лось, что вот сейчас  он опустится  на  ступеньки,
ведущие от Регерингсгатан к  Кунгсгатан,  и  во все  горло  расхохочется над
своими мыслями.
     Следуя  той же непонятной логике,  он вдруг  решил, что  надо  съездить
домой и взять пистолет.
     Вот уже больше года он к нему даже не притрагивался.
     От Стуреплан спускалось свободное такси.
     Мартин Бек поднял руку и остановил его.
     Это было  желтое "вольво" с черной полоской  на  крыльях -- своего рода
нововведение, так как по  старым правилам все такси в Стокгольме должны быть
сплошь черного цвета.
     Мартин сел рядом с шофером и сказал:
     -- Чепмангатан, восемь.
     И в ту же секунду он узнал шофера.
     Это   был  полицейский,  один  из  тех,  кто  в  свободное  время  ради
дополнительного  заработка крутит баранку.  Впрочем, узнал он  его благодаря
чистой случайности. Несколько дней назад он стоял перед Центральным вокзалом
и наблюдал, как  несколько до удивления неуклюжих полицейских сумели довести
одного  пьяного юнца, поначалу вполне миролюбивого,  до полного неистовства,
довели его и осатанели  сами. Сегодняшний шофер был одним из тех блюстителей
порядка.
     Ему было лет двадцать пять, и от природы он  был очень разговорчив, но,
поскольку на основной своей службе он ограничивался лишь короткими, злобными
репликами, ему приходилось брать реванш за рулем.
     Дорогу  им преградила машина  конторы благоустройства, комбинированная,
подметально-поливочная.    Полицейский-совместитель     принялся    тоскливо
разглядывать рекламный плакат, возвещавший о фильме "Риллингтон Плейс, 10" с
участием Ричарда Атенбороу, и сказал на непередаваемом диалекте:
     --  Это  ведь  "Площадь  Риллингтон, десять",  верно?  И на такое ходит
народ! Сплошь убийства и всякие  напасти  и какие-то рехнувшиеся типы. Жуть,
да и только.
     Мартин  Бек  кивнул.  Шофер,  явно не  узнавший  его,  принял  кивок за
поощрение и продолжал непринужденно болтать.
     -- А все из-за иностранцев.
     Мартин Бек промолчал.
     -- Я еще вот чего скажу: ошибается тот, для кого все иностранцы на одно
лицо. Вот, который нам загородил дорогу на подметалке, он португалец.
     -- Да ну?
     -- Ей-богу, а я,  между прочим, не встречал человека лучше, чем он.  Он
вкалывает с  утра до  вечера,  а не  отсиживается  дома. И водить  машину он
умеет. Знаете почему?
     Мартин Бек отрицательно покачал головой.
     -- Да потому, что он четыре года проездил на танке в Африке. Португалия
вела какую-то освободительную  войну в Анголе, так это место называется. Они
там  здорово  боролись, португальцы-то,  хотя мы, шведы,  мало  что  об этом
знаем.  А  парень,  ну о  котором я  говорю,  он  за  четыре  года в  Африке
перестрелял  сотни большевиков.  Поглядишь  на него,  сразу  увидишь,  какую
пользу  приносит  человеку армия,  и  дисциплина, и всякое  такое. Он  точно
выполняет все,  что  ему  велят, и зарабатывает  больше  других,  а если  он
заполучит к себе  в машину пьяного финна, уж будь  спокоен, он сдерет с него
еще сто процентов чаевых себе  в карман. И поделом.  Они и так на социальном
обеспечении.
     Но тут,  слава богу,  такси  остановилось  перед домом Мартина Бека. Он
попросил шофера подождать, открыл дверь и поднялся к себе.
     У  Мартина был  "Вальтер" калибра  7,65, и  лежал  он  на своем месте в
закрытом ящике письменного стола. Магазины тоже лежали где следует, в другом
закрытом ящике  и  в другой комнате.  Один он  заложил в пистолет, остальные
сунул в правый карман.
     Зато  ему  пришлось  не меньше  пяти  минут  искать  портупею,  которая
затерялась в гардеробе где-то среди старых галстуков и ношеных курток.
     На  улице  перед своей  желтой машиной стоял  словоохотливый таксист  и
что-то довольно мурлыкал. Он вежливо распахнул  дверцу, сел  за  руль  и уже
раскрыл было рот, чтобы продолжить приятную беседу, но Мартин сказал:
     -- Пожалуйста, Кунгсхольмгатан, тридцать семь.
     -- Так ведь это...
     -- Уголовная полиция, совершенно верно. Поезжайте через Скеппсбрун.
     Шофер залился краской и за всю дорогу не промолвил больше ни слова.
     "Ну и слава богу",-- подумал про себя Мартин Бек.
     Несмотря ни на  что, он  любил свой город, а именно здесь и в эту  пору
город был,  пожалуй, всего красивей. Утреннее  солнце вставало  над заливом,
блестела водная  гладь  и ничем  не  напоминала о  том  ужасном загрязнении,
которое --  увы! --  стало неопровержимым фактом.  Мартин еще помнил, как  в
молодости, да и много позже, он здесь купался.
     Далеко  справа у  Стадегорден швартовался  старый  грузовой  пароход  с
высокой прямой  трубой и черным  острием грот-мачты.  Теперь такие  не часто
встретишь. Ранний  паром до  зоопарка бороздил  воду, вздымая  легкую волну.
Мартин заметил, что труба у парома вся черная, а название  на борту замазано
белой краской. Но все равно он прочел его: "Зоопарк No 5".
     Перед входом в управление полиции шофер приглушенным голосом спросил:
     -- Квитанцию выписывать?
     -- Да, пожалуйста.
     Мартин прошел через все  помещения,  перелистал несколько папок, сделал
несколько телефонных звонков, кое-что записал.
     За  час работы ему удалось составить  краткое и  довольно поверхностное
жизнеописание покойника. Начиналось оно следующим образом:
     "Стиг Оскар Эмиль Нюман.
     Родился 6/ХI 1911 в Сефле.
     Родители:  Оскар  Абрахам Нюман, инспектор  лесосплава,  и Карин  Мария
Нюман, урожденная Рутгерсон.
     Образование: два  класса начальной школы в  Сефле,  два класса народной
школы там же, пять классов реального училища в Омоле.
     Кадровая  служба в пехоте -- с 1928, вице-капрал  --  в 1930, капрал- в
1931, фюрир -- в 1933, школа унтер-офицеров".
     После этого  Стиг Оскар Эмиль Нюман  поступил в полицию.  Сперва служил
деревенским полицейским в Вермланде, потом обычным участковым в  Стокгольме,
во  время кризиса  тридцатых годов.  Военные заслуги пошли  ему на  пользу и
содействовали быстрому продвижению по службе.
     В начале второй мировой войны он вернулся к прерванной военной карьере,
там   тоже  быстро  продвигался,  выполняя  различные,  не   очень  понятные
спецзадания. К концу войны был переведен  в Карлсборг,  но в  1946 году  был
отчислен в  запас и годом  позже  снова  пополнил  собой ряды  стокгольмской
полиции, на сей раз уже как старший участковый.
     Когда Мартин Бек еще ходил на  курсы помощников,  то  есть в 1949 году,
Нюман уже  был заместителем комиссара, а несколько  лет  спустя сам  получил
участок.
     В  качестве  комиссара Нюман за  несколько  лет  возглавлял  поочередно
несколько  участков.  Время  от  времени  он  оседал  в  Старом  полицейском
управлении на Агнегатан, где опять-таки выполнял различные спецзадания.
     Большую часть своей жизни Нюман проносил  форму,  но, несмотря  на это,
принадлежал к числу лиц, не угодных высшему начальству.
     Так  что  по  службе  он  не  продвинулся и  остался  главой  отделения
общественного порядка при муниципалитете.
     Какие же случайности?
     Мартин знал ответ на этот вопрос.
     В конце пятидесятых годов личный состав стокгольмской полиции претерпел
существенные  перемены. Пришло  другое  руководство, начались новые  веяния,
армейские места утратили былую популярность, и реакционные взгляды отныне не
ставились в заслугу. Перемены на самом верху повлекли за собой и  перемены в
участках. Продвижение по службе перестало быть актом чисто автоматическим, и
некоторые явления, как,  например, пруссаческий дух среди полицейских чинов,
смела волна демократизации.
     Нюман был в числе многих, кого новые веяния задели всего больней.
     "Первая половина шестидесятых годов вписала  светлую страницу в историю
стокгольмской полиции",-- подумал Мартин Бек. Казалось, все идет к  лучшему,
разум  вот-вот  одержит победу  над косностью и круговой  порукой, база  для
пополнения   рядов   полиции   расширилась,   и   даже   взаимоотношения   с
общественностью  стали  лучше. Но  национализация  1965 года положила  конец
прогрессивным веяниям. Надежды угасли, добрые намерения были погребены.
     Однако для Нюмана поворот шестьдесят пятого года запоздал. Вот уже семь
лет ему не доверяли ни одного округа.
     С шестьдесят пятого он по большей части занимался вопросами гражданской
обороны и тому подобными делами.
     Но никто  не мог  бы  отнять у него славу лучшего эксперта  по вопросам
общественного порядка, и его как специалиста неоднократно привлекали в конце
шестидесятых годов, когда участились многолюдные демонстрации протеста.
     Мартин Бек поскреб в затылке и дочитал эти скудные сведения до конца.
     Женился в  1945-м,  двое  законных  детей:  дочь Анелотта  --1949  года
рождения, сын Стефан -- 1956-го.
     Досрочный выход на пенсию по болезни в 1970-м.
     Мартин достал шариковую ручку и записал:
     "Скончался 3/IV --71 в Стокгольме".
     Затем он перечитал написанное еще раз и  взглянул  на часы. Без  десяти
семь.
     "Интересно, как там дела у Рэнна?" -- подумал он.

XI
     Город просыпался, зевая и потягиваясь.
     Гунвальд Ларсон делал то же самое. Он открыл глаза, зевнул и потянулся.
Потом  он положил большую  волосатую  руку  на кнопку  будильника,  отбросил
одеяло и спустил длинные волосатые ноги на пол.
     Надев  халат и тапочки, он подошел  к  окну  посмотреть,  какая погода.
Прекращение осадков,  переменная облачность,  температура три  градуса  выше
нуля. Пригород, в котором он жил, назывался Бульмура и состоял из нескольких
высотных домов, размещенных прямо в лесу.
     Потом  Гунвальд  Ларсон  поглядел  в   зеркало,   где  увидел  высокого
белокурого мужчину, рост, как и прежде, сто девяносто два, зато  вес уже сто
пять. С  каждым годом  он  хоть  немножко да прибавлял,  и  не  одна  только
мускулатура бугрилась теперь  под белым  шелком рубашки. Но он все еще был в
хорошей форме и чувствовал в себе больше сил, чем когда бы то ни было, а это
кое-чего да стоило. Гунвальд Ларсон  несколько  секунд глядел себе самому  в
глаза, голубые и  будто  фарфоровые,  под  нахмуренным  лбом. Откинул  рукой
светлую прядь, раздвинул губы и принялся изучать свои крепкие зубы.
     Потом  он  достал  из  ящика  утреннюю  газету  и  пошел  на  кухню  --
приготовить  завтрак.  Он   приготовил  чай  из  пакетика  "Twining's  Irish
breakfast", поджарил  хлеб, сварил два яйца. Достал масло, сыр и шотландский
мармелад трех разных сортов.
     За едой перелистывал газету.
     Швеция  потерпела  неудачу  на  мировом  чемпионате  по  хоккею, и  вот
судейская  коллегия,  тренеры  и  сами  игроки,  обнаружив  полное  забвение
спортивного  духа, публично осыпают друг  друга  всевозможными обвинениями и
проклятиями. На телевидении тоже скандал, ибо монополизированное руководство
из кожи лезет, чтобы взять под контроль информацию, поступающую по различным
каналам.
     Цензура, подумал Гунвальд Ларсон. Хотя и в лайковых перчатках.  Типично
для опекаемого капиталистического общества.
     Главной  новостью дня было сообщение о  том, что на  Скансене окрестили
трех  медвежат. Следом помещалась  нудная информация  об изысканиях  военных
специалистов,  установивших, что  сорокалетние  солдаты  по своим физическим
данным  превосходят  восемнадцатилетних новобранцев, и, наконец,  на полосе,
отведенной под культуру, а непосвященные читатели до этой полосы  никогда не
добирались, была опубликована заметка о Родезии.
     Все это Ларсон успел прочесть, пока пил чай, ел два яйца и шесть ломтей
хлеба.
     В  Родезии  Гунвальд  Ларсон никогда не  бывал,  но в Южной  Африке  --
Сьерра-Леоне, Анголе, Мозамбике -- много раз. В ту пору он был моряком и уже
тогда твердо знал, чего хочет.
     Он завершил  трапезу, убрал со  стола, а газету  швырнул в корзину  для
бумаг. Поскольку день был субботний, он взял чистое полотенце, перед тем как
принять душ.  Затем с большим тщанием отобрал вещи, которые собирался надеть
сегодня, и аккуратно разложил их на кровати. Раздевшись, прошел в душ.
     Его холостяцкая  квартира свидетельствовала о хорошем вкусе и о любви к
высокому  качеству.   Мебель,  ковры,  гардины,  словом,  все  --  от  белых
итальянских домашних туфель до цветного телевизора марки "Нордменде" -- было
высшего сорта.
     Гунвальд Ларсон был первым  помощником комиссара  по  уголовным делам и
никак не мог рассчитывать подняться хоть ступенькой  выше. Вообще-то говоря,
удивительно, что  ему до сих  пор не дали пинка под зад. Коллеги считали его
странным и  все,  как  один,  относились  к нему  недоброжелательно. Сам  он
пренебрегал не  только товарищами по работе, но  и собственной родней, и тем
высшим слоем общества, откуда  вышел. Братья и  сестры  относились к  нему с
глубоким предубеждением. Отчасти из-за его более чем  оригинальных взглядов,
но прежде всего потому, что он служил в полиции.
     Принимая  душ,  Гунвальд  Ларсон  думал о том,  суждено  ли ему сегодня
умереть.
     Его отнюдь не терзало смутное предчувствие. Просто  эта мысль приходила
к нему каждое утро с тех пор, как он восьмилетним мальчишкой, почистив зубы,
безрадостно тащился в школу Бромса на Стурегатан.
     Леннарт  Кольберг  лежал у себя  в  постели и видел  сон. Сон был не из
приятных, снился уже  не  впервые, и всякий раз он  просыпался весь в поту и
говорил Гун:
     -- Обними меня, я видел страшный сон.
     И Гун, вот  уже  пять лет  его  жена, обнимала  мужа, и  тогда он сразу
забывал про страшный сон.
     Во сне  его дочь Бодиль  стояла у  раскрытого окна на  шестом этаже. Он
пытался броситься к  ней, но ноги не слушались, и девочка начинала падать из
окна, медленно, как при замедленной съемке, и кричала, тянула руки к отцу, и
он изо всех сил рвался  к  ней, но ноги не повиновались, девочка все падала,
падала и, не переставая, кричала.
     Он проснулся. Крик,  услышанный  во сне, обернулся  дребезжащим звонком
будильника, и,  открыв глаза, он  увидел,  что  Бодиль сидит  верхом  на его
ногах.
     Сидит и  читает "Кошкину прогулку". Ей  было три  с  половиной  года, и
читать она, конечно, еще не умела, но и Гун, и он столько раз ей читали, что
и сами уже выучили книжку наизусть.
     Вот и сейчас Бодиль шептала:
     Синеносый старичок
     Шел в дерюжке сквозь лесок.
     Кольберг закрыл будильник, и девочка, смолкнув на полуслове, закричала:
"Доброе утро!" -- высоким, ясным голоском.
     Кольберг  повернул голову и взглянул на Гун.  Та все еще спала, натянув
одеяло до самого носа,  и ее темные густые волосы чуть увлажнились у висков.
Он прижал палец к губам и шепнул:
     -- Тише, не разбуди маму. И слезай с моих  ног, мне неудобно. Иди сюда,
ложись рядом.
     Он слегка подвинулся, чтобы Бодиль могла залезть под одеяло между ним и
Гун. Она сунула ему книгу и уткнулась головой ему в подмышку.
     -- Читай, -- приказала она.
     Он отложил книгу и ответил:
     -- Сейчас не буду. Ты газету принесла?
     Она с размаху уселась ему на живот и ухватила газету, лежавшую на полу,
перед кроватью. Он  закряхтел, поднял Бодиль  и уложил ее  на прежнее место.
Затем  он развернул газету и начал  читать. Когда он добрался до иностранной
хроники на двенадцатой полосе, Бодиль сказала:
     -- Папа...
     -- Угу-м.
     -- Папа, а Иоаким обкакался.
     -- Угу-м-м.
     -- Он стащил пеленку и наделал прямо на стенку, да так много.
     Кольберг отложил газету, снова закряхтел, вылез из  постели и  прошел в
детскую. Иоаким -- ему был год без малого -- стоял  в  решетчатой  кроватке.
Завидев отца, он выпустил из рук  перекладину кровати и с шумом плюхнулся на
подушку  Насчет  стенки Бодиль, к сожалению, не  преувеличивала:  так все  и
было.
     Кольберг взял мальчика  под мышку, потащил  его  в  ванную  и  облил из
гибкого шланга. Затем он завернул малыша  в купальную простыню и уложил  его
рядом со спящей Гун. Постельное белье и пижамку он прополоскал, замыл спинку
кровати и обои, достал чистый  полиэтиленовый подгузник и пеленку, и все это
время Бодиль вертелась под ногами. Она была очень довольна,  что теперь отец
сердится не на  нее,  и демонстративно охала  по  поводу ужасного  поведения
братца.  Покуда  Кольберг  наводил  порядок, время  перевалило  за  половину
восьмого, так что ложиться снова уже не имело смысла.
     Когда  он  вошел  в  спальню, у  него сразу  улучшилось настроение. Гун
проснулась и играла с  Иоакимом. Она согнула ноги в коленях,  а малыша взяла
под мышки, и он, как с горки, съезжал с ее колен на живот. Гун была красивая
темпераментная женщина.  К тому  же  умная и  с хорошим характером. Кольберг
всегда  мечтал  жениться на такой, как Гун,  и  не  желал  удовольствоваться
меньшим, хотя женщин на своем веку повидал немало. Когда он наконец встретил
Гун, ему  был уже  сорок один год, и  надежда почти  покинула его.  Гун была
четырнадцатью годами моложе  и, право, стоила  того, чтобы ее дожидаться. Их
отношения с  первого  дня развивались  естественно и просто,  без каких-либо
осложнений.
     Гун улыбнулась мужу и подняла сына, а тот даже загукал от удовольствия.
     -- Привет, -- сказала Гун. -- Ты его вымыл?
     Кольберг дал ей полный отчет.
     -- Бедняжка! Приляг хоть  ненадолго,  -- сказала она, взглянув на часы.
-- У тебя еще есть время.
     Вообще-то говоря,  времени  у него не было,  но он легко поддавался  на
уговоры. Он лег рядом  с ней,  просунул руку под ее шею, потом  опять встал,
отнес  Иоакима в  детскую,  поставил его  на  почти  высохший  матрац, надел
ползунки и махровую распашонку, кинул в кровать несколько игрушек и вернулся
к Гун. Бодиль сидела на коврике в гостиной и играла в скотный двор.
     Через некоторое время она  вошла к  ним, поглядела и сказала  довольным
голоском:
     -- В лошадки, в лошадки! Папа будет лошадка.
     После чего она попыталась сесть на  него верхом, но  он  выставил  ее и
запер  за ней  дверь. Теперь дети им  не  мешали, и, проведя некоторое время
наедине с женой, он задремал в ее объятиях.
     Когда Кольберг подходил к своей машине, часы на Шермарбринкской станции
подземной дороги показывали  восемь  часов  двадцать  три  минуты.  Садясь в
машину, он помахал Гун и Бодиль, стоявшим у кухонного окна.
     Чтобы попасть  в Вестбергаллее, ему незачем было ехать в город, он  мог
добраться туда через Орсту и Энскеде и тем самым избежать "пробок".
     Сидя  за рулем,  Леннарт Кольберг громко и очень  фальшиво  насвистывал
ирландскую народную песню.
     Сияло солнце, в воздухе чувствовалась весна, и в садах, мимо которых он
проезжал,  расцветали  крокусы и гусиный лук.  Леннарт Кольберг находился  в
отличном расположении духа: если не произойдет ничего непредвиденного, он на
работе  не  задержится  и вскоре  после обеда сможет  вернуться  домой.  Гун
съездит   к  Арвиду  Нордквисту,  купит  чего-нибудь  вкусненького,   и  это
вкусненькое они съедят, когда уложат детей.  Даже после  пяти лет совместной
жизни оба  считали, что  по-настоящему  хорошо вечер  можно провести  только
дома,  только  вдвоем, приготовить  что-нибудь вкусное и потом долго сидеть,
есть, пить, разговаривать.
     Кольберг  очень любил хорошо поесть и выпить, не диво, что с  годами он
поднакопил  лишний  жирок,   или   слегка  раздобрел,  по  его  собственному
выражению.
     Но  тот,  кто  вообразил  бы,  будто  Кольберг  из-за "округлости форм"
утратил былую подвижность, рисковал жестоко ошибиться. Кольберг мог проявить
неожиданное  проворство  и до  сих пор  владел техникой и навыками,  которые
приобрел в бытность парашютистом.
     Кольберг  перестал  насвистывать  и  начал  размышлять  над  проблемой,
которая занимала его последние годы. Ему все меньше нравилась его профессия,
он охотно бросил бы ее вообще. Проблема и раньше была не из  легких, а стала
еще  сложней  потому,  что  год  назад  его назначили инспектором  уголовной
полиции и соответственно положила более высокое жалованье.  Не так-то просто
инс