий раз слушатели засыпали его
градом вопросов:
     - Анатолий Петрович,  вот ты говорил про электричество,  а теперь скажи
про  трактор  -  это,  верно,  еще  почудней  будет?  Где  же  такой  махине
повернуться на ваших полосках?..  А  вот еще:  неужели и  вправду есть такая
машина, что и жнет, и молотит, и чистое зерно в мешок ссыпает?..
     Однажды Зоя спросила меня:
     - А почему папу все так любят?
     - Ну, а ты как думаешь?
     Зоя промолчала,  а вечером того же дня,  когда я укладывала ее, сказала
мне шепотом:
     - Папа умный, все знает. И добрый...


        "ЛЮДЕЙ ПОСМОТРЕТЬ, МИР ПОВИДАТЬ!"

     Когда Зое исполнилось шесть лет,  мы с  мужем решили поехать в  Сибирь.
"Людей посмотреть, мир повидать!" - как говорил Анатолий Петрович.
     И  вот  дети  впервые поехали на  лошади  до  станции,  впервые увидели
паровоз,  услышали неумолчный говор колес под  полом вагона -  беспокойную и
задорную песню дальнего пути.  За  окном мелькали деревни и  села,  стада на
лугах, реки и леса, проплывала широкая степь.
     Путешествие наше  продолжалось целую неделю,  и  все  это  время нам  с
Анатолием Петровичем отбою не  было от вопросов:  "А это что?  А  это зачем?
Почему?  Отчего?"  В  дороге обычно хорошо спится,  но ребята были так полны
всем виденным,  что днем их невозможно было уложить. Шура все-таки уставал к
вечеру и засыпал сравнительно быстро,  но Зою и вечером нельзя было оторвать
от  окна.  Только  когда  стекло  заливала сплошная синяя  тьма,  девочка со
вздохом поворачивалась к нам.
     - Не видно уже ничего...  одни огоньки... - с сожалением говорила она и
соглашалась наконец улечься.
     На седьмой день мы приехали в город Канск,  Енисейского округа. Городок
был маленький,  дома одноэтажные,  деревянные,  и  тротуары тоже деревянные.
Ребят  мы  отвели  в  гостиницу,   а  сами  отправились  в  отдел  народного
образования,  чтобы выбрать село,  где мы могли бы учительствовать вместе, в
одной школе. Нам дали назначение в село Шиткино, и мы решили сразу, не теряя
времени,  двинуться туда.  С  этим решением мы и  вернулись в гостиницу -  и
видим: Шура на полу мастерит что-то из кубиков, а Зои нет.
     - Где Зоя, Шурик?
     - А Зоя сказала:  "Ты посиди тут,  а я на базар пойду,  серы куплю. Тут
все серу жуют".
     Я  так и ахнула и кинулась на улицу.  Городок маленький,  до леса рукой
подать -  что,  если девочка забрела туда?!  Не помня себя,  мы с  Анатолием
Петровичем обходили улицу за улицей, заглядывали во все дворы, расспрашивали
всех встречных, побывали и на базаре... Зои нигде не было.
     - Вот что,  - сказал наконец Анатолий Петрович, - иди в гостиницу и жди
меня там.  Я  уж боюсь,  как бы и  с  Шуркой чего не случилось.  А я пойду в
милицию.
     Я вернулась в гостиницу, взяла сынишку на руки и снова вышла на улицу -
ждать в комнате не было сил.
     Так мы с ним простояли с полчаса. И вдруг Шура закричал:
     - Папа! Зоя!
     Я кинулась к ним навстречу. Зоя вся раскраснелась и смотрела смущенно и
чуть испуганно. В руке она держала какой-то темный комок.
     - Вот,  -  сказала она таким тоном, как будто мы расстались всего минут
пять назад. - Это сера. Только она невкусная...
     Оказалось,  она и  в самом деле пошла на базар,  купила серу,  а дорогу
назад,  к  гостинице,  забыла и  не знала,  как спросить.  Она пошла наугад,
совсем не в  ту сторону,  и добрела чуть не до самого леса.  Тут ее заметила
какая-то чужая женщина ("большая такая,  в платке") взяла за руку и отвела в
милицию.  Здесь и  застал ее  Анатолий Петрович.  Зоя сидела за столом,  как
гостья,  пила чай и  спокойно,  серьезно отвечала на вопросы:  как ее зовут,
откуда она приехала и  с  кем,  как зовут папу,  маму и братишку.  Она сразу
объяснила,  что  ей  надо  поскорее вернуться к  брату,  потому что  он  еще
маленький.
     - Как же ты оставила Шуру одного?  -  с упреком спросила я.  -  Ведь ты
большая, ты старшая, мы на тебя надеялись...
     Зоя стояла рядом с отцом и,  слегка закинув голову, чтобы лучше видеть,
переводила глаза с него на меня:
     - Я думала,  я сразу вернусь. Я думала, тут, как в Осиновых Гаях, я все
сразу найду, Ты не сердись, я больше не буду.
     - Ладно,  -  пряча улыбку,  сказал Анатолий Петрович.  -  На первый раз
прощается,  но только в другой раз никуда не уходи без спросу.  Видишь,  как
мама перепугалась?


        В СИБИРИ

     Наш дом в Шиткине стоял на высоком берегу, а мимо текла река - широкая,
быстрая.  Смотришь -  и голова кружится,  и кажется, сама плывешь куда-то. А
рядом,  в  нескольких шагах,  -  лес.  И какой лес!  Громадные кедры,  такие
высокие, что, запрокинув голову, не увидишь вершины; густые, пушистые пихты,
лиственницы,  ели -  в тени их широких лапчатых ветвей темно, как в каком-то
таинственном шатре.
     А  тишина какая!  Только хрустнет сучок  под  ногой да  изредка крикнет
потревоженная птица - и снова глубокая, ничем не нарушаемая тишина, словно в
сказочном сонном царстве.
     Помню нашу первую прогулку по лесу.  Мы пошли все вчетвером и  сразу же
забрели в  густую чащу.  Шура остановился как вкопанный под огромным,  в два
обхвата,  кедром.  Мы  прошли дальше,  окликнули его -  он не отозвался.  Мы
обернулись.  Наш  мальчуган,  маленький и  одинокий,  стоял все там же,  под
кедром,  широко открыв глаза и  словно прислушиваясь к  шепоту леса.  Он был
зачарован,  ничего больше не  видел и  не  слышал -  и  не мудрено:  никогда
прежде,  за  всю  свою короткую жизнь,  он  не  видывал такого леса.  Ведь в
Осиновых Гаях каждое деревцо было на счету! Кое-как мы растормошили Шуру. Но
и после,  бродя с нами по лесу,  он оставался непривычно тихим и молчаливым:
лес будто околдовал его.
     Вечером, перед сном, Шура долго стоял у окна.
     - Ты что, Шура? Почему спать не идешь? - спросил Анатолий Петрович.
     - Я говорил деревьям "спокойной ночи", - ответил Шура.
     ...  И  Зоя  тоже  полюбила лес.  Гулять по  лесу стало для  нее  самым
большим,  ни с  чем не сравнимым удовольствием.  Захватив корзинку для ягод,
она весело сбегала с крыльца.
     - Не  ходи далеко,  -  напутствовала я  ее.  -  Ты слышала,  что соседи
говорят? Тут в лесу волки, медведи!
     И правда,  небезопасно было ходить по малину:  медведь - лакомка, с ним
не  диво  повстречаться в  густом малиннике.  Зато  и  малина была  крупная,
сочная,  сладкая как мед,  и  ходили за ней с  ведрами,  большой гурьбой,  и
обычно  сборщиков сопровождал кто-нибудь  из  мужчин  с  ружьем,  на  случай
встречи с  мишкой.  Собирали сибиряки и  чернику и  черемуху,  на  всю  зиму
запасались грибами - всей этой лесной благодати было великое изобилие, и Зоя
тоже всегда возвращалась из своих странствий гордая, с полной корзинкой.
     Ходили они с Шурой и на реку за водой -  это Зоя тоже любила. Аккуратно
зачерпнет воды небольшим ведерком,  постоит на берегу,  посмотрит на светлые
быстрые волны.  И потом,  стоя на крыльце или у окна,  еще подолгу задумчиво
смотрит вниз.
     Однажды  Анатолий Петрович решил  научить Зою  плавать.  Он  отплыл  от
берега, взяв ее с собою, а потом вдруг оставил. Зоя захлебнулась, вынырнула,
снова погрузилась в воду...
     Я  стояла на берегу ни жива ни мертва.  Правда,  Анатолий Петрович плыл
рядом;  правда,  он  был  превосходным пловцом и  уж  конечно,  нечего  было
бояться,  что  девочка утонет,  а  все-таки страшно было смотреть,  как  она
захлебывается,  то и дело уходя с головой под воду.  Но,  помню, не крикнула
она ни разу -  барахталась и плескалась изо всех сил,  но молча.  Потом отец
подхватил ее и выплыл с ней на берег.
     - Молодец! Раза через два поплывет, - уверенно сказал он.
     - Страшно было? - спросила я, насухо вытирая ее.
     - Страшно, - призналась она.
     - А еще поплывем?
     - Поплывем!


        ЗИМОЙ

     Наступила снежная сибирская зима.  Лед сковал реку,  морозы доходили до
пятидесяти семи градусов, но ветра не было, и потому ребята легко переносили
холод.
     Помню,  как радовались они первому снегу:  без устали играли в  снежки;
точно в сене, кувыркались в мягких, пушистых сугробах, которые разом выросли
вокруг дома;  вылепили большую,  выше Зои ростом,  снежную бабу.  Я с трудом
дозвалась их  к  обеду -  они  пришли румяные,  разгоряченные,  усталые и  с
небывалым аппетитом накинулись на кашу с молоком и черный хлеб.
     Мы  купили  ребятам теплые  пимы,  Анатолий Петрович смастерил отличные
салазки,  и каждый день Зоя с Шурой подолгу катались:  то возили друг друга,
то садились вдвоем - Зоя впереди, Шура сзади, ухватившись за сестру толстыми
короткими руками в красных варежках, - и во весь дух летели с горы.
     Целый  день  мы  с  мужем были  заняты.  По  утрам,  уходя из  дому,  я
наставляла Зою:
     - Не забудь:  каша в печке,  молоко в крынке. Следи, чтоб Шура вел себя
хорошо.  Пускай не садится за стол, а то упадет, расшибется, станет плакать.
Будьте умными, играйте и не ссорьтесь.
     И вечером, когда мы возвращались из школы, Зоя встречала нас словами:
     - У нас все хорошо, мы были умными!
     В  комнате -  полнейший беспорядок,  зато лица у  детей такие веселые и
довольные,  что не хватает духу бранить их.  Из стульев сооружен двухэтажный
дом,  какие-то  ящички  и  коробочки нагромождены друг  на  друга,  все  это
завешено одеялом.  В  самых неподходящих местах попадаются самые неожиданные
вещи: я едва не наступаю на зеркальце, перед которым всегда бреется Анатолий
Петрович,  а  он  через минуту спотыкается о  перевернутый чугунок.  Посреди
комнаты - нехитрые ребячьи игрушки: оловянный солдатик, лошадка на колесах с
наполовину оторванной гривой,  однорукая кукла,  какие-то бумажки, тряпочки,
чурбачки, тут же чашки и тарелка.
     - Сегодня мы  ничего не  разбили и  не пролили,  -  докладывает Зоя.  -
Только Шура опять расцарапал Манюшке обе щеки,  она немножко поплакала,  а я
угостила ее вареньем,  и она замолчала. Мам, ты скажи Шуре - пусть больше не
дерется, а то мы с ним играть не будем.
     Шура, который и вправду растет забиякой, смотрит на меня виновато.
     - Я  не буду больше...  Это я ее нечаянно поцарапал,  -  говорит он без
особой уверенности.
     Долгие вечера мы  проводили все  вместе,  вокруг стола или возле печки,
где жарко и весело трещал огонь.  Хорошие это были вечера! Надо сказать, что
и эти часы мы не могли целиком отдавать детям: у меня, а особенно у Анатолия
Петровича,  оставалось на вечер еще много дел.  И  слово "работа" рано стало
понятным для наших ребят:
     - Мама работает... Папа работает...
     Это  значит:  полная тишина,  которую нельзя нарушить ни  вопросом,  ни
ссорой,  ни стуком и беготней. Иногда дети забирались под стол и тихо играли
там - их часами не было слышно. Как когда-то в Соловьянке, за окном завывала
метель,  свистела в  ветвях  густой сосны,  росшей у  самого дома,  уныло  и
жалобно пело что-то в  трубе...  Но в  Соловьянке я  была одна,  а тут рядом
сидел Анатолий Петрович,  сосредоточенно склонившись над книгой или проверяя
ученические тетради,  тихонько копошились и шептались Зоя и Шура, и нам было
хорошо и тепло всем вместе.
     Много лет  спустя,  уже став школьниками,  мои ребята любили вспоминать
эти  вечера в  далеком сибирском селе.  Правда,  Шура  в  пору нашей жизни в
Шиткине был  слишком мал  -  ему  было всего четыре с  половиной года,  -  и
воспоминания его сливались во что-то смутное,  хотя и приятное.  Но в Зоиной
памяти эти вечера запечатлелись отчетливо и ярко.
     Покончив с  делами  или  отложив их  на  время,  когда  дети  уснут,  я
подсаживалась поближе к огню - тут-то и начинался "настоящий" вечер.
     - Расскажи что-нибудь, - просили ребята.
     - Что же рассказывать? Все сказки вы знаете наизусть.
     - Все равно, расскажи!
     И  начиналось:  петушок  -  золотой гребешок,  колобок,  серый  волк  и
Иван-царевич,  сестрица  Аленушка и  братец  Иванушка,  Хаврошечка и  Кузьма
Скоробогатый -  кто только не  побывал у  лас в  гостях в  эти долгие зимние
вечера!  Но  самой  любимой,  самой желанной всегда была  сказка о  Василисе
Прекрасной.
     - В некотором царстве,  в некотором государстве... - начинала я чуть ли
не  в  сотый раз,  а  Зоя и  Шура смотрели на  меня так,  словно слышали эту
историю впервые.
     Иногда и Анатолий Петрович отрывался от работы и вступал в разговор,  и
его  рассказы дети  слушали с  особенным интересом.  Чаще  всего это  бывало
неожиданно.  Иной раз ребята, кажется, вовсе забудут о нас, старших: сидят в
уголке  и  тихонько толкуют о  чем-то  своем  -  и  вдруг  Анатолий Петрович
прислушается,   отодвинет  книги,  подойдет  к  печке,  усядется  на  низкой
скамеечке, Шуру возьмет на одно колено, Зою - на другое и скажет не спеша:
     - А я вот что вспомнил на этот счет...
     И  сразу лица  у  ребят станут счастливые,  любопытные и  нетерпеливые:
что-то расскажет отец?
     Помню один  такой случай.  Ребята много слышали разговоров о  том,  что
весной река разольется.  В  этих местах полая вода не  шутит:  смывает дома,
уносит скотину,  затопляет на несколько дней целые деревни.  Нам,  новичкам,
немало рассказывали о грозных здешних наводнениях.
     - Что мы тогда будем делать?  -  спросил как-то Шура Зою,  наслушавшись
таких рассказов.
     - Уйдем из дому. Сядем в лодку и поплывем. Или убежим в горы.
     Помолчали.
     - Вода придет,  все затопит,  -  поеживаясь,  словно от холода, сказала
Зоя. - Шур, ты боишься?
     - А ты?
     - Я нет.
     - Ну и я нет.
     Шура  встал,  неторопливо прошелся по  комнате,  подражая отцу,  и  уже
совсем воинственно добавил:
     - Пускай вода приходит! Я не боюсь. Я ничего не боюсь!
     И  тут Анатолий Петрович промолвил обычное:  "А  я  вот что вспомнил на
этот счет..." - и рассказал такую историю.
     - Сидели на кусте воробьи и спорили: кто из зверей самый страшный?
     "Всех страшнее рыжий кот",  - сказал бесхвостый воробей. Прошлой осенью
его  кот  чуть было не  зацапал -  еле  успел воробей увернуться,  а  хвоста
все-таки лишился.
     "Мальчишки хуже, - сказал другой воробей, - гнезда разоряют, из рогаток
стреляют..."
     "От мальчишек улететь можно,  -  заспорил третий воробей,  -  а  вот от
коршуна никуда не спрячешься. Он всех страшнее!"
     И  тут  совсем  молоденький,  желторотый воробышек  чирикнул  (Анатолий
Петрович заговорил тонким голосом):
     "А я ничего не боюсь!  И кот мне нипочем, и мальчишки, и коршуны! Я сам
их всех съем!"
     И  пока он  так чирикал,  над кустом пролетела какая-то большая птица и
громко крикнула.  Воробьи помертвели от  страха:  кто стремглав улетел,  кто
спрятался под листом,  а  храбрый воробышек крылышки опустил и не помня себя
побежал по  траве.  Тут  большая птица как  щелкнет клювом,  как  кинется на
воробышка,  а он, бедный, из последних сил рванулся и нырнул в хомячью нору.
А в норе,  свернувшись,  спал старый хомяк. Воробышек еще пуще испугался, но
решил:  "Не я съем, так меня съедят!" - и как подскочит да как клюнет хомяка
в нос!  "Что такое?  -  удивился хомяк и открыл один глаз (Анатолий Петрович
прищурился,  зевнул и продолжал басом).  -  А,  это ты? Голодный, верно? На,
поклюй зернышек".
     Очень стыдно стало воробышку, и он пожаловался хомяку:
     "Черный коршун хотел меня съесть!"
     "Ишь разбойник! - сказал хомяк. - Ну-ка, пойдем потолкуем с ним".
     И хомяк полез из норы, а воробышек запрыгал следом. Страшно было ему, и
жалко себя,  и досадно; зачем он храбрился? Вылез хомяк из норки, высунул за
ним  нос  воробышек да  так и  обмер:  прямо перед ним сидела большая черная
птица и  грозно на  него смотрела.  Воробышек глянул да  тут  же  и  упал со
страху.  А  черная птица ка-ак каркнет,  а все воробьи кругом как засмеются!
Потому что был это вовсе не коршун, а старая тетка...
     - Ворона! - в один голос закричали Зоя и Шура.
     - Ворона,   само  собой,   -   продолжал  Анатолий  Петрович.  -  "Что,
хвастунишка, - сказал хомяк воробышку, - надо бы тебя посечь за хвастовство!
Ну  да ладно,  принеси мне побольше зерен да шубу зимнюю -  что-то прохладно
стало".
     Надел хомяк шубу  и  стал  песенки насвистывать.  Только воробышку было
невесело -  он не знал,  куда деваться от стыда,  и забился в кусты, в самую
густую листву...