я  я
положительно отказываюсь..."
     И  снова медленно тянется время.  День за  днем,  год  за  годом уходит
жизнь.
     У него деятельный,  могучий ум, который так жаждет работы и творчества,
так  умеет  предвидеть!  Рука,  написавшая гневные и  страстные прокламации,
обращенные к русским крестьянам.  Голос,  который призывал Герцена, чтоб его
"Колокол" не благовестил,  а звал Русь к топору.  Всю свою жизнь он посвятил
одному,  стремился к одной цели:  чтобы угнетенный народ обрел свободу. Он и
невесте сказал когда-то: "Я не принадлежу себе, я избрал такой путь, который
грозит мне тюрьмой и  крепостью".  И  этот человек обречен на самую страшную
для него муку -  на  бездействие.  Он  не  может даже пожать руку умирающему
другу, сказать ему прощальное слово.
     Некрасов умирал.  Весть об этом была для Чернышевского жестоким ударом.
"Если,  когда ты получишь мое письмо,  Некрасов еще будет дышать, - пишет он
Пыпину,  -  скажи ему, что я горячо любил его, как человека, что я благодарю
его за доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава
будет  бессмертна,   что  вечна  любовь  России  к  нему,  гениальнейшему  и
благороднейшему из всех русских поэтов. Я рыдаю о нем..."
     Три  месяца шло  это  письмо и  застало Некрасова еще  живым.  "Скажите
Николаю Гавриловичу,  -  просил умирающий,  -  что я очень благодарю его.  Я
теперь утешен: его слова дороже мне, чем чьи-либо слова..."
     После двадцати лет  каторги и  ссылки Чернышевский наконец возвращается
на родину.  Он весь - нетерпение, весь - порыв, он мчится не останавливаясь,
не  давая себе в  этом длинном и  тяжком пути ни  часу отдыха.  Наконец он в
Астрахани.  И  тут  снова  жестокий  удар:  Чернышевский  лишен  возможности
работать.  Кто  же,  какой  журнал  станет  печатать  статьи  "политического
преступника"? И опять бездействие, опять вокруг безмолвие и пустота...
     Незадолго до  смерти  Чернышевского с  ним  виделся Короленко.  Николай
Гаврилович не позволял жалеть себя, вспоминает Короленко: "Он всегда отлично
владел собою и если страдал -  а мог ли он не страдать очень жестоко!  -  то
всегда страдал гордо, один, ни с кем не делясь своей горечью".
     ...  Зоя прочла нам свое сочинение вслух. Мы оба - и я и Шура - сказали
то, что думали: "Очень хорошо!"
     - Знаешь, - добавил Шура, шагая по комнате, - я когда-нибудь непременно
напишу   большую  картину.   Она   будет   называться:   "Гражданская  казнь
Чернышевского".
     - А Герцен ведь так и писал,  - быстро сказала Зоя. - Знаешь, он писал:
неужели никто не нарисует такой картины -  Чернышевский у  позорного столба?
Он  говорил,  что этот холст обличит...  как это он сказал?..  обличит тупых
злодеев, привязывающих человеческую мысль к позорному столбу.
     - Я все вижу,  - едва дослушав ее, продолжал Шура. - И девушку, которая
бросила ему цветы,  и  офицера,  который крикнул:  "Прощай!" И Чернышевского
вижу... Знаешь, в ту минуту, когда палач переломил у него над головой шпагу,
Чернышевского поставили на  колени,  но  все  равно -  лицо у  него такое...
понимаешь, сразу видно, что он не покорен и никогда не покорится!
     На другой день, едва я появилась в дверях, Шура закричал:
     - Мама,  Вера Сергеевна вызывала Зою! И ты только подумай: спросила как
раз про жизнь и деятельность Чернышевского!
     - И что же?
     - Отлично! Отлично! Весь класс прямо заслушался, даже я - уж на что мне
все это знакомо! И Вера Сергеевна была очень довольна.
     За сочинение Зоя тоже получила "отлично".
     - Заслуженная отметка, - сказала я.
     - Еще бы! - откликнулся Шура.
     Казалось бы,  "отлично" за сочинение - вот завершение Зоиной работы. Но
это было не так.  Встреча с  Чернышевским,  знакомство с его судьбой и с его
книгами значили очень много для  Зои.  Его жизнь стала для нее высокой мерой
поступков и мыслей. Таков был настоящий итог Зоиной работы над сочинением по
литературе.


        "ОТЛИЧНО" ПО ХИМИИ

     Зоя училась очень хорошо,  хотя многие предметы давались ей  с  трудом.
Над математикой и  физикой она просиживала иногда до  глубокой ночи и  ни за
что не хотела, чтобы Шура ей помог.
     Сколько раз бывало так:  вечер,  Шура давно приготовил уроки, а Зоя все
еще за столом.
     - Ты что делаешь?
     - Алгебру. Задача не выходит.
     - Дай я тебе покажу.
     - Нет, я сама додумаюсь.
     Проходит полчаса, час.
     - Я иду спать!  -  сердито говорит Шура. - Вот решение. Смотри, я кладу
сюда.
     Зоя  даже  не  поворачивает  головы.  Шура,  с  досадой  махнув  рукой,
укладывается спать. Зоя сидит долго. Если ее одолевает сон, она ополаскивает
лицо  холодной водой и  снова садится к  столу.  Решение задачи лежит рядом,
стоит только руку протянуть, но Зоя и не глядит в ту сторону.
     На  другой день она получает по  математике "отлично",  и  это никого в
классе не удивляет. Но мы-то с Шурой знаем, чего ей стоят эти "отлично".
     ...  Шура,  способный и  все  схватывающий быстро,  часто готовил уроки
небрежно   и,   случалось,   приносил  домой   "посредственно".   И   каждая
посредственная отметка брата огорчала Зою сильнее, чем его самого:
     - Это  работа  твоя,  понимаешь?  Ты  не  имеешь права  недобросовестно
относиться к своей работе!
     Шура только морщился и охал, слушая ее, потом не выдерживал:
     - Что же, по-твоему, я не способен понять всю эту премудрость?
     - Если способен -  докажи!  Перелистал книжку и бросил?  Нет, ты начал,
так  дойди до  конца!  Тогда скажешь:  способен.  Не  люблю я,  когда делают
кое-как. Это просто отвратительно!

        x x x

     - Зоя, ты почему такая хмурая?
     - Получила "отлично" по химии, - нехотя отвечает Зоя.
     На моем лице такое изумление, что Шура не выдерживает и громко хохочет.
     - Тебя огорчает отличная отметка?  -  спрашиваю я, не веря своим ушам и
глазам.
     - Сейчас я  тебе все  объясню,  -  говорит Шура,  потому что Зоя упорно
молчит.  - Она, видишь ли, считает, что отметка незаслуженная, что она химию
на "отлично" не знает.
     В голосе Шуры неодобрение.
     Зоя  опускает подбородок в  ладони и  переводит невеселые,  потемневшие
глаза с Шуры на меня.
     - Ну  да,  -  говорит  она.  -  Никакой  радости мне  это  "отлично" не
доставило.   Я   ходила-ходила,   думала-думала,   потом   подошла  к   Вере
Александровне и  говорю:  "Я  ваш  предмет  на  "отлично" не  знаю".  А  она
посмотрела на меня и отвечает:  "Раз вы так говорите,  значит, будете знать.
Будем считать, что "отлично" я вам поставила авансом".
     - И уж наверно подумала, что ты притворяешься! - сердито говорит Шура.
     - Нет,  она так не подумала!  - Зоя резко выпрямляется, горячий румянец
заливает ее щеки.
     - Если Вера Александровна справедливый и  умный человек и если она хоть
немного знает своих учеников,  она о  Зое так не  подумает,  -  вступаюсь я,
видя, как задели и огорчили Зою Шурины слова.
     ...  В  тот  же  вечер,  когда Зоя зачем-то  ушла из  дому,  Шура опять
заговорил о происшествии с отметкой по химии.
     - Мам,  я  ведь не  зря сегодня Зою ругал,  -  начал он  с  необычайной
серьезностью.  Он  стоял  спиной  к  окну,  упираясь обеими  руками  в  край
подоконника, сдвинув брови; между бровями появилась косая сердитая морщинка.
- Ты  пойми,  мам:  Зоя  иной раз  поступает так,  что никто не  может этого
понять. Вот с этой отметкой. Любой в классе был бы рад получить "отлично", и
никто бы даже не подумал рассуждать, заслуженная отметка или не заслуженная.
Химичка поставила - и все. Нет, Зоя какая-то уж через меру строгая! Или вот,
смотри: на днях Борька Фоменков написал сочинение - хорошее, умное. Но он за
собой знает:  у  него всегда много ошибок.  Так он взял и  приписал в конце:
"Без грамматической ошибки я  русской речи не люблю".  Все смеялись,  а  Зоя
осуждала.  Это,  говорит, его работа, его дело, и тут не место шуткам... Мне
что  обидно,  -  горячо продолжал Шура,  -  ведь  она  же  понимает шутки  и
посмеяться  любит,   а  вот  в  школе  об  этом,  по-моему,  даже  никто  не
догадывается.  Стоит кому-нибудь набузить...  ну,  в общем,  наозорничать, -
поправился он, заметив мой взгляд, - и даже не сильно, а совсем немножко - и
Зоя уже сразу читает нотацию.  Или тоже вчера - ты даже не знаешь, какой шум
поднялся в классе!  Был диктант. Одна девочка спрашивает у Зои, как пишется:
"в  течение" или "в течении".  И  Зоя ей не ответила,  ты подумай только!  В
переменку весь класс разделился -  половина на половину -  чуть не в  драку:
одни кричат, что Зойка плохой товарищ, другие - что она принципиальная...
     - А ты что кричал?
     - Я-то  ничего не  кричал.  Но  только имей в  виду:  я  бы на ее месте
никогда не отказал товарищу.
     С минуту мы оба молчали.
     - Послушай,  Шура, - заговорила я, - когда у Зои не выходит задача, а у
тебя все решено, Зоя просит тебя помочь ей?
     - Нет, не просит.
     - Помнишь, как она раз просидела до четырех часов утра, а все-таки сама
решила ту запутанную задачу по алгебре?
     - Помню.
     - Я думаю, что человек, который так требовательно, так строго относится
к  самому себе,  имеет право требовательно относиться и  к  другим.  Я знаю,
ребята считают так:  подсказка -  дело святое.  У  нас  в  гимназии это было
законом.  Но  это  старый  плохой закон.  Я  не  уважаю тех,  кто  живет  на
подсказках и  шпаргалках.  И  я  уважаю Зою за то,  что у  нее есть мужество
сказать об этом прямо.
     - Ну  да,  некоторые ребята тоже так  говорили,  что,  мол,  Зоя прямой
человек и говорит то, что думает. Вот Петька сказал так: "Если я не понимаю,
она  мне  всегда  все  объясняет,   никогда  не  отказывается,  а  во  время
контрольной подсказывать нечестно". Но все-таки...
     - Что же "все-таки"?
     - Все-таки это не по-товарищески!
     - Знаешь,  Шура,  если бы Зоя отказывалась помочь,  объяснить - вот это
было бы не по-товарищески.  А отказать в подсказке,  -  по-моему, это и есть
честный поступок.
     Я видела,  что мои слова не убедили Шуру. Он долго еще стоял у окна, не
читая перелистывал книгу, и я понимала, что спор с самим собой продолжается.

        x x x

     Кое-что в рассказе Шуры растревожило и меня.
     Зоя  -  живая,  веселая  девушка.  Она  любит  театр  и,  если  смотрит
какой-нибудь  спектакль  без   нас,   всегда  так   выразительно  и   горячо
рассказывает о виденном и слышанном,  что нам с Шурой кажется, будто мы сами
видели   пьесу.   Сквозь  ее   постоянную  серьезность  нередко  прорывается
неудержимый юмор,  унаследованный от  отца,  и  тогда мы весь вечер смеемся,
вспоминая разные  забавные случаи.  Иногда Зоя  разговаривает своим  обычным
тоном и  вдруг едва заметно изменит голос,  выражение лица...  Сама она  при
этом никогда не улыбнется, а мы с Шурой хохочем до слез, узнавая человека, о
котором зашла речь.
     Вот  Зоя чуть согнулась,  поджала губы и  говорит степенно,  с  долгими
паузами:
     - А  я,  милые мои,  вот что вам скажу,  уж  вы  не  обессудьте...  Вы,
молодые, не верите, а только уж если кошка перебежит дорогу - быть беде...
     И перед нами, как живая, встает старушка - соседка по прежней квартире.
     - Верно, верно: Акулина Борисовна! - кричит Шура.
     Вот Зоя нахмурилась и произносит строго, отрывисто:
     - Почему непорядок? Немедленно прекратить! Иначе буду принужден принять
меры!
     И мы со смехом узнаем школьного сторожа в Осиновых Гаях.
     Чувство юмора  редко покидает ее,  и  она  умеет говорить смешные вещи,
оставаясь серьезной.
     Зоя  любит гостей.  Когда к  нам  заходит дядя Сережа,  или  моя сестра
Ольга,  или  кто-нибудь из  моих товарищей по  работе,  Зоя не  знает,  куда
усадить,  чем  накормить.  Она оживленно хлопочет,  непременно угостит своей
стряпней, всегда огорчается, если у гостя нет времени посидеть подольше. Она
хорошо, легко чувствует себя среди взрослых.
     Но  вот  в  школе,  среди  сверстников,  Зоя  часто кажется замкнутой и
необщительной. И это тревожит меня.
     - Почему ты ни с кем не дружишь? - как-то спросила я.
     - А ты разве мне не друг?  А Шура не друг?  Да и с Ирой мы в дружбе.  -
Зоя помолчала и добавила с улыбкой:  -  Это у Шуры полкласса друзей. А я так
не могу.


        НАЕДИНЕ С СОБОЙ

     - Зоя, ты что пишешь?
     - Просто так.
     Это значит: Зоя сидит за дневником.
     Толстая тетрадь в  клетку,  в  коленкоровом переплете.  Зоя  достает ее
изредка, записывает немного.
     - Дай почитать, - просит Шура.
     Зоя качает головой.
     - Ну ладно же! Родному брату не показываешь?
     Шура чуть-чуть играет:  его сердитый, грозный тон, конечно, шутка, но в
этой шутке невольно сквозит и настоящая обида.
     - Родной брат  прочитает,  а  потом  будет смеяться,  знаю  я  тебя,  -
отвечает Зоя. А потом говорит мне тихо: - Тебе можно.
     ... Это был странный дневник. Он совсем не походил на тот, что вела Зоя
в  двенадцать лет.  Она  не  излагала в  нем  никаких  событий.  Иногда  она
записывала только  несколько  слов,  иногда  -  фразу  из  книги,  иногда  -
стихотворную строчку.  Но за чужими словами, за чужими стихами было видно, о
чем думает, чем тревожится моя девочка.
     Среди других я нашла такую запись:
     "Дружба -  это  значит делиться всем,  всем!  Иметь общие Мысли,  общие
помыслы.  Делиться радостью и горем.  Мне кажется,  неправду пишут в книгах,
что дружат люди только противоположных характеров.  Это неверно:  чем больше
общего,  тем  лучше.  Я  хотела бы  иметь  такого друга,  которому могла  бы
поверять все.  Я дружу с Ирой, но мне все кажется, что она моложе меня, хоть
мы и однолетки".
     Были в дневнике строчки Маяковского:

     Но мне -
     люди,
     и те, что обидели, -
     вы мне всего дороже и ближе.

     А потом слова Николая Островского:
     "Самое дорогое у  человека -  это  жизнь.  Она  дается ему один раз,  и
прожить ее  надо так,  чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые
годы...  и  чтобы,  умирая,  мог сказать:  вся жизнь и  все силы были отданы
самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества".
     Были и такие слова (не знаю, принадлежали они Зое или она их где-нибудь
вычитала):
     "Кто не мнит о себе слишком много, тот гораздо лучше, чем думает".
     "Уважай себя,  не переоценивай.  Не запирайся в свою скорлупу и не будь
однобокой.  Не  кричи,  что тебя не  уважают,  не ценят.  Больше работай над
собой, и больше будет уверенности".
     Я  закрыла тетрадь со  странным и  сложным чувством.  На этих страницах
пробивались еще очень юная,  не сложившаяся,  ищущая мысль -  словно человек
искал дорогу,  выходил на  верную тропу,  а  потом снова сбивался,  плутал и
опять выбирался на правильный путь.  Это было большое,  чистое зеркало,  где
отражалось каждое движение ума и сердца.  И я решила:  не буду больше читать
Зоин  дневник.  Полезно человеку побыть наедине с  самим собой,  заглянуть в
себя,  подумать обо всем подальше от постороннего глаза,  даже если это глаз
матери.
     - Спасибо,  что веришь мне,  -  сказала я Зое.  -  Но дневник - твой, и
никому его читать не надо.


        "САМО СОБОЙ РАЗУМЕЕТСЯ"

     Летом 1938  года  Зоя  стала готовиться к  вступлению в  комсомол.  Она
достала устав,  снова и снова читала его,  а потом Шура проверял, все ли она
запомнила и усвоила.
     Осенью, когда начались занятия, Шура сказал мне:
     - Теперь  я  вижу,  что  наши  ребята уважают Зою.  Там  еще  некоторые
готовятся в комсомол,  так они все время к ней: объясни, да расскажи, да как
это понять.  И  потом,  комитет комсомола дал ей  такую характеристику,  как
никому: и добросовестная, и надежная, и достойная, и все, что тебе угодно. И
на общем собрании было очень торжественно.  Зоя вышла, рассказала биографию,
потом ей задавали всякие вопросы,  а потом стали обсуждать ее кандидатуру. И
все, ну, просто в один голос говорили: честная, прямая, хороший товарищ, всю
общественную работу выполняет, отстающим помогает...
     Помню, Зоя писала автобиографию. Вся она уместилась на одной страничке,
и Зоя очень сокрушалась.
     - Совсем не  о  чем  писать,  -  повторяла она.  -  Ну,  родилась,  ну,
поступила в школу, ну, учусь... А что сделала? Ничего!
     ...  В тот день Шура волновался,  по-моему, не меньше, чем сама Зоя. Не
помню, когда еще я видела его таким. Он ждал Зою у райкома. Вступавших в тот
вечер было много,  а  Зою  вызвали одной из  последних.  "Едва дождался!"  -
рассказывал он после.
     Я тоже не могла дождаться.  То и дело смотрела в окно - не идут ли они,
но за окном сгустилась ночная тьма,  и  в  ней ничего нельзя было различить.
Тогда я  вышла на улицу и  медленно пошла в  ту сторону,  откуда должны были
прийти ребята.  Не  успела я  сделать несколько шагов,  как  они налетели на
меня, задыхающиеся, возбужденные.
     - Приняли! Приняли! На все вопросы ответила! - кричали они наперебой.
     Мы снова поднялись к себе,  и Зоя,  раскрасневшаяся,  счастливая, стала
рассказывать все, как было:
     - Секретарь райкома такой молодой, веселый. Задавал много вопросов: что
такое комсомол,  потом про  события в  Испании,  потом спросил,  какие труды
Маркса  я  знаю.  Я  сказала,  что  читала только "Манифест Коммунистической
партии".  А  под  конец  он  говорит:  "А  что  самое важное в  уставе,  как
по-твоему?"  Я  подумала и  говорю:  "Самое главное:  комсомолец должен быть
готов отдать Родине все свои силы,  а если нужно -  и жизнь". Ведь правда же
это самое главное?..  Тогда он и говорит:  "Ну,  а хорошо учиться, выполнять
комсомольские поручения?"  Я  удивилась  и  отвечаю:  "Ну,  это  само  собой
разумеется".  Тогда он отдернул занавеску,  показал на небо и говорит:  "Что
там?" Я,  опять удивилась,  отвечаю:  "Ничего нет".  -  "А видишь,  говорит,
сколько звезд?  Красиво? Ты их даже не заметила сразу, а все потому, что они
сами собой разумеются.  И  еще одно запомни:  все большое и  хорошее в жизни
складывается из малого,  незаметного. Ты об этом не забывай!" Хорошо сказал,
да?
     - Очень хорошо! - в один голос ответили мы с Шурой.
     - Потом он  спросил,  -  продолжала Зоя,  -  "Ты  читала речь Ленина на
Третьем съезде комсомола?" -  "Конечно!" - отвечаю. " "А хорошо ее помнишь?"
- "По-моему, наизусть". - "Ну, если наизусть, скажи самое памятное место". И
я сказала:  "И вот,  поколение, которому теперь 15 лет и которое через 10-20
лет будет жить в коммунистическом обществе,  должно все задачи своего учения
ставить так,  чтобы каждый день  в  любой деревне,  в  любом городе молодежь
решала практически ту или иную задачу общего труда,  пускай самую маленькую,
пускай самую простую".
     - Зоя,  а  ты не помнишь,  когда ты в  первый раз услышала о  том,  что
говорил Владимир Ильич на Третьем съезде? - спросила я, почти уверенная, что
она не сумеет ответить.
     Но я ошиблась.
     - Нам рассказывали летом,  в лагере,  - не задумываясь, ответила Зоя. -
Помнишь, у костра...
     Потом  мы  сидели и  пили  чай,  и  Зоя  вспоминала все  новые и  новые
подробности того, как ее принимали. А собираясь спать, сказала:
     - Мне кажется, что в чем-то я теперь стала другая, новая...
     - Ну что ж, давай познакомимся, - ответила я о невольной улыбкой, но по
Зоиным глазам увидела,  что она в этот час не примет шутку,  и прибавила:  -
Понимаю, Зоя.


        ДОМ ПО СТАРОПЕТРОВСКОМУ ПРОЕЗДУ

     Герцен сказал как-то:  "Ничто так не облагораживает юность,  как сильно
возбужденный общечеловеческий интерес". Когда я вспоминаю, как воспитывались
мои  дети  и  их  школьные  друзья,   я  вижу:  да,  это  делало  их  юность
одухотворенной  и  прекрасной.  Все,  что  совершалось  в  стране  и  за  ее
пределами, касалось их непосредственно, было их личным делом.
     Страна крепла,  строилась,  росла, а вместе с нею росли Зоя и Шура - не
зрители,  а  деятельные участники  всего,  что  творилось  вокруг.  И  вновь
выст