прошил насквозь по случайности не разорвавшийся  снаряд.
Однако оба транспорта были потоплены. Громов сумел довести израненную машину
до своей базы...
 Как-то, "загорая" вместе с ним на дежурстве, я все же не вытерпел:
 - Борис, почему ты расстался с Севером?
 Он не ответил. Притворно зевнул, поглядел на часы. Потянулся к  карману
за портсигаром. Я, в свою очередь, сделал вид, что забыл про вопрос.  Чуткий
Борис оценил это. Выдохнул дым, проговорил так, будто тот  разговор  был  не
далее, чем вчера:
 - Что ты про черта рассказывал - семечки.
 Я сделал вид, что не понял. Он пояснил.
 - Одно дело он тебя водит, другое... Дернул - слыхал, говорится?
 - Тонкости, Боря, - небрежно заметил я. Это, видимо, и решило дело.
 - Ничего себе тонкости! - он отшвырнул окурок, забыв о  противопожарных
строгостях. Встал, затоптал его и, наконец, рассказал.
 1 Мая их отпустили в поселок, в  гарнизонный  клуб.  В  разгар  веселья
примчался посыльный: по тревоге на  аэродром!  Приехали,  узнали:  воздушный
разведчик обнаружил конвой у мыса Кибергнес. На удар ушла пара торпедоносцев
с пятеркой Пе-3. Борис остался в резерве. На поле никого  из  начальства  не
было, на глаза попался самолет Р-5.  И  он  вдруг  решил  взлететь  на  нем,
разведать ребятам погоду над аэродромом.  Оторвавшись  от  земли,  задел  за
провода. Повреждение машины, вынужденная посадка...
 Выслушав лаконичную исповедь, я только руками развел - так непохоже это
было на Громова.
 - Да, именно дернул... И что?
 - Ясно, что. На Рыбачий, в морскую пехоту. И вот, представляешь...
 И вдруг преобразился. Всю жесткость, суровость как смыло с лица.  Глаза
потеплели, помолодели, в них засветилась добрая синева.
 - Знаешь, каких там ребят узнал! Не жалел, что и влип,  даже  не  очень
скучал по небу. В газетах, по радио - это одно...
 О Рыбачьем в войну знали  все.  Этот  насквозь  продуваемый  неистовыми
ветрами голый скалистый полуостров  где-то  на  Крайнем  Севере  то  и  дело
упоминался в сводках Совинформбюро  и  постепенно  стал  символом  стойкости
наших бойцов,  несокрушимости  их  морального  духа.  Хребет  Муста-Тунтури,
легендарный погранзнак А-36... Все три первые  года  войны  не  стихали  там
ожесточеннейшие бои, то и дело переходящие в рукопашные схватки.  И  за  все
это время отборным гитлеровским головорезам не удалось  продвинуться  ни  на
шаг! Девять месяцев в году длилась на Рыбачьем зима, неделями  выли  снежные
бури,  ветры  достигали  такой  силы,  что  между  стрелковыми  ячейками   и
блиндажами приходилось протягивать  канаты,  вокруг  в  тундре  не  было  ни
деревца, оружие  и  руки  отогревали,  зажигая  пропитанную  тюленьим  жиром
ветошь. Месяцами не получали писем, а когда получали,  то  часто  читали  их
чуть ли не наугад: мешок с почтой побывал в море вместе со сбитым само летом
или захлестнутым волнами мотоботом...
 В морской пехоте Борис стал таким же  своим,  каким  был  и  в  морской
авиации. Мерз ночами у пулемета,  отбивал  бешеные  атаки  остервеневших  от
неудач фашистских горноегерей, ходил в контратаки.  В  одной  из  рукопашных
схваток  был  ранен  и,  наскоро  подлечившись,  вернулся  обратно  к  своим
"братишкам"...
 В октябре его вновь направили в  авиацию.  Но  вернуть  в  полк  сочли,
видимо, нецелесообразным.
 В нашем 5-м гвардейском авиаполку Громов  успел  налетать  немного.  Но
каждый, кто с ним летал, запомнил его почерк - твердый, раскованный, легкий.
И - благородство,  иначе  не  скажешь.  Великодушие  по  отношению  к  менее
опытным, а может, и менее храбрым воздушным бойцам.
 18 ноября он и Николай Новиков наносили удар по вражескому  транспорту.
Самолет Громова атаковали два  "мессершмитта".  Спокойно  маневрируя,  Борис
предоставлял своим стрелкам возможность отбивать атаку за  атакой.  Один  из
"мессеров" задержался на развороте и тут же получил  от  воздушного  стрелка
Петра Довбни смертельную  пулеметную  очередь.  Второй  в  это  время  успел
выпустить очередь по торпедоносцу. Задымил мотор, началась  тряска.  Машина-
плохо слушалась рулей. Борис хладнокровно  боролся  за  ее  жизнь.  Сберегая
каждый метр ускользающей высоты, дотянул до побережья.  Затем  и  до  своего
аэродрома...
 Тогда не погиб. Как и в десятках подобных переплетов на Севере. Как и в
морской пехоте. А тут... Средь бела  дня,  на  своем  аэродроме,  в  учебном
полете... А впрочем, какой учебный? Каждый полет на войне - боевой. И ввод в
строй полка  новых  воздушных  бойцов  -  такая  же  боевая  задача,  как  и
уничтожение вражеских кораблей. Может быть, еще и  сложнее,  недаром  же  ее
поручают самым опытным, самым искусным пилотам.
 Погиб смертью храбрых...
 Вот и мой следующий вылет не в полном смысле был боевым. А стоил как бы
не двух торпедных. По его нужности, необходимости на войне.
 "Круглый" был  вылет  на  моем  личном  счету  -  стопятидесятый.  Это,
наверно, имел в виду замполит,  предложив  тогда  "отложить"  наше  скромное
торжество в столовой.
 Удивительная у Ивана Григорьевича память. Нет, удивительная душа!
 Конечно, неплохо бы украсить нашу  видавшую  виды  пятерку"  еще  одним
корабликом на фюзеляже. Поставив под ним и кругленькое число...
 Но это все не серьезно. Положение партизан в Крыму хуже некуда:  зажаты
карателями в горах, обороняться почти нечем, а есть и вовсе нечего...
 13 декабря  -  самая  середина  "глухого"  месяца.  Погода  такая,  что
удивительно, как  вообще  разрешают  взлет.  "Доверяют",  подчеркивает  Иван
Григорьевич.
 Приходится доверять.
 - Вам там уже каждый кустик знаком!  Хохочем.  Гору-то  хоть  бы  какую
сквозь эту муть разглядеть.
 - Во всяком случае, помните, ребята, - голос замполита серьезен. -  Вас
ждут, о вас мечтают! Мечтают, понимаете? Сберегая последнюю сотню  патронов,
последний сухарь...
 В машине и под фюзеляжем - предельный груз.
 Прилуцкий советует взлететь  попозже,  пересечь  побережье  в  темноте.
Погода погодой, но догадаться нетрудно: не с неба  же  падают  к  партизанам
боеприпасы и сухари. То есть, что именно с неба и падают, и несмотря  ни  на
что.
 В самом деле, у берега "мессеры" могут перехватить.  Решаем  стартовать
за полчаса до наступления темноты.
 Последние напутствия.
 - Только что передали: за  вашим  полетом  будет  следить  командование
флота! Но главное, помните, что сказал. О вас мечтают!
 И  вот  под  крылом  сплошная  рябь.  Кое-где  возвышаются  башенки   -
облачность кучевая. Но это ничего не сулит. Так, нужно же на чем-нибудь дать
остановиться взгляду.
 - На что надеемся, штурман?
 - На господа бога. Там же голодные ждут... Берег  пересекаем  в  районе
Алушты.  Как  и  рассчитано,  в   темноте.   На   всякий   случай   выполняю
противозенитный маневр. Будто и в самом деле надеясь кого-то задобрить.
 По времени - район сброса. Прилуцкий молчит. И вдруг:
 - Разорванная, командир! Выбери окошечко, нырни метров на четыреста...
 И в самом деле. Везучка! Надо же,  именно  в  этом  районе...  Выбираю,
ныряю. Внизу темнота...
 - Вижу сигнал! Доверни вправо на десять...
 Несколько секунд, и мешки  из  бомболюков  сброшены.  Панов  и  Жуковец
что-то замешкались. Делаю повторный заход.
 - Груз в воздухе, командир! Все парашюты раскрылись!
 - Видели точно?
 - Все!
 Разворачиваемся на юг. Спустя полтора часа машина мягко касается  земли
родного аэродрома.  Умолкают  моторы,  гаснут  прожектора.  Тишина  и  покой
ощутимо облегают кабины.
 - Много ли человеку на войне надо для  счастья,  -  философствует  явно
довольный  Прилуцкий,  сбрасывая  парашют   и   с   удовольствием   разминая
богатырские плечи. Тут же  с  беспокойством  оглядывается  на  полуторку.  -
Сдается, что-то было отложено, вроде как на сегодня... Не помните, командир?
 Мое внимание привлекает Жуковец. Вертится подозрительно возле.
 - Ну? - ловлю его за руку, предчувствуя  неладное.  В  самом  деле,  уж
слишком все гладко.
 - Не знаю, правильно ли я сделал...  -  мямлит  явно  нарочно,  помогая
стянуть с плеча лямку.
 - Ну? - сжимаю его напрягающийся в ответ бицепс.
 - Да вы не бойтесь! (Я же и должен бояться). Перед отлетом  газеты  дал
замполит, в мешок партизанам... А я в них еще и записку...
 Ну вот.
 - Еще? А знаешь, что за это бывает? А если к фрицам мешок попадет?
 - Не попадет! А если бы... так и пусть думают, что это он сам...
 Последние  слова  проходят  уже  мимо  сознания.  Замполиту   придется,
конечно, доложить. Хорошо, если этим и обойдется. Обойдется, жди...
 - Говорю, не беспокойтесь! Между костров положил, точно видел...
 Видел. А что же тогда юлит? Да и поди докажи, что он видел...
 Масла в огонь подливает Прилуцкий. От злости: из кабины полуторки то  и
дело высовывается шофер.
 - Хорошенький агитпроп! - замечает как о решенном. - Знаешь, что  фрицы
в газетах раззвонят? Что Громова сбили! Того! Имя-то указал  хоть?  Впрочем,
поди им доказывай, что не слон!
 Жуковец изумленно вскидывает ресницы. Такой  оборот  ему  в  голову  не
приходил. И вдруг взрывается:
 - Да что вы все - фрицы да фрицы! Нарочно же  выждал!  Второго  захода,
чтобы наверняка... За свои беспокойтесь, штурман! В том  разве  дело?  Перед
майором как-нибудь отчитаюсь...
 - Ну-ну, отчитайся, - мрачно кивает Прилуцкий. - Поехали, командир?
 Что-то не очень и  хочется  ехать.  Громов?  При  чем  тут...  Ах  тот,
герой... Много ли человеку... А для несчастья много ли надо?
 Вмешивается молчавший до сих пор Коля Панов. По профессии  с  подобными
делами он знаком лучше всех.
 - Что написал-то? - склоняется к другу. - Хоть бы мне показал.
 - Да ты-то при чем! - сбрасывает с плеча его руку рассвирепевший Сашка.
- Командира касается! И меня! Не учел, что полет у него... круглый. Из башки
вылетело, понимаешь?
 Чувствую, как отлегает от сердца. В уши возвращается привычный моторный
гул.
 - Толком выкладывай, что там?
 - А не обидитесь? Сам замполит же и  подсказал  -  мечтают...  Подарок,
думал, от него... от вас то есть ему... Будто не вижу, переживаете...
 - Что написал-то?
 - "Груз сбросил летчик Громов".
 Минута проходит в молчании. Из кабины полуторки высовывается удивленный
шофер. Ничего не  поняв,  разряжает  тишину  жеребячьим  ржанием.  Прнлуцкий
грозит ему кулаком.
 Потом все бросаемся обнимать Сашку.
 - Молодчина!
 - Пусть так и думают, Громов...
 - Как это мы-то...
 Ну вот. Вот и опять оно с нами,  при  нас  -  наше  скромное  фронтовое
счастье.
 - Сто грамм сверх положенного тебе, Сашок! За идею!
 А что. в самом деле идея. Пусть так и  запишут  мне  в  летную  книжку:
"Стопятидесятый боевой вылет, памяти Бориса Громова". А еще лучше  и  вообще
его пропустить. Пусть и будет буквально подарок...
 Да, вот что нам надо для счастья еще. Верная память живых о погибших.

ЛЕТУЧИЕ МИНЕРЫ

 В течение двух с половиной месяцев наш экипаж находился в командировке:
получали новые машины для пополнения самолетного парка полка.  Тем  временем
капитально ремонтировалась и наша многострадальная "пятерка". На  Кавказское
побережье вернулись 7 апреля 1944 года, к началу решающего сражения за Крым.
 Тут только узнали, что еще два месяца назад  полк  перебазировался  под
Мелитополь, в Сокологорное. Почти  все  это  время  он  занимался  тем,  что
перевозил  имущество  и  личный  состав   других   частей   дивизии,   также
передислоцировавшихся в Северную Таврию - ближе к местам  предстоящих  боев.
Это утешило: в тылу мы чувствовали себя неважно, думая, что ребята воюют без
нас.
 Были и другие новости. И среди них та, с  которой  свыкнуться  казалось
невозможным: погиб наш любимый комдив Николай Александрович Токарев...
 Все, что мне довелось знать о жизни этого человека и что узнал теперь о
его смерти, я постараюсь рассказать позже.  Пока  же  предстояло  как  можно
скорее занять свое место в боевом строю. Облетать отремонтированную  машину,
освоиться на новом аэродроме, привыкнуть к новым  командирам.  На  должность
комдива был назначен бывший наш комполка полковник Виктор Павлович  Канарев,
полком стал командовать майор Буркин, бывший инспектор ВВС  флота.  А  нашей
первой эскадрильей, взамен погибшего еще летом капитана Осипова,  -  капитан
Чупров, прибывший из академии...
 Произошло изменение и в моем экипаже: Панов  уехал  на  учебу,  на  его
место дали старшего сержанта Ивана Должикова.
 8 апреля в полку состоялся  митинг:  4-й  Украинский  фронт  перешел  в
наступление на крымскую группировку врага со стороны Перекопа.
 Для нас задача оставалась, по сути, прежней: блокировать  полуостров  с
моря. Однако ответственность за ее выполнение возросла неизмеримо. Что  Крым
будет освобожден - это сомнений не вызывало. Но когда и  какой  ценой  -  во
многом зависело от действий флота  и  его  авиации.  Доставить  подкрепления
своим войскам противник мог только морем. И только морем мог что-то  спасти,
когда неизбежность его поражения станет очевидной.
 "Не выпустить из Крыма ни одного гитлеровца!" - этот девиз прозвучал  в
частях военно-воздушных сил Черноморского флота  сразу  же  после  получения
известия о переходе наших войск в наступление.
 С первых же дней  сражения  движение  вражеских  кораблей  и  судов  на
черноморских коммуникациях резко активизировалось.  Полку  предстояло  вновь
вспомнить второе свое назначение, стоявшее в его наименовании  даже  первым:
минно-торпедный. Не прекращая активных действий по  уничтожению  плавсредств
противника,   производить    систематическое    минирование    подходов    к
севастопольским бухтам, к портам Констанца  и  Сулина,  а  также  Сулинского
гирла и самой реки Дунай -  с  целью  закупорки  этой  жизненно  важной  для
вражеских войск артерии.
 В ночь на 11 апреля восемь экипажей получили задание сбросить  мины  на
входах в бухты Севастополя. Девятый - нанести бомбоудар  по  причалам  Южной
бухты и железнодорожному  вокзалу,  чтобы  отвлечь  внимание  противника  от
самолетов-миноносцев.
 В полночь приехали на аэродром. До постановки задачи чуть более часа  -
время проверки готовности техники. Направляемся к своей  "пятерке".  Тишина.
Ясная безветренная ночь. Над четким абрисом крыльев машины -  яркие  россыпи
звезд.
 Луч фонаря скользит  по  обшивке,  капотам,  винтам,  шасси.  На  крыле
механик Петров, в руках у него заправочный пистолет, просунутый в  горловину
бака. Моторист Ястербилов и оружейник Сергиенко помогают минерам подвешивать
мины. Электрик Клейман  проверяет  спецоборудование.  Техник  Миша  Беляков,
склонившись, наблюдает за его работой.
 Я наблюдаю за  Мишей.  Сколько  раз  вот  в  такие  предстартовые  часы
приходилось мне заново поражаться  необычайной  способности  этого  человека
уходить целиком в дело. С  головой,  говорится?  Как  же  без  головы.  Тут,
однако, не то.  Не  то  слово.  Нет  его,  техника  Миши,  сейчас,  рядом  с
Клейманом, нет вообще в этом мире. Ведь он во внутреннем  мире,  не  видимом
нам, своем.  И  этот  мир  -  самолет.  Та  же  наша  родная,  непробиваемая
"пятерка!" Вся она в нем - сотни,  тысячи  механизмов,  узлов  и  креплений,
приборов и тяг... Все их надо в определенном порядке перебрать  в  памяти  -
обязательно все, непременно в  порядке,  случалось  же  в  авиации,  что  за
мельчайшими заботами забывали, к примеру,  заправить  баки,  -  перебрать  и
представить себе в настоящем,  сегодняшнем  виде,  после  замен,  перетяжек,
починок, представить в работе, на разных режимах,  под  всеми  нагрузками  и
перегрузками,  во  всех  положениях,  обычных  и  необычных,  но  тем  более
вероятных в условиях боя... Огромнейший труд! Воображения, памяти,  мысли...
Ну и, конечно, души. Без работы души упущение неизбежно.
 Еще час, полчаса, и самолет уйдет в небо. Уйдет без него и останется  в
нем.  И  все  будет  испытываться,  уже  бесцельно,  на  разных  режимах   и
перегрузках, при повреждениях от огня. И только когда  он  вернется  -  этот
вот, настоящий, - закончит руление, заглушит моторы, и  когда  я,  командир,
встретив Мишин измученный взгляд, шагну к нему первый и, крепко хлопнув  его
по плечу, произнесу обычное "Спасибо, Миша!" -  только  в  этот  вот  миг...
Самый счастливый миг в его  жизни!  Миг  встречи,  слияния  двух  самолетов.
Огромная тяжесть спадает с души!
 Вот чем объясняется эта его замечательная  улыбка  в  ответ  на  скупую
привычную похвалу. И он возвращается сам к себе. Становится вновь деловитым,
заботливым и спокойным, лезет наверх, осматривает обшивку, считает пробоины,
щупает тяги, опробывает рули, дает  указания  "ассистентам"...  А  дальше  -
работа. С фонариком, ночью, под хлещущим ветром, под  снегом,  под  льющимся
без  перерыва  дождем.  Видная  всем  и  ценимая  всеми,  трудная,  сложная,
кропотливая, то и дело срывающаяся из-за нехватки чего-то, из-за  оплошности
чьей-то, но только не от того, что кто-то свалился, присел, задремал. Просто
работа, руками и головой, до следующего  старта,  до  нового  перевоплощения
человека в невидимый самолет...
 - Машина готова, командир!
 Проверяем, расписываемся в приеме. Я и  штурман  Прилуцкий  -  положено
проверять.
 Оставив на стоянке  Должикова  и  Жуковца,  отправляемся  на  командный
пункт.
 В просторной землянке уже собрались летчики и штурманы. Командир  полка
Михаил  Иванович  Буркин  кратко  останавливается  на  обстановке.  В  итоге
двухдневных  напряженных  боев  прорвана  первая,  главная  полоса   обороны
противника. Наступление развивается успешно, наши войска в ожесточенных боях
заняли сильный узел обороны врага - Армянск. Гитлеровцы, неся большие потери
в людях и технике, отходят на вторую полосу - Ишуньские позиции.
 - Задача остается прежней.  Последовательность  взлета,  ось  маршрута,
места  постановки  мин   каждому   экипажу   укажет   начальник   штаба.   С
противовоздушной  обороной   в   районе   постановки   ознакомит   начальник
разведки...
 У стены на большом фанерном щите - крупномасштабная карта  Севастополя.
На ней с  примерной  аккуратностью  нанесены  аэродром  ночных  истребителей
противника, позиции зенитной артиллерии, прожекторные установки  -  сплошное
ажурное полукольцо из маленьких синих зловещих значочков.
 - Надеюсь, все ясно?  -  ставит  "катюшу"  обратно  на  стол  начальник
разведки майор Конзелько.
 - Куда ясней! - шумно вздыхает штурман Галухин. - Как бы на месте еще и
больше не прояснилось...
 -  Если  растревожите,  окажетесь  как  под   рентгеном,   -   уверенно
подтверждает Конзелько. - Что вы хотите - Севастополь!
 - Да, Севастополь... Думали ли когда...
 - Ну, это уже лирика, - деловито прерывает начштаба майор  Немировский.
- Товарищ Дуплий, приступайте к инструктажу штурманов...
 Ровно  в  полночь  поднимает  в  воздух  свой  до  предела  нагруженный
бомбардировщик заместитель командира полка майор Корнилов.  Затем  на  старт
поочередно выкатываются самолеты-миноносцы. Взлетают Александр Дарьин, Федор
Федоров, Александр Пресич, Валерий Федоров, за ним я, за  мной  -  Александр
Ковтун, Иван Киценко, Семен Самущенко.
 Ночной полет, каждый экипаж действует самостоятельно.
 Подходя к Севастополю со стороны моря, еще издали видим:  голубые  ножи
прожекторов бешено мечутся по небу, скрещиваясь, будто  затачиваясь  друг  о
друга, меж ними, как искры, сверкают разрывы снарядов. Это работает Корнилов
со своим штурманом Сергеем  Прокофьевичем  Дуплием.  Да,  нелегко  им!  Одна
надежда - маневр. Мастерство Александра Васильевича известно.  Непроизвольно
передергиваю  плечами,  вспоминая  собственные  отвлекающие  полеты  -   над
Феодосией, Керчью, Таманью...
 Два огненных меча скрестились, остановились, поползли, как бы борясь  и
одолевая один другого. К ним перекинулся через все  небо  еще  один  и  еще,
рамочка-пирамидка в месте их  встречи  срезалась  в  треугольник,  тот,  как
бумажный, стал остригаться со всех трех сторон... Вот он, рентген,  поймали,
гады! С земли забили оранжевые фонтаны, разбрызнулись сотнями  фосфорических
искр...
 И тут же все погасло. Затмилось огромным огненным  полыханьем,  раз  за
разом,