ной к цоколю, сидел на
корточках человек и дремал, уронив голову на колени.
     Когда  Ингрид  и  Мартин Бек  поравнялись  с  ним,  он  поднял  голову,
пробормотал  что-то  неразборчивое,  потом  вытянул  ноги  и  снова  заснул,
упершись подбородком в грудь.
     -- Лучше бы ему отсыпаться у Святого Николая,-- вслух подумала  Ингрид.
-- Здесь ведь холодно сидеть.
     --  Ничего, попадет  и  туда,  если  будет  место.  А  вообще  это  уже
давным-давно меня не касается.
     В молчании они продолжали свой путь по Чепмангатан.
     Мартин  Бек вспоминал  то  лето, двадцать  два  года  назад,  когда  он
патрулировал  в округе  Святого Николая.  Стокгольм  выглядел  тогда  совсем
иначе.  Старый город  походил  на  идиллический  средневековый  городок,  --
разумеется, с пьяницами и с нуждой, и с горем, все чин по чину, -- покуда не
произвели необходимую санацию и реставрацию зданий и не взвинтили квартирную
плату  настолько, что  прежним обитателям Старый город оказался просто не по
карману.  Жить  в Старом городе  стало модно,  а Мартин теперь принадлежал к
разряду лиц привилегированных.
     Они поднялись на лифте  -- лифт, установленный во  время ремонта, был в
Старом  городе  большой  редкостью.  Квартира  выглядела  в  высшей  степени
современно и  состояла  из холла-передней,  небольшой  кухни, ванной и  двух
смежных  комнат с окнами на  восток, в большой  городской сад.  Комнаты были
уютные,  асимметричные,  окна  в глубоких нишах,  потолки  низкие.  В первой
комнате,  где  стояли удобные  кресла  и  низкий стол,  находился  камин.  В
следующей  стояла  широкая кровать,  вокруг  по всем стенам  висели  книжные
полки, еще там был шкаф, а у самого окна -- двухтумбовый письменный стол.
     Не  снимая  пальто, Ингрид села за  письменный стол, подняла  трубку  и
набрала номер диспетчерской.
     -- Может, посидишь немного? -- крикнул Мартин из кухни.
     --  Нет, мне пора домой, спать. Я до смерти устала, и ты, между прочим,
тоже.
     Мартин не стал возражать, хотя сонливость вдруг начисто его покинула, а
ведь он  зевал весь вечер, зевал в кино  --  они смотрели "Четыреста ударов"
Трюффо -- и несколько раз чуть не уснул.
     Ингрид удалось дозвониться, она заглянула на кухню и поцеловала  отца в
подбородок.
     --  Спасибо тебе  за этот  вечер. Увидимся на рожденье у Рольфа или еще
раньше. Покойной ночи.
     Мартин  Бек стоял возле лифта, пока  она не захлопнула дверцу,  шепотом
пожелал ей покойной ночи и вернулся к себе.
     Он перелил в большой стакан пиво, которое успел вынуть из холодильника,
и  отнес  бокал  на  письменный  стол.  Потом  он  подошел  к проигрывателю,
стоявшему подле камина, порылся в пластинках и достал Шестой Бранденбургский
концерт Баха.  В доме  была хорошая звукоизоляция, и Мартин знал, что  может
включить проигрыватель  на  полную громкость, не рискуя потревожить соседей.
Он  сел  к  письменному столу, отхлебнул свежего,  холодного  пива  и  сразу
перебил липкий и приторный вкус пунша.  Он размял между пальцами  "Флориду",
зажал  ее в зубах, чиркнул спичкой.  Потом он подпер подбородок  ладонями  и
загляделся  в  окно.  Над крышей  противоположного дома густо-синем весеннем
небе сверкали звезды.  Mapтин Бек слушал музыку,  предоставив полную свободу
своим мыслям. Он испытывал приятную расслабленность и полное умиротворение.
     Перевернув  пластинку, он  подошел к полке над кроватью  и снял  оттуда
неоконченную  модель клипера "Flying  Cloud". Почти час  он  провозился  над
мачтами и трубами, после чего снова поставил модель на полку.
     Раздеваясь, он не без  гордости поглядывал на уже готовые модели "Cutty
Sark" и учебное судно "Дания". Скоро  ему  останется только доделать такелаж
"Flying Cloud" -- самую сложную и трудоемкую работу.
     Раздевшись,  он прошел на кухню, поставил бокал и пепельницу  в  мойку,
погасил всюду свет, кроме лампочки над кроватью, приоткрыл  окно в спальне и
лег.  Уже лежа завел  будильник, показывающий двадцать  нить минут третьего,
проверил, закрыт ли звонок.  Он  рассчитывал на свободный  день и  собирался
спать сколько вздумается.
     На тумбочке лежала книга Курта Бергенгрекса "Пароход для увеселительных
прогулок в шхерах", он полистал ее, поглядел иллюстрации, которые и без того
уже  изучил  досконально,  прочел  несколько  страниц,  испытывая  при  этом
сильнейшую тоску по морю. Книга была  большая, тяжелая  и не  очень годилась
для чтения  в  постели.  У Мартина  скоро затекли руки.  Он отложил книгу  и
потянулся к выключателю ночника. Тут зазвонил телефон.

IV
     Эйнар Рэнн и  в  самом деле устал до смерти. Он проработал без перерыва
больше семнадцати  часов.  Теперь он  стоял в  дежурке  отделения  уголовной
полиции на Кунгхольмсгатан и  разглядывал рыдающего  мужчину, который поднял
руку на ближнего своего.
     Впрочем,  мужчина -- это было громко сказано, уместнее  было бы назвать
арестованного ребенком.  Восемнадцатилетний паренек с белокурыми волосами до
плеч, в огненно-красных  джинсах  и  коричневой  замшевой  куртке со  словом
"Love"  на спине.  Вокруг слова кудрявились  хорошенькие  цветочки розового,
голубого  и  сиреневого  цвета.  На  голенищах  сапог  тоже были  нарисованы
цветочки  и тоже  написаны слова,  как оказалось при ближайшем рассмотрении,
"Peace" и "Maggan". Рукава  были изысканно  отделаны бахромой из волнистых и
мягких человеческих волос.
     Невольно приходила  в голову мысль, что ради  этих  рукавов  с  кого-то
сняли скальп.
     Рэнн и сам готов был заплакать. Частью от  усталости, а главным образом
от того, что преступник, как уже не раз бывало в  последнее время, вызывал у
него большую жалость, чем жертва.
     Мальчик  с  красивыми  волосами  пытался  убить  торговца  наркотиками.
Правда, осуществить  это намерение  ему не удалось, но покушение на убийство
было очевидным.
     Рэнн ловил мальчишку  с пяти  часов  вечера, для чего  ему  пришлось  в
различных  частях  благословенного города  поднять вверх дном, как  минимум,
восемнадцать притонов, один грязней и омерзительней другого.
     И  все  из-за  того,  что  некий  мерзавец,  продававший школьникам  на
Мариаторгет гашиш, смешанный  с опиумом, схлопотал шишку на затылке. Правда,
шишка возникла от удара железной  трубой, а мотивом преступления, по  словам
самого преступника, было полное безденежье. И  тем не менее... Так рассуждал
Рэнн.
     И  еще: девять  часов  сверхурочной,  а пока  доберешься  до  дому,  до
квартиры в Вэллингбю, будет все десять.
     Надо уметь даже в плохом находить хорошее. А хорошее в данном случае --
оплата сверхурочных.
     Рэнн  был из Лапландии, родился в Арьенлуге и женился на девушке саами.
Район Вэллингбю не вызывал у него особых симпатий, но ему нравилось название
улицы, где он живет,-- Виттангигатан.
     Он  проследил,  как  его  более  молодой  коллега,  который  нес ночное
дежурство,  написал сопроводиловку  и  передал  любителя волосяных украшений
двум  полицейским,  которые, в свою  очередь, отвели заключенного  к  лифту,
чтобы  доставить  его  в  местную  камеру  предварительного заключения тремя
этажами выше.
     Сопроводиловка  -- это  никого  ни  к  чему не обязывающая бумага,  где
указано имя арестованного. На обратной стороне дежурный делает обычно всякие
пометки, например: "Буйствует,  несколько раз бросался головой на стену, сам
себя поранил", или: "Не отвечает за свои поступки, ударился о дверной косяк,
сам себя поранил", или, наконец, просто: "Буйствовал и поранил себя".
     И так далее.
     Отворилась  дверь  со  двора, и  двое  радиопатрулей  втащили  пожилого
человека с разлохмаченной седой бородой. Прямо на пороге один из полицейских
что  было  сил ударил  задержанного  кулаком в низ  живота. Человек согнулся
пополам и глухо взвыл -- так могла бы выть собака.  Дежурные как ни в чем не
бывало занялись его бумагами.
     Рэнн бросил усталый взгляд на ударившего, но ничего не сказал.
     Потом он зевнул и посмотрел на часы.
     Два часа семнадцать минут.
     Зазвонил телефон, один из дежурных снял трубку.
     -- Да, уголовная полиция. Густавсон слушает.
     Рэнн нахлобучил меховую шапку и пошел к дверям. Он уже взялся за ручку,
когда человек, назвавшийся Густавсоном, сказал:
     -- Что, что? Одну минутку. Тебя зовут Рэнн?
     -- Да.
     -- Есть дело.
     -- Какое еще дело?
     -- В Саббатсберге что-то случилось. По-моему, кого-то  застрелили. А от
парня, который звонил, проку не добьешься.
     Рэнн вздохнул  и  вернулся к столу. Густавсон снял ладонь с микрофона и
сказал:
     -- У  нас тут  как раз есть  один  из  отдела  по особо важным.  Орудие
крупного калибра.  Как, как? --  И без перерыва: --  Да, слышу, слышу.  Ну и
жуть! Ты где находишься, чтоб поточней?
     Густавсон  был худощавый мужчина лет  тридцати,  с  лицом  замкнутым  и
равнодушным. Некоторое время он слушал, потом  снова закрыл микрофон рукой и
сказал:
     -- Он стоит  у главного входа в центральный корпус Саббатсберга. Одному
ему не управиться. Не подсобишь?
     -- Да, -- ответил Рэнн. -- Подсоблю.
     -- Тебя подвезти? По-моему, этот радиопатруль как раз освободился.
     Рэнн неприветливо покосился на патруль и покачал головой. Это были двое
рослых,  здоровых  ребят,  вооруженных  револьверами  и  дубинками  в  белых
футлярах. Арестант бесформенным мешком  валялся возле  их ног. Сами же они с
великой готовностью и преданностью взирали на Рэнна,  и глаза их, голубые  и
пустые, выражали надежду на продвижение по службе.
     -- Нет, я уж лучше на своем "козлике".
     Эйнар Рэнн вовсе не был орудием крупного калибра, а сейчас он не мог бы
уподобить  себя  даже  обыкновенной  рогатке.  Множество людей  считало  его
безупречным работником, другие, напротив, типичной посредственностью. Как бы
то ни было, он за многолетнюю верную службу сделался старшим следователем по
особо  важным делам. Или следопытом в стане убийц, выражаясь языком вечерней
прессы. В том, что он человек спокойный,  средних лет, с красноватым носом и
некоторой склонностью к полноте  из-за сидячей работы, сходились  решительно
все.
     Спустя  четыре  минуты и двенадцать  секунд Рэнн  прибыл  по указанному
адресу.
     Больница Саббатсберг  занимает  довольно обширный  возвышенный  участок
почти  правильной  треугольной  формы,  который  с  севера  примыкает  своим
основанием  к Васапарку,  а  боковыми  сторонами к  Далагатан  на востоке  и
Турсгатан  на  западе,  тогда  как  вершина  треугольника срезана подъездной
дорогой,  выводящей на  новую  магистраль через  залив  Барнхюс. Со  стороны
Турсгатан  вплотную к участку подступает  большое  кирпичное здание газового
завода, нарушая правильность его очертаний.
     Имя свое больница  получила в  память  Валентина Саббата,  владевшего к
началу семнадцатого века двумя погребками  --  "Росток" и  "Лев" -- в Старом
городе. Саббат купил  этот участок  и  занялся разведением  карпов в местных
прудах, которые нынче частью пересохли,  частью наполнены  снова;  здесь  он
тоже  успел  открыть заезжий  дом и содержал  его три  года,  пока  в тысяча
семьсот двадцатом году от рождества Христова не отошел к праотцам.
     Спустя  несколько  десятилетий  здесь  открыли целебный  источник,  или
кислые  воды,  как их тогда называли. Заезжий дом  у источника,  построенный
более двухсот лет  назад, успел  послужить  и  больницей, и богадельней,  но
затем  ему  пришлось   потесниться  и  уступить  место  девятиэтажному  Дому
пенсионеров.
     Больница была сооружена верных сто  лет назад на холмах вдоль Далагатан
и  в первоначальном своем  виде состояла  из отдельных  домиков, соединенных
длинными надземными галереями. Некоторые из прежних строений используются до
сих  пор, другие же недавно снесены и  заменены новыми,  а система переходов
упрятана под землю.
     В отдаленной части парка  находится  несколько старых коттеджей,  в них
размещен  сейчас Дом для престарелых. Есть здесь маленькая  часовня, в саду,
обнесенном  живой изгородью,  есть  лужайки, песчаные дорожки и стоит желтая
беседка с белыми углами и башенкой на круглой крыше. Аллея ведет от  часовни
к дряхлой сторожке у выхода на  улицу. За часовней парк поднимается все выше
и  неожиданно  обрывается  у Турсгатан, которая извивается,  зажатая с одной
стороны  холмами, с другой -- издательством "Боньерс". Здесь самая спокойная
часть больничной территории, здесь меньше всего движения и шума.  Как  и сто
лет назад, центральный въезд в больницу остался со стороны  Далагатан, здесь
же расположен главный корпус.

V
     Рэнн  и без того  чувствовал себя призраком в  синем свете прожекторов,
вращающихся на крыше патрульной машины. Но дальше пошло еще страшней.
     -- Ну, что у вас случилось? -- спросил он.
     -- Сам не знаю толком. Жуть какая-то,
     Полицейский был совсем  молоденький. У него  было открытое, симпатичное
лицо, но взгляд какой-то  бегающий. Казалось, ему трудно стоять на месте. Он
придерживал левой  рукой  дверцу машины,  а правой  неуверенно  теребил дуло
револьвера. Десятью секундами раньше он испустил  звук, который вполне можно
было принять за вздох облегчения.
     "Трусит парень",-- подумал Рэнн и сказал успокоительно:
     -- Посмотрим, посмотрим. Где это?
     -- Туда так просто не подъедешь. Лучше я поеду первым.
     Рэнн кивнул и вернулся к своей машине. Включил  зажигание  и  поехал за
синим прожектором, описав широкую  петлю вокруг главного корпуса и дальше --
по территории больницы. За тридцать секунд  полицейская машина успела трижды
повернуть направо и дважды  налево, затормозить и остановиться перед длинным
низким строением  с  желтыми  оштукатуренными  стенами  и  черной двускатной
крышей. Строение казалось совсем  старым. Над рассохшейся  деревянной дверью
коричневого цвета одинокая робкая лампочка, прикрытая  старомодным  плафоном
матового стекла,  безуспешно  пыталась разогнать  ночной  мрак.  Полицейский
вылез из машины  и встал, как и прежде, положив  одну  руку  на револьвер, а
другую  на дверцу машины, словно это  был  щит, противостоящий ночи и всему,
что ночь таит в себе.
     -- Здесь,-- сказал он и покосился на дверь.
     Рэнн подавил зевок и кивнул.
     -- Позвать еще кого-нибудь?
     -- Посмотрим, надо ли, -- добродушно ответил Рэнн.
     Он стоял уже на крыльце и отворял правую  створку  двери. Дверь жалобно
скрипела немазаными петлями. Еще две ступеньки, еще дверь, и Рэнн очутился в
скудно  освещенном  коридоре. Коридор был просторный, высокий и вытянулся во
всю длину дома.
     Вдоль одной стороны шли палаты и  холлы, вдоль другой, судя по всему,--
прочие  помещения -- бельевые, туалетные  комнаты, кабинеты, лаборатории.  И
еще  на  стене висел старенький телефон,  черный, из тех, по которым  нельзя
поговорить  иначе как за  десять эре. Рэнн  поглядел на белую  эмалированную
табличку  овальной  формы с  лаконичной  надписью  "Клистирная", после  чего
принялся разглядывать четыре личности, оказавшиеся в поле его зрения.
     Двое из четырех были полицейские в форме. Один  -- дюжий и приземистый,
он стоял, широко расставив ноги, опустив руки, и глядел прямо перед собой. В
левой руке  он  держал раскрытую  записную  книжку в черном  переплете.  Его
коллега стоял, прислонясь к стене,  опустив голову и не  отрывая взгляда  от
прикрепленной к стене эмалированной  белой  раковины  со старомодным  медным
краном. Из всех  молодых  людей, с  которыми  Рэнну довелось столкнуться  за
девять  сверхурочных  часов,  этот  казался самым  молодым, а потому  и  его
форменная куртка с портупеей и оружие производили впечатление почти нелепое.
Пожилая  женщина, седая, в очках, сидела  сгорбившись  в  плетеном  кресле и
безучастно  разглядывала свои  белые  деревянные башмаки. На ней  был  белый
халат, бледные  икры  испещрены  узлами  вен. Завершал  квартет  мужчина лет
тридцати,  с буйной  черной  шевелюрой.  Мужчина возбужденно  грыз  костяшки
пальцев. На нем тоже был белый халат и деревянные башмаки.
     Воздух в коридоре был спертый, здесь пахло  стиральным порошком, рвотой
или лекарствами, а может быть, всем сразу. Рэнн неожиданно для себя чихнул и
потом уже,  когда было поздно,  зажал  кончик носа  большим  и  указательным
пальцами.
     Единственный, кто как-то реагировал на его появление, был полицейский с
записной книжкой. Не говоря ни слова, он  указал  на высокую дверь, покрытую
потрескавшейся  краской  цвета слоновой  кости  и с  белой,  отпечатанной на
машинке карточкой в металлической рамке.  Дверь была прикрыта неплотно. Рэнн
открыл ее,  не  прикоснувшись  к замку. За первой дверью  оказалась  вторая.
Вторая тоже была неплотно прикрыта, только открывалась она внутрь.
     Вторую дверь Рэнн распахнул ногой, заглянул в комнату  и  передернулся.
Он  даже перестал теребить  свой  красный нос.  Потом  он  снова  окинул все
взглядом, только на сей раз более пристальным.
     -- Вот это да, -- сказал он сам себе.
     Потом  отступил  на  шаг, вернул наружную дверь  в исходное  положение,
надел очки и прочел на карточке имя.
     -- Господи,-- сказал он.
     Полицейский спрятал  свою черную  записную книжку, а вместо того достал
жетон.  Теперь он  вертел его в руках, словно это был спасательный  круг или
амулет.
     Скоро у полицейских отберут жетоны, подумал Рэнн ни к селу ни к городу.
И тем  самым разрешится  наконец  затянувшийся  спор о том,  где следует его
носить: то ли на груди, как опознавательный знак, то ли в кармане. Скоро эти
бляхи  просто-напросто  отменят  и  вместо  них  введут  обыкновенную личную
карточку,  а   полицейские  смогут   и  впредь  сохранять  анонимность   под
обезличивающим однообразием мундира.
     Вслух же Рэнн спросил:
     -- Тебя как зовут?
     -- Андерсон.
     -- Ты когда сюда прибыл?
     --  В  два   часа  шестнадцать  минут.  Девять  минут  назад.  Мы  были
поблизости. На Оденплан.
     Рэнн снял очки  и  покосился на мальчика  в  мундире. Мальчик стоял над
раковиной  иззелена-бледный. Его  рвало. Старший  перехватил взгляд Рэнна  и
сказал без всякого выражения:
     -- Он еще практикант. Первый раз на задании.
     --  Вот  и  надо  о  нем  позаботиться. А сюда  пусть  пришлют  человек
пять-шесть из пятого.
     --  Дежурный  автобус   из  пятого  округа   уже  был  здесь,--   браво
отрапортовал Андерсон,  и вид у него сделался такой, будто он намерен то  ли
отдать   честь,  то  ли  стать  по  стойке  "смирно",  то  ли  выкинуть  еще
какую-нибудь глупость.
     --  Минуточку,  --  сказал   Рэнн.  --   Вы  видели  здесь   что-нибудь
подозрительное?
     Вопрос был, пожалуй,  не  совсем удачно сформулирован, и сбитый с толку
полицейский уставился на дверь палаты.
     -- Н-да,-- сказал он уклончиво.
     -- А вы знаете, кто он был? Ну, который там?
     -- Комиссар Нюман, что ли?
     -- Он самый.
     -- По виду не сразу угадаешь.
     -- Да, -- сказал Рэнн.-- Трудно.
     Андерсон ушел. Рэнн вытер пот со лба и подумал, с чего ему начать.
     Думал десять секунд.  Потом  подошел к  настенному  телефону  и  набрал
домашний номер Мартина Бека.
     Трубку сняли сразу, и Рэнн сказал:
     -- Привет. Это Рэнн. Я в Саббатсберге. Приезжай сюда.
     -- Хорошо,-- сказал Мартин Бек.
     -- И немедленно.
     -- Хорошо.
     Рэнн повесил трубку и вернулся к остальным. Подождал.  Протянул носовой
платок практиканту, смущенно обтиравшему рот. Практикант сказал:
     -- Извините.
     -- Со всяким может случиться.
     -- Я не мог удержаться. Это всегда так выглядит?
     -- Нет,-- ответил Рэнн.-- Нет,  не сказал  бы.  Я двадцать один  год  в
полиции  и,  честно  говоря, ни  разу  не  видел ничего  подобного.-- Затем,
обернувшись к мужчине с черными кудрями, спросил:
     -- Здесь есть психиатр?
     -- Никс ферштеен,-- ответил врач.
     Рэнн надел, очки и внимательно изучил пластмассовый значок на его белом
халате. Там стояло:
     --"Доктор Юэк Юкецетюрце".
     -- Н-да