как-то объяснить свое
поведение.
     Настоящим хочу  довести  случившееся до Вашего сведения  и потребовать,
чтобы  комиссар  Нюман  и  оба  полисмена  ответили  за  издевательство  над
абсолютно ни в чем не повинным человеком.
     Стуре Магнуссон,
     инженер".
     Служебные  пометки.  "Полицейский  комиссар  Нюман не  может припомнить
жалобщика. Полисмены Стрем  и Розенквист утверждают, что задержали жалобщика
исключительно из-за его грубого и странного отношения к ребенку. Сила к нему
применялась  ровно  в той  мере, в какой это было необходимо, чтобы посадить
его  в полицейскую машину  и  вывести из нее. Ни  один из пяти  полицейских,
случайно  находившихся в  участке, не видел,  чтобы  задержанного подвергали
истязаниям. Точно так же  ни один  из них  не видел,  чтобы  комиссар  Нюман
спускался  в камеры, и  поэтому  следует  предположить, что подобный факт не
имел места.
     Сдать в архив".
     Рэнн отложил папку, пометил что-то в своей записной книжке и  перешел к
очередной жалобе.
     "Уполномоченному риксдага Стокгольма.  В прошлую пятницу, 18 октября, я
был в гостях у  приятеля, проживающего по Эстермальмсгатан. В  22 часа  мы с
другим приятелем заказали по телефону такси, чтобы ехать ко мне. Мы стояли в
дверях и  ждали заказанную машину,  когда на другой стороне улицы  появились
двое полицейских. Они перешли через дорогу  и, приблизясь к  нам,  спросили,
живем  ли  мы в этом доме. Мы отвечали отрицательно. "Так нечего  вам  здесь
околачиваться", -- сказали они. Мы  объяснили, что ждем  такси, и продолжали
стоять.  Тогда  полицейские  грубо  нас  схватили,  вытолкали  из  дверей  и
потребовали, чтобы мы  убирались. Но мы  хотели  дождаться  такси,  о  чем и
сказали полицейским. Сперва полицейские пытались согнать нас с места простым
подталкиванием,  а когда  мы  отказались, один из них достал свою дубинку  и
начал  избивать моего товарища.  Я хотел  за  него  заступиться, тогда и мне
досталось. Теперь второй полицейский  тоже  достал  дубинку,  и  они  вдвоем
начали молотить  нас.  Все время я  надеялся, что вот-вот подъедет  такси  и
увезет нас, но такси все не было, и  тогда мой  приятель крикнул: "Бежим, не
то они убьют нас!" Мы побежали по Карлавеген и  там сели в автобус и поехали
ко мне. Мы были жестоко избиты, у меня распухла и  посинела  правая рука. Мы
решили принести жалобу в  тот  участок, где, по нашим предположениям,  могли
служить,  оба  полицейских, взяли такси  и поехали  туда. Полицейских  мы не
нашли, но нам  удалось поговорить с комиссаром по имени Нюман. Нам разрешили
ждать  там же, в участке,  до  прихода  полицейских. Пришли они  в час ночи.
Тогда  мы вчетвером, то есть оба полицейских и  двое нас, прошли к комиссару
Нюману и снова рассказали ему все, что произошло. Нюман спросил полицейских,
правда ли это. Они стали все отрицать. Само собой, комиссар поверил им, а не
нам.  Он  сказал,  чтобы мы впредь  остерегались клеветать на добросовестных
работников полиции, иначе  нам  придется пенять  на  себя. И выставил нас за
дверь.
     Нам хотелось  бы услышать, правильно ли поступил комиссар Нюман. В моем
рассказе  нет ни  слова  лжи. Мой товарищ может подтвердить это. Мы не  были
пьяны. В понедельник я показал руку нашему заводскому врачу, и тот выдал мне
прилагаемое к жалобе свидетельство. Нам так и не удалось выяснить, как зовут
обоих полицейских, но в лицо мы их всегда узнаем.
     С уважением
     Улоф Юхансон".
     Рэнн  не  все  понял  в медицинском  свидетельстве,  но  смог,  однако,
заключить, что кисть  и  запястье  распухли  в результате кровоизлияния, что
жидкость пришлось отсасывать,  так как сама  собой опухоль не спадала, и что
больной,  печатник  по профессии,  до этой  операции не  смог  приступить  к
работе.
     Затем Рэнн прочел служебные примечания.
     "Комиссар Стиг О. Нюман припоминает описанный случай. У него нет причин
усомниться в  правдивости  показаний Бергмана  и Шьегрена, поскольку оба они
честные   и  добросовестные   работники.   Полисмены   Бергман   и   Шьегрен
категорически отрицают,  что  пускали в ход дубинки против жалобщика  и  его
спутника,   который  держался  нагло  и   вызывающе.  Оба   они  производили
впечатление  людей  нетрезвых,  и  Шьегрен  уловил сильный  запах спиртного,
исходивший по меньшей мере от одного из них. В архив".
     Женщина перестала стучать папками, подошла к Рэнну и сказала:
     --  За  прошлый  год  я  больше ничего не могу  найти. И  если  меня не
заставят искать за предыдущие годы...
     --  Нет, хватит и так, давайте сюда только те, которые вы уже нашли, --
не совсем понятно ответил Рэнн.
     -- А долго вы еще провозитесь?
     --  Сейчас кончу,  вот только эти перелистаю, --  ответил Рэнн, и  шаги
женщины стихли за его спиной.
     Рэнн снял очки, протер их и снова начал читать:
     "Настоящая  жалоба написана вдовой, служащей,  матерью  одного ребенка.
Ребенку четыре года,  днем, покуда я на работе, он находится в детском саду.
С  тех пор  как в автомобильной  катастрофе год назад погиб мой муж, у  меня
сдали нервы и очень тяжелое состояние.
     В  понедельник я, как обычно, пошла  на работу,  а сына отвела  в  сад.
После  обеденного перерыва  у нас  на работе произошло  событие,  которого я
здесь не хочу касаться, но которое очень меня взволновало. Врач нашей фирмы,
знающий  о моем тяжелом состоянии, сделал мне укол  и  отправил меня домой в
такси. Добравшись до дому, я решила, что укол не подействовал, и приняла еще
две  таблетки. Потом  я  пошла  за  ребенком  в  садик. Когда  я прошла  два
квартала,  возле меня остановился полицейский автомобиль, оттуда  вышли  два
полицейских  и  швырнули меня на заднее  сиденье. У меня в голове  шумело от
лекарств, возможно,  я даже шаталась, потому  что из издевательских словечек
полисменов я поняла, что они считают меня пьяной. Я пыталась им объяснить, в
чем дело и про ребенка, но они только насмехались надо мной,
     В участке  меня  передали  дежурному,  который  тоже  ничего не захотел
слушать  и велел  посадить меня в камеру, пускай, мол, "проспится". В камере
оказался  звонок,  я несколько раз звонила, но никто  не приходил.  Я звала,
умоляла позаботиться о моем ребенке, но безрезультатно. Садик закрывают в 18
часов, и, если родители до этого времени не  пришли,  персонал, естественно,
беспокоится. А посадили меня в 17.30.
     Я  пыталась  упросить кого-нибудь  позвонить  в садик, взять ребенка. Я
ужасно тревожилась.
     Выпустили  меня только в 22.00,  когда я  чуть с ума не сошла от горя и
волнений. Я до сих пор еще не смогла оправиться и сижу на больничном".
     Женщина, написавшая эту жалобу, указала свой адрес, место работы, адрес
детского сада, лечащего врача и того участка, куда ее доставили.
     Ответ на обратной стороне гласил:
     "В  письме  упоминаются   полицейские  Ганс  Леннарт  Свенсон  и  Йоран
Брустрэм. Они единогласно заявили, что женщина, на их  взгляд,  находилась в
тяжелой  стадии опьянения. Полицейский комиссар  Стиг Нюман со своей стороны
заявил, что  она  уже не могла  сколько-нибудь связно выразить свои мысли. В
архив".
     Рэнн отложил письмо и вздохнул. Он припомнил, что в интервью начальника
государственной  полиции  говорилось, будто из 742  жалоб,  адресованных  за
последние три года уполномоченному  риксдага и касающихся превышения  власти
чинами полиции, только одна была передана прокурору для возбуждения дела.
     "Интересно,  о  чем  это свидетельствует?"  --  подумал Рэнн.  То,  что
начальник полиции во  всеуслышание делает такие признания, просто лишний раз
характеризует его умственные способности.
     Следующая  жалоба  была  короткой, написана карандашом на разлинованном
листке, вырванном из блокнота.
     "Почтеннейший господин уполномоченный! В пятницу я напился дива тут нет
я  и раньше напивался, а если полиция меня забирала проводил ночь в участке.
Я человек миролюбивый и не скандалю из-за таких пустяков. В пятницу я  стало
быть тоже перебрал и думал что меня как обычно  сунут в камеру но не  тут-то
было  полицейский которого я прежде никогда  не видел  вошел  и  начал  меня
избивать. Я очень удивился, я ничего плохого не делал а полицейский бранился
и чертыхался  и бил  меня. Я  пишу эту жалобу, чтобы он в другой раз так  не
делал. Он рослый такой здоровый и с золотым кантом на куртке.
     Юэль Юхансон".
     Служебные  пометки. "Жалобщик  известен как  запойный пьяница далеко за
пределами упомянутого округа. Полицейский  похож  по описанию  на  комиссара
Нюмана. Нюман же утверждает, что никогда в жизни его не видел, хотя знает по
имени. Ком. Нюман категорически отрицает факт избиения в камере. В архив".
     Рэнн занес  данные  в  записную  книжку,  от  души  надеясь, что сумеет
впоследствии  расшифровать  свои  каракули.  Перед тем  как  взяться за  две
оставшиеся  жалобы, он  снял очки и  протер  слезящиеся от  усталости глаза.
Потом моргнул несколько раз и начал читать:
     "Мой  муж родился в Венгрии и  не очень хорошо владеет шведским языком.
Поэтому  за  него  пишу  я, его жена.  Вот уже  много лет мой  муж  страдает
эпилепсией и получает пенсию по болезни. Болезнь эта выражается в припадках:
он  падает  и  бьется;  обычно  он загодя чувствует,  что  скоро припадок, и
отсиживается дома, но иногда он ничего загодя не чувствует, и тогда припадок
может застать  его  врасплох.  Врач  дает  ему лекарство,  и  я за много лет
совместной  жизни  выучилась за ним ухаживать.  И еще я должна  сказать, что
одного мой муж  никогда не делал и не делает -- он не пьет и скорее позволит
убить себя, чем прикоснется к спиртному.
     А  теперь  мы  с мужем хотим рассказать о  случае, который имел место в
воскресенье, когда он вышел из метро. Муж был на футболе, потом он спустился
в метро и вдруг почувствовал, что у него вот-вот начнется припадок. Он вышел
и поспешил  домой,  но  упал на ходу.  Больше он  ничего не помнит, а помнит
только,  как очнулся на койке в  тюремной  камере. Ему  стало получше, но он
должен был принять свое лекарство и торопился домой,  ко мне. Много часов он
провел   в   камере,  прежде  чем  его  выпустили,  потому  что  полицейские
вообразили,  будто  он  пьян,  а  он,  как я уже говорила,  в  рот  не берет
спиртного. Когда мужа наконец выпустили, его  провели к  самому комиссару, и
муж  объяснил ему, что он больной, а не пьяный, но комиссар ничего  не желал
слушать, называл  мужа  алкашом, велел впредь остерегаться и кричал, что ему
надоели пьяные иностранцы,  то есть  мой муж. Но ведь  он же не виноват, что
так плохо  говорит по-шведски. Муж уверял  комиссара, что никогда не пьет, а
комиссар то ли не понял, то ли еще что, только он  сбил моего мужа с  ног  и
вышвырнул его из комнаты. После этого мужа  отпустили домой, а я весь  вечер
ужасно  беспокоилась,  обзвонила все больницы, но  мне  и в голову  не могло
прийти, что  полиция задержит  больного человека  и посадит  его в камеру, а
напоследок еще изобьет, как какого-нибудь преступника.
     И тогда моя дочь -- у нас есть дочь, только она уже замужем -- сказала,
что  можно подать жалобу  Вам.  Муж вернулся  домой  за  полночь,  а  футбол
кончился в семь часов.
     С глубоким уважением
     Эстер Наги".
     Служебные  пометки. "Упомянутый  в  жалобе комиссар  Стиг  Оскар  Нюман
припоминает этого человека, с которым обошлись  очень хорошо и выпустили при
первой  же возможности.  Полицейские  Ларе  Ивар  Иварсон и Стен  Хольмгрен,
задержавшие   г-на   Наги,  свидетельствуют,   что   задержанный  производил
впечатление либо пьяного, либо наркомана. В архив".
     Последняя  жалоба  оказалась самой интересной, тем  более что ее  писал
полицейский.
     "В    канцелярию    уполномоченного    риксдага    по    контролю    за
судопроизводством.
     Вестра-Тредгордсгатан, 4.
     Ящик 16327, Стокгольм 16.
     Настоящим покорнейше прошу  господина уполномоченного депутата взять на
новое  рассмотрение мои докладные от 1/9-61 и 31/12-62, касающиеся служебных
упущений, совершенных комиссаром полиции Стигом Оскаром Нюманом и его первым
помощником Пальмоном Харальдом Хультом.
     С почтением
     Оке Рейнольд Эриксон,
     констебль полиции".
     --  Так,  так, --  сказал  Рэнн  самому  себе.  И приступил  к изучению
служебных пометок, которые на сей раз оказались длиннее, чем сама жалоба.
     "Учитывая  ту  тщательность,  с   какой  были  в   свое   время  измены
перечисленные выше донесения, а также памятуя о длительном сроке, отделяющем
нас  от  того  времени,  когда  имели  место упомянутые  в  них  действия  и
инциденты, и, наконец, принимая во внимание чрезмерное количество донесении,
поданных  заявителем  за последние годы,  я  не вижу  причин для  повторного
рассмотрения,  не вижу прежде  всего  потому,  что  заявителем,  сколько мне
известно, не  приводятся  новые факты  и  доказательства,  которые могли  бы
подтвердить  прежние  жалобы,  и,  следовательно,  с  полным  основанием  не
принимаю никаких мер по его ходатайству".
     Рэнн энергично замотал головой, не веря, что  правильно понял. Может, и
неправильно. Во всяком случае, подпись неразборчива, а кроме того,  Рэнн был
наслышан о полицейском по имени Эриксон.
     Буквы  еще  сильней  запрыгали перед  глазами  и  разбежались  в разные
стороны, и,  когда женщина положила возле его правого локтя очередную стопку
бумаг, он сделал отрицательный жест.
     -- Ну как, будем уходить в глубь времен? -- ехидно спросила она. -- Про
Хульта вам тоже нужны материалы? А про себя самого не желаете?
     -- Спасибо, не надо, -- беззлобно ответил Рэнн. -- Я только спишу имена
последних жалобщиков, и мы сможет уйти.
     Он поморгал и снова уткнул нос в записную книжку.
     --  Могу предложить донесения Ульхольма, --  продолжала женщина  так же
ехидно. -- Хотите?
     Ульхольм был первый  помощник  комиссара  в  Сульне, стяжавший  широкую
известность своим  вздорным  характером и  страстью  рассылать жалобы во все
мыслимые инстанции.
     Рэнн склонился над столом и грустно покачал головой.

XV
     По дороге  в Саббатсберг Леннарт Кольберг вдруг вспомнил, что ему  надо
уплатить вступительный взнос  за  право  участвовать в шахматном  турнире по
переписке. Последний день уплаты -- понедельник,  поэтому Кольберг остановил
машину  перед  Васапарком и  зашел  в  почтовое  отделение  напротив  пивной
"Оловянная кружка".
     Заполнив бланк, он честь по чести стал в очередь к одному из окошечек.
     Перед ним стоял человек  в кожаной куртке  и меховой шапке. Всякий раз,
когда  Кольбергу доводилось  стоять в  очереди,  он непременно занимал ее за
человеком, чье путаное дело требовало много времени. Так и сейчас у человека
впереди оказалась целая стопка квитанций, бланков, извещений.
     Кольберг  пожал могучими плечами, вздохнул и приготовился ждать.  Вдруг
из кипы отправлений у впереди  стоящего выскользнул клочок бумаги и  упал на
пол. Почтовая марка. Кольберг нагнулся, поднял ее, тронул человека  за плечо
и сказал:
     -- Вот, вы уронили,
     Человек повернул голову, взглянул  на Кольберга карими  глазами, сперва
удивленно, потом словно бы узнав его и, наконец, с откровенной ненавистью.
     -- Вы уронили марку, -- повторил Кольберг.
     -- Черт  подери, -- протяжно  ответил  незнакомец,  -- марку несчастную
потеряешь, и то полиция сразу сует свое поганое рыло.
     Кольберг все так же протягивал марку.
     -- Можете оставить ее себе, -- и человек отвернулся.
     Немного спустя он закончил свои дела и  ушел, не  удостоив Кольберга ни
единым взглядом.
     Загадочный случай. Может, человек так странно пошутил, но на шутника он
нимало не походил. Поскольку Кольберг  был плохой физиономист и частенько не
мог припомнить, откуда он знает  того или иного человека, неудивительно, что
другой узнал его, тогда как сам Кольберг не имел ни малейшего представления,
с кем он разговаривал.
     Кольберг уплатил взнос.
     Потом  он недоверчиво  оглядел марку. Марка была красивая, с птицей, из
недавно  выпущенной серии. Если он ничего не путает, отправления, снабженные
марками этой серии, доставляются  медленнее обычных.  Хитрость  совершенно в
духе почтовых работников.
     "Да, -- подумал Кольберг,  --  почта  у нас работает исправно;  теперь,
когда  она избавилась от  недоброй  памяти шифрованных  индексов, жаловаться
нельзя".
     Все так же погруженный в размышления о  загадках бытия, Кольберг поехал
в больницу.
     Корпус,  где  произошло  убийство, был по-прежнему оцеплен, и в  палате
Нюмана  тоже  не  произошло  особых  изменений.  Гунвальд  Ларсон  был  уже,
разумеется, там.
     Кольберг и Гунвальд Ларсон не питали взаимной симпатии. Впрочем, людей,
которые  питали  симпатию к Гунвальду  Ларсону,  можно  было  пересчитать по
пальцам,  вернее, по одному пальцу  одной  руки и даже  прямо назвать: Эйнар
Рэнн.
     Мысль  о  том,  что им  когда-нибудь  придется  работать  вместе,  была
особенно неприятна для  Кольберга  и Ларсона, но они считали, что теперь эта
неприятность  им не угрожает.  И сегодня  они скорее по  чистой  случайности
оказались в одном месте.
     Случайность эта называлась Оскар Стиг Нюман  и выглядела она  так,  что
Кольберг не удержался и воскликнул:
     -- Тьфу ты, господи!
     Гунвальд Ларсон сделал гримасу невольного одобрения. Потом он спросил:
     -- Ты его знал?
     Кольберг кивнул.
     --  Я  тоже.  Он  был  одним из  крупнейших  дубов, которые  когда-либо
украшали наши ряды. Но близко сталкиваться с ним  мне, благодарение богу, не
приходилось.
     Гунвальд Ларсон очень немного прослужил в отделе общественного порядка,
вернее сказать, числился там недолгое время, но отнюдь не  горел  на работе.
Перед  тем как  поступить  в  полицию,  он был морским  офицером, сперва  на
военном, потом на торговом флоте. В отличие от  Кольберга  и Мартина Бека он
никогда не шел долгим путем.
     -- Что говорит следствие?
     -- Я думаю, оно не  прибавит фактов, кроме тех,  которые уже и без того
ясны,  -- ответил Ларсон. -- Какой-то  психопат  влез через окно  и прирезал
его. Без церемоний.
     Кольберг кивнул.
     -- Вот штык меня интересует, -- пробормотал Гунвальд Ларсон, скорее для
себя, чем для Кольберга. -- Человек, который работал этим штыком, знает свое
ремесло. И вообще неплохо владеет оружием. А кто у нас неплохо владеет таким
оружием?
     -- Вот,  вот,  --  поддержал  Кольберг.  --  Военные владеют.  Ну  еще,
пожалуй, мясники.
     -- И полицейские, -- сказал Гунвальд Ларсон.
     Во всей полиции он меньше других склонен был защищать честь мундира, за
что и не пользовался среди коллег особой любовью.
     -- Стало быть, тебя пригласили вести дело? -- спросил Кольберг.
     -- Вот именно. Ты будешь с этим работать?
     Кольберг кивнул и спросил:
     -- А ты?
     -- Куда денешься.
     Они без особого восторга поглядели друг на друга.
     -- Может, нам и не придется часто бывать вместе, -- сказал Кольберг.
     -- Будем надеяться, -- ответил Ларсон.

XVI
     Было  около  десяти  утра,  и Мартин  Бек,  идя  по  набережной,  вдоль
Сэдер-Мэларстранд, обливался  потом.  Солнце не  то чтобы припекало, да  и с
Ридарфьорден дул колючий ветер, но Мартин слишком  быстро шел,  а пальто  на
нем было зимнее.
     Хульт   предлагал   доставить  его   на   Кунгсхольмгатан,   но  Мартин
поблагодарил и отказался. Он боялся уснуть в машине и надеялся, что прогулка
пешком немного взбодрит его. Расстегнув пальто, он замедлил шаг.
     Выйдя к шлюзу, он из телефонной будки позвонил в полицейское управление
и узнал, что Рэнн еще не возвращался. Покуда Рэнн не доведет  свои поиски до
конца, Мартину было, собственно говоря, нечего делать в полиции, а  вернется
Рэнн  самое раннее через  час. Если теперь прямиком отправиться домой, можно
будет минут через десять лечь в постель. Мартин устал бесконечно, и мысль  о
постели  была  очень заманчивой. Если  завести будильник, можн