, все сваливают
друг  на друга. Из камеры не  доносилось  ни  звука, и охранники решили, что
Мария  спит. Оказии в уголовную полицию не  подвертывалось целых три часа. А
когда пришла ночная смена, камеру открыли и увидели, что Мария мертва. Хульт
все  это время был в участке, он звонил в "Скорую помощь", но ему не удалось
спровадить ее в больницу, потому что она была мертвая.
     -- Когда она умерла? -- спросил Мартин.
     --  Как выяснилось потом, она умерла  за  час до того, как  они вошли в
камеру.
     Рэнн выпрямился и спросил:
     -- Но когда  у  человека  диабет... Я хочу сказать, когда люди страдают
такими болезнями, разве  у них нет  при себе карточки или удостоверения, где
написано, чем они больны?..
     -- Разумеется, есть, -- ответил Меландер. -- У Марии Эриксон было такое
в сумочке.  Но  там ее,  понимаешь  ли, не  обыскивали. Во  всем участке  не
нашлось ни одной женщины-полицейского, значит, обыскать  ее могли  только  в
уголовной. Конечно, если бы она туда попала.
     Мартин кивнул.
     -- На допросе Нюман заявил, что не видел ни самой женщины, ни ее сумки,
и  пусть,  мол,  отвечают  полицейские и  охрана.  Ну,  все  они  отделались
предупреждением.
     -- А как вел себя Эриксон, когда узнал, что случилось?
     --  У  него  было нервное потрясение, он несколько месяцев  просидел на
больничном, потом у  него развилась депрессия. Когда жена не вернулась, он в
конце концов обнаружил, что она  забыла взять шприц. Сперва он обзвонил  все
больницы,  потом  завел машину  и  поехал  ее  искать. Словом, прошло немало
времени, прежде  чем он узнал,  что Мария  умерла. Не  думаю,  что они  так,
сразу, сказали ему всю  правду,  но  мало-помалу  он  докопался  до  истины,
поскольку в сентябре он написал первую жалобу на Нюмана и Хульта. Но к этому
времени следствие все равно уже было закончено.

XXII
     Молчание царило в кабинете Меландера.
     Меландер сложил руки на затылке и глядел  в потолок,  Мартин Бек стоял,
прислонясь к подоконнику, и выжидательно глядел на Меландера, а  Рэнн просто
сидел в кресле.
     Наконец Мартин Бек сказал:
     -- Что же произошло с Оке Эриксоном после смерти жены? Я имею в виду не
только внешние обстоятельства его жизни, а чисто психические перемены.
     -- Ну, я не психиатр, -- сказал Меландер, -- а  медицинским заключением
мы  не располагаем, ибо, насколько мне известно, он после выхода на работу в
сентябре  шестьдесят первого  к врачу  не обращался. Хотя  обратиться, может
быть, и следовало.
     -- Но он стал другим или нет?
     -- Да, -- сказал Меландер. -- Он стал совсем другим человеком.
     Меландер  положил руку  на  стопку  бумаг,  которые  натаскал  отовсюду
Стрэмгрен.
     -- Вы это все просмотрели? -- спросил он.
     Рэнн отрицательно замотал головой, а Бек сказал:
     -- Частично. Бумаги могут подождать.  Я полагаю, что с твоей помощью мы
можем составить более ясную картину.
     Он хотел добавить еще что-нибудь лестное для Меландера, но воздержался,
вспомнив, что Меландер совершенно равнодушен к лести.
     Меландер кивнул и прикусил свою трубку.
     --  О'кэй, -- сказал он. -- Когда Эриксон снова вышел на работу, он был
замкнутый и  тихий и старался по возможности ни с кем не  общаться. Товарищи
пытались  как-то развлечь его,  но  успеха не имели. Вначале они  были очень
терпеливы,  зная, какая  с  ним стряслась  беда, и  жалели его.  Они, верно,
надеялись,  что рано или поздно  он  станет прежним,  но, видя, что  из него
слова не выжмешь, если не считать  необходимого по службе, и что их слова он
тоже пропускал мимо  ушей, они в конце концов  стали  под любыми  предлогами
избегать работать с ним.
     А он с каждым днем становился все хуже -- мрачный, сварливый и до ужаса
педантичный  в работе.  Тут-то он  и  начал  рассылать  письма  с  угрозами,
жалобами, обвинениями. Так  продолжалось  несколько лет. Я думаю,  каждый из
нас получал такие письма.
     -- Я нет, -- сказал Рэнн.
     -- Ну,  ты  лично, может, и нет, но ты  наверняка  видел его писания  в
отделе по особо тяжким.
     -- Угу, -- сказал Рэнн.
     -- Для начала он пожаловался на Нюмана и Хульта за  служебные упущения.
На них  он жаловался несколько  раз. Потом  он  принялся  жаловаться на всех
подряд, даже на  мэра Стокгольма. На меня он  жаловался,  на тебя, по-моему,
тоже. Или на тебя нет?
     -- Жаловался,  --  ответил  Мартин,  --  за  то, что  я не  расследовал
обстоятельства смерти его жены. Но  времени с тех пор прошло много,  и я все
начисто забыл.
     --  Примерно через  год после смерти Марии  он до  такой  степени  всем
осточертел, что комиссар только  и мечтал, как бы спровадить его куда-нибудь
подальше.
     -- А какую официальную причину он выдвинул? -- спросил Мартин.
     -- Комиссаром  у них был очень  приятный человек, он  частенько смотрел
сквозь пальцы на все художества Эриксона. Но в конце концов он не мог дольше
потакать ему -- хотя бы  ради  других  сотрудников. Он говорил,  что Эриксон
действует на нервы окружающим, что с ним тяжело работать и что было бы лучше
для всех, и для самого Эриксона в том числе, если  бы он  перевелся в другой
участок, где ему, может быть, будет приятнее  и легче. Примерно так это было
с формулировкой. И вот Эриксон летом шестьдесят второго начал работу в новом
участке. Там  он тоже не снискал особой  любви, а новый комиссар не желал  с
ним миндальничать, как это  делал старый.  Товарищи на него жаловались,  так
что время от времени у него бывали неприятности.
     -- Почему? -- спросил Мартин. -- За жестокое обращение?
     --  Вовсе нет.  Он никогда  не  был жестоким  и  тому подобное, скорее,
наоборот, чересчур мягким. Он держался вполне корректно со  всеми, с кем ему
приходилось сталкиваться.  Нет,  главная беда -- это скорей  всего  нелепый,
занудный педантизм Эриксона. Он  мог часами возиться с делом, на  которое за
глаза хватило бы и пятнадцати минут. Он увязал в ничего  не значащих деталях
и порой просто-напросто не выполнял приказ, занимаясь чем-то другим, что ему
казалось более  важным.  Он превышал  свои  полномочия,  вмешиваясь в  дела,
порученные его коллегам. Он  критиковал  не только своих сослуживцев,  но  и
начальство,  и все жалобы и рапорты,  написанные им за это время,  посвящены
одной  теме:  как  плохо  работает  полиция,  начиная  от  стажеров  в   его
собственном участке и кончая полицмейстером. Он и на министра внутренних дел
наверняка жаловался. Поскольку министр курировал тогда полицию.
     -- Если верить  ему, он только  один и  работал  как следует, -- сказал
Рэнн. -- А может, у него просто была мания величия?
     --  Я ведь  говорил,  я не психиатр, --  продолжал Меландер, -- но  он,
похоже, обвинял в смерти жены не только Нюмана с компанией, но и вообще всех
полицейских.
     Мартин Бек вернулся к  шкафу с документами и  стал в  излюбленную позу,
положив руку на шкаф.
     -- У тебя выходит -- он обвинял всю полицию, которая допускает подобные
случаи, так, что ли? -- спросил он.
     Меландер кивнул и пососал угасающую трубку.
     -- Не исключено, что именно так он и думал.
     -- А  есть какие-нибудь сведения о  его  личной жизни в этот период? --
опять спросил Мартин.
     --  Немного.  Он   был  одинок,  как  медведь-шатун,  и   друзей  среди
сослуживцев  у  него  не  было.  А футбол  он  забросил  после  женитьбы. Он
занимался  стрельбой,   и  очень   активно,   но  ни  в  каких   полицейских
соревнованиях не участвовал.
     -- Ну а семейная жизнь? У него ведь осталась дочь, ей теперь... сколько
ей теперь?
     -- Одиннадцать, -- подсказал Рэнн.
     -- Да,  -- ответил и  Меландер.  -- Он растил дочку сам. Он жил с ней в
той квартире, которой обзавелся после свадьбы.
     У  самого  Меландера  детей  не было,  но  и Рэнн,  и Мартин Бек хорошо
представляли себе практические трудности, встающие перед отцом-одиночкой, да
еще полицейским по профессии.
     --  А  у  него  не  было никого,  кому  он  мог подбросить  ребенка? --
недоверчиво спросил Рэнн. -- Когда он, например, уходил на работу?
     Сыну Рэнна  исполнилось  семь лет.  И все семь лет,  особенно в  период
отпусков и по выходным дням, Рэнн не переставал удивляться, как один ребенок
ухитряется целые сутки связывать по рукам и ногам двух взрослых.
     --  С тысяча девятьсот шестьдесят четвертого девочка  начала  ходить  в
детский  сад,  а его родители -- они еще живы -- брали к себе ребенка, когда
он дежурил по вечерам или ночью.
     -- Значит, с шестьдесят четвертого? -- спросил Рэнн.
     -- А дальше мы ничего не знаем о  его  судьбе? -- сказал  Мартин Бек  и
вопросительно поглядел на Меландера.
     -- Ничего, -- подтвердил Меландер. -- Его выставили  в августе  того же
года. Те, кому  приходилось иметь с  ним дело, старались  по разным причинам
забыть его как можно скорей.
     -- А потом он где работал, неизвестно? -- спросил Мартин.
     -- В октябре он пытался устроиться ночным патрулем. Не знаю,  вышло ли.
А потом он и вовсе исчез с нашего горизонта.
     -- А  почему его выставили? -- спросил Рэнн. -- Только потому, что чаша
уже переполнилась?
     -- Не понимаю.
     -- Накопилось  множество мелких  грехов или он  совершил один серьезный
проступок?
     -- Чаша,  разумеется, переполнилась, но непосредственным поводом явился
дисциплинарный  проступок.  В  пятницу  седьмого  августа  Оке  Эриксон  нес
послеобеденное  дежурство  перед зданием американского посольства. Как раз в
шестьдесят четвертом  году  начались  массовые демонстрации против  войны во
Вьетнаме.  До  того  времени, как вы знаете,  перед зданием посольства стоял
обычный наряд --  один полицейский. Занятие  не больно  увлекательное,  ходи
взад да вперед -- всего-то и дела.
     --  Но ведь  в ту пору еще не было  запрещено жонглировать дубинкой, --
сказал Мартин Бек.
     --  Я как раз  вспомнил  одного  парня,  --  вмешался Рэнн. --  Вот был
искусник!  Если  бы  Эриксону хоть половину его  талантов,  он мог бы  смело
устроиться в цирк.
     Меландер бросил на Рэнна усталый взгляд. Потом взглянул на свои часы.
     -- Я  пообещал Саге вернуться ко второму завтраку. Так что я, с  вашего
разрешения, продолжил бы...
     --  Извини,  пожалуйста, --  пробормотал  Рэнн обиженно.  --  Просто  я
вспомнил про того парня. Продолжай.
     -- Как я уже  сказал,  Эриксону полагалось стоять перед посольством, но
он наплевал на  свои обязанности.  Он принял  смену, а потом просто-напросто
ушел оттуда. Дело в том, что неделей раньше Эриксона вызывали по  тревоге на
Фредриксховгатан,  где  в  подвале  дома  нашли  мертвого  привратника.  Тот
перекинул  веревку через  трубу под потолком  котельной и повесился. Не было
никаких причин сомневаться в том, что  это самоубийство. В одном из закрытых
отсеков  подвала  обнаружили  целый склад  наворованных  вещей:  кинокамеры,
приемники,  телевизоры,  мебель, ковры, картины, -- короче, пропасть  добра,
похищенного за  последние годы. Привратник оказался укрывателем краденого, а
вскоре удалось поймать и  воров, которые  использовали его подвал в качестве
склада. Эриксон к этой истории не имел  никакого отношения, кроме  того, что
его вызывали по тревоге; когда он вместе с другими полицейскими оцепил место
преступления   и  разогнал   народ,   ему  оставалось  только   доложить   о
происшествии. Больше от него не требовалось. Но Эриксон вбил  себе в голову,
что следствие велось  небрежно.  Насколько я помню, он, во-первых,  полагал,
будто привратник не сам  повесился, а был убит, во-вторых, надеялся выловить
остальных членов шайки. Итак, вместо того чтобы вернуться на свой пост перед
посольством, с которого ему, как вы понимаете, и уходить-то не следовало, он
проторчал все свое дежурство на Фредриксховгатан, где расспрашивал жильцов и
разнюхивал, что да как. Случись это в обычный день, никто  его и не хватился
бы,  но,  как  на грех, в  этот  день  состоялась  одна  из  первых  крупных
демонстраций  перед  посольством.  За  два  дня  до  того,  пятого  августа,
Соединенные Штаты напали на Северный Вьетнам  и забросали бомбами побережье,
и   вот  несколько  сот  человек  вышли  к  посольству  протестовать  против
американской  агрессии. Поскольку  никто  этого не ожидал, внутренняя охрана
посольства была  застигнута врасплох, а поскольку и нашего друга Эриксона на
месте  не оказалось, прошло немало  времени, прежде  чем к посольству прибыл
наряд  полиции.  Правда,  демонстранты  были  настроены  очень  мирно,  люди
выкрикивали  лозунги, держали плакаты,  а небольшая группа  вошла  в здание,
чтобы вручить послу свой протест. Но,  как  вы знаете, в ту  пору полиция не
была  приучена к демонстрациям и поступила точно  так же, как она  поступает
при подавлении уличных  беспорядков. Получилась  настоящая  бойня. Множество
людей было арестовано, из них некоторые жестоко избиты. Вину свалили  на Оке
Эриксона, а раз  он  совершил тяжкий дисциплинарный проступок,  его  немедля
отставили  от  службы,  а несколько  дней  спустя  уволили вчистую.  Тут  мы
расстаемся с Оке Эриксоном.
     Меландер встал.
     -- И одновременно расстаемся с Фредриком Меландером, -- сказал он. -- Я
не  собираюсь пропускать  завтрак.  Будет  крайне нежелательно,  если  я вам
сегодня опять понадоблюсь, но в крайнем случае вы знаете, где меня искать.
     Он спрятал свой кисет и трубку, одернул китель. Мартин  Бек сел на  его
место.
     -- Вы что, серьезно думаете, что Эриксон распотрошил Нюмана? -- спросил
Меландер уже у дверей.
     Рэнн пожал плечами, а Мартин Бек промолчал.
     -- По-моему, это маловероятно, -- продолжал Меландер. -- Иначе  он убил
бы его сразу после смерти жены. За десять лет ненависть и жажда мести должны
были ослабнуть. Вы на ложном пути. Тем не менее желаю удачи. Пока.
     Он ушел.
     Рэнн поглядел на Мартина и сказал:
     -- Вообще-то он прав.
     Мартин ничего не ответил. Он молча и без видимой цели листал бумаги.
     -- Я  вот о чем подумал после рассказа  Меландера. О  родителях.  Может
статься, они живут там же, где жили десять лет назад.
     Тут он начал более  целеустремленно перелистывать бумаги. Теперь молчал
Рзнн и глядел на Мартина без всякого энтузиазма. Под конец Мартин нашел, что
искал.
     -- Вот и адрес. Старая Сэдертельевеген в Сегельторпе.

XXIII
     Это был "крайслер" с  белыми  крыльями и  двумя  синими прожекторами на
крыше. И, словно этих примет было недостаточно, на нем четырежды красовалось
слово "полиция" -- "полиция" на радиаторе, "полиция" на багажнике, "полиция"
на каждой дверце, все четыре -- большими четкими белыми буквами.
     Хотя номер машины был  городской, она  с  головокружительной  скоростью
пересекла  границу  Стокгольма  у  Северной заставы,  явно  стремясь  уехать
подальше от Сульнского полицейского участка.
     Машина была новая и  оснащена в  соответствии  с новейшими требованиями
науки и техники. Но технические усовершенствования никак не отразились на ее
экипаже,   состоявшем  в  данном  случае   из   двух  полицейских  --  Карла
Кристиансона  и Курта  Кванта, двух рослых белокурых  уроженцев Сконе,  коих
почти  двенадцатилетняя  деятельность в  качестве радиопатрулей  насчитывала
небольшое количество удачных и великое множество проваленных операций.
     Как  раз сегодня  они могли с  полным правом рассчитывать  на очередную
порцию неприятностей.
     Всего   четыре  минуты   назад   Кристиансон  счел  своей  обязанностью
арестовать  Задницу. Решение  это  нельзя  было  объяснить ни  неудачей,  ни
чрезмерным  усердием. Напротив, причиной его  послужила откровенная и наглая
провокация. Началось с того, что Квант притормозил  возле  газетного  киоска
против конечной станции Хага. А притормозив,  извлек  из кармана  бумажник и
выдал Кристиансону десятку, после чего Кристиансон вылез из машины.
     Кристиансон вечно мыкался без гроша, так как просаживал все свои деньги
в тотализатор. Об этой его всепоглощающей страсти знали только два человека.
Одним  из них был  Квант, поскольку  патрульные,  составляющие  экипаж одной
машины, связаны между собой  теснейшими  узами и  могут хранить только общие
тайны, но никак не личные. Вторым была жена Кристиансона,  по имени Керстин,
страдавшая  тем же  пороком.  Надо  сказать, что они приносили в жертву этой
игре  не только деньги, но  и супружеские отношения, ибо почти все свободное
время  тратили  на  заполнение  карточек  и  разработку  неслыханно  сложной
системы, основанной на сочетании трезвого расчета, с одной стороны, и набора
случайных чисел -- с  другой, причем  последние определяли их два малолетних
ребенка, которые бросали нарочно приспособленные для этой цели фишки.
     В киоске Кристиансон  приобрел спортивную и еще две специальные газеты,
а для Кванта пакетик тянучек.
     Правой  рукой  он сунул в  карман сдачу,  а в  левой держал  газету  и,
возвращаясь  к машине, успел пробежать глазами  первую  полосу  "Алла ретс".
Кристиансон думал о том, как его любимая команда "Милвол" проведет встречу с
"Портсмутом" на поле противника, но в эту минуту раздался вкрадчивый голос:
     -- Господин комиссар, смотрите-ка, что вы забыли...
     Кристиансон почувствовал,  как  что-то прикоснулось  к  его рукаву.  Он
машинально выдернул  из кармана  правую руку,  и  пальцы  его  наткнулись на
какой-то предмет,  холодный  и скользкий. Он вздрогнул,  поднял глаза  и,  к
своему ужасу, увидел Задницу.
     Тогда он перевел взгляд на предмет, зажатый в его правой руке.
     Он, Карл  Кристиансон,  стоял посреди оживленной площади, он  находился
при исполнении  служебных обязанностей,  был  в полной  форме  --  блестящие
пуговицы, на портупее дубинка в белом чехле. А в руке он, Карл  Кристиансон,
держал маринованную поросячью ножку.
     -- Как по заказу! Надеюсь, подойдет.  А коли нет, можешь  спустить ее в
нужник, -- выкрикнул Задница и зашелся в приступе неудержимого хохота.
     Задница был  бродяга, попрошайка и  спекулянт. Имя свое он  получил  не
зря,  ибо именно эта часть тела преобладала над всеми остальными,  а голова,
руки и  ноги казались малосущественными привесками к  ней.  Росту в нем было
всего полтора метра, другими словами, на тридцать  сантиметров меньше, чем в
Кристиансоне и Кванте.
     Но   не  столько  физическое  уродство  делало  этого  человека   таким
омерзительным, сколько его манера одеваться.
     На Заднице  было надето два пальто  до  пят, три куртки, четверо брюк и
пять  жилеток.  Во  всех этих одеяниях  насчитывалось  не  менее  пятидесяти
карманов, а Задница,  кроме прочего, славился и тем, что  постоянно имел при
себе  крупную  сумму  наличными, всегда в  отечественной  валюте и никогда в
монетах большего достоинства, чем десять эре,
     Кристиансон  и Квант уже задерживали Задницу одиннадцать раз, но только
в  двух  случаях  из  одиннадцати им удалось  доставить  его  в  полицейский
участок. А именно  в  первый  и  второй  раз, да  и то  по молодости  лет  и
недомыслию.
     При первом задержании в  сорока  трех  карманах  оказалось  1230  монет
достоинством в один эре, 2780 -- достоинством в два, 2037 --  достоинством в
пять и одна  монета  достоинством  в десять эре. Обыск и подсчет  заняли три
часа двадцать  минут, последовавший  затем  суд приговорил  Задницу к уплате
штрафа в одну крону или десяти дням ареста за оскорбление чинов, находящихся
при   исполнении  служебных  обязанностей,  а  свиная   ножка,   подвешенная
обвиняемым на  радиатор  полицейской  машины,  была  конфискована  в  пользу
государства. Но Кристиансону  и Кванту  пришлось  проходить  по этому делу в
качестве свидетелей, да еще в нерабочее время.
     Второй случай кончился не столь благополучно. На  сей раз Задница  имел
при себе триста двадцать крон девяносто эре, разложенных по шестидесяти двум
карманам.   Подсчет  занял  целых  семь  часов,  и  в  довершение  несчастья
бестолковый  судья  оправдал  Задницу.  Он  ни черта не  смыслил в  сконских