ругательствах,  а потому  и не усмотрел ничего оскорбительного  в словечках,
которыми осыпал их задержанный.  Когда  Кванту наконец  удалось расшифровать
название  особого транспортного  средства для  перевозки нечистот,  один  из
членов суда с кислой миной заметил, что истцом выступает Кристиансон,  а  не
полицейская машина и что суд  вообще считает  маловероятным, чтобы  "плимут"
даже и  с четырьмя  дверцами  мог  счесть  себя оскорбленным,  тем более что
сравнение его с любым другим видом транспорта вполне правомочно.
     Задница, как и Кристиансон и Квант, был  родом из  Сконе и потому знал,
кого и как обложить.
     Когда  же Квант, не поостерегшись, назвал обвиняемого не  Карл Фредерик
Густав Юнсон-Кек, а просто Задница, дело было проиграно  бесповоротно. Судья
снял  обвинение как несостоятельное  и  посоветовал  Кванту  на  будущее  не
пользоваться  в  своих  показаниях  перед высоким  судом  подозрительными  и
малоуместными диалектизмами.
     И вот теперь все начиналось снова-здорово.
     Кристиансон украдкой  обернулся по сторонам и ничего  не  увидел, кроме
праздных зевак, застывших в радостном предвкушении бесплатного зрелища.
     Чтобы  подлить масла в огонь, Задница достал из какого-то  кармана  еще
одну свиную ножку и возопил:
     --  Прямехонько с бойни, прямехонько с  бойни. Последняя воля покойницы
-- чтобы эта ножка досталась такой  же свинье,  как она сама.  И чтобы вам с
ней довелось как можно скорей встретиться на самой большой сковородке в аду.
     Голубые глаза Кристиансона как бы  давали  понять, что все происходящее
его ни в коей мере не касается.
     -- Ножка-то прямо как по мерке, господин комиссар. Но все-таки на нитке
не хватает узелка. Этой беде мы сейчас подсобим.
     И он сунул в карман другую руку.
     Теперь  на  Кристиансона  со  всех сторон  глядели  довольные  рожи,  а
какой-то тип, прячась  за спинами (личность  его, к сожалению, установить не
удалось), громко выкрикнул:
     -- Вот это здорово! Так им, гадам, и надо!
     Сбитый с толку молчанием Кристиансона Задница вдруг завопил:
     -- Грязная харя! Крысомор! Хряк вонючий!
     Вздох, похожий на стон, прокатился по рядам восторженных слушателей.
     Кристиансон протянул руку со  свиной ножкой, чтобы схватить противника.
Одновременно он в полном отчаянии продумывал возможности отступления.  Перед
его   мысленным  взором   уже   встали   тысячи  медяков,   распиханные   по
многочисленным карманам.
     -- Караул!  Он вонзил  в  меня свои когти! --  вопил  Задница.  Вопил с
хорошо разыгранным ужасом.
     -- В  меня! В бедного несчастного инвалида! Этот грязный негодяй поднял
руку  на  честного торговца! Только  за то,  что  я  оказал  ему любезность!
Отпусти меня, подлая скотина!
     В  решающую минуту свиная ножка лишила Кристиансона необходимой свободы
действий, и он все равно не сумел бы применить насилие по  всем правилам, но
Задница предупредил его  действия, открыв  дверцу  машины  и  плюхнувшись на
заднее  сиденье   прежде,   чем  сам   Кристиансон   успел   достичь  своего
малонадежного убежища.
     Квант сказал, не поворачивая головы:
     -- Как это  тебя  угораздило, Калле!  Это  же надо быть таким  дураком,
связаться с Задницей! Эх ты!
     Он включил зажигание,
     -- Господи боже мой! -- не совсем последовательно ответил Кристиансон.
     -- Куда ехать-то? -- злобно спросил Квант.
     -- Сульнавеген, девяносто восемь, -- радостно заверещал арестант.
     Задница был парень себе на уме. Он желал, чтобы его доставили в участок
на  машине.  С плохо  скрытым торжеством предвкушал он счастливое мгновенье,
когда наконец-то займутся подсчетом его наличности.
     -- В нашем округе мы  от него не избавимся, -- сказал Квант. -- Слишком
рискованно.
     --  Везите меня  в участок,  -- требовал  Задница.  -- Предупредите  по
радио, что мы скоро будем. Пусть  ставят воду на огонь. Я с радостью напьюсь
кофейку, пока вы будете считать.
     Он демонстративно расправил плечи.
     И правильно сделал. Огромное количество медяков забрякало и загромыхало
в многочисленных тайниках его одежды.
     Обыскивать Задницу и составлять акт надлежало тому или тем полицейским,
которые  по дурости его  задержали, официально  такого  закона  не было,  но
неписаный соблюдался неукоснительно.
     -- Спроси, куда он хочет, -- сказал Квант.
     -- Ты ведь уже спрашивал, -- меланхолически ответил Кристиансон.
     -- Ну, задерживал его, положим, не я, -- отбрил  Квант. -- Я его вообще
не видел, пока он не влез в машину.
     Ничего  не видеть  и  ничего не слышать  было одним  из основных правил
Кванта.
     Кристиансон знал только  один способ  сыграть на человеческих слабостях
Задницы. Он побренчал мелочью в кармане.
     -- Сколько у тебя? -- жадно спросил Задница.
     Кристиансон  извлек  из кармана  всю сдачу, которую получил  с десятки,
подсчитал глазами и объявил:
     -- Шесть пятьдесят, как минимум.
     -- Взятка! -- взвизгнул арестант.
     Ни Кристиансон,  ни Квант  не разбирались в юридических тонкостях. Если
бы  он предложил  им деньги, это означало бы попытку  подкупа при исполнении
служебных обязанностей. Но сейчас все получалось наоборот.
     -- Шесть пятьдесят мне мало. Надо, чтоб хватило на бутылку десертного.
     Квант достал бумажник и вынул оттуда еще одну десятку. Задница  схватил
ее немедля.
     -- А теперь отвезите меня к какой-нибудь забегаловке, -- потребовал он.
     -- Только не здесь, в Сульне,  --  сказал Квант. -- Нельзя же так лезть
на рожон.
     -- Ну, тогда на Сигтюнагатан. Там меня знают, а в парке возле  писсуара
у меня есть знакомая потаскуха.
     -- Не  можем  мы  его  высадить прямо  перед винной  лавкой,  --  робко
запротестовал Квант.
     Они  миновали почту, Теннстопет и ехали теперь  дальше, по Далагатан, в
южном направлении.
     --  Сверну-ка  я  в парк, -- предложил Квант. -- Проедем  еще немного и
выкинем его.
     -- А за свиные ножки вы так и не заплатили, -- сказал Задница.
     Бить  его  они  не  стали.  Уж  слишком  очевидно  было  их  физическое
превосходство, кроме  того, они, как правило, не били людей, особенно если к
тому не было веских причин.
     И  наконец, они были не слишком ревностными служаками. Квант докладывал
почти  обо  всем,  что  сумел увидеть или  услышать,  но видел и  слышал  он
почему-то  на удивление мало. Кристиансон  же  был лентяем  чистой пробы и с
умыслом не замечал того, что могло хоть как-то усложнить ему жизнь и создать
излишние трудности на службе.
     Квант  свернул в парк у самого  стоматологического.  Деревья стояли без
листьев, голые и печальные. Квант притормозил у въезда и сказал:
     -- А ну, Калле, вылазь, я проеду чуть подальше и выставлю его из машины
как можно незаметнее. Если увидишь кого-нибудь, кто может накапать, свистни.
     В машине, как и обычно, пахло потом, засохшей блевотиной, но все запахи
перешибал запах мочи и немытого тела, исходящий от арестанта.
     Кристиансон  кивнул  и  послушно вылез.  Газеты  он  оставил  на заднем
сиденье, а свиную ножку по-прежнему сжимал в правой руке,
     Машина быстро скрылась из глаз. Кристиансон вышел на улицу. Поначалу он
не  заметил  никакого  беспорядка. Но  почему-то  он  не испытывал  обычного
флегматического  спокойствия  и с нетерпением  ждал,  когда  вернется Квант,
чтобы обрести прежнюю уверенность под надежным кровом родной машины. А потом
так уж и быть: пусть Квант в который  раз рассказывает про фригидность своей
жены  и до  конца дежурства  срывает  на нем  злость.  К  этому  он  привык.
Собственная жена Кристиансона  вполне устраивала, главным  образом  тем, что
играла вместе с ним, а потому он редко о ней говорил.
     Квант  что-то  замешкался.  Наверное, не хочет, чтобы  его  увидели,  а
может, Задница испугался, что продешевил, и требует добавки.
     Перед подъездом  стоматологического института Истмена  лежала площадь с
круглым  фонтаном  или чем-то  в  этом  роде посередине. На  противоположной
стороне площади он  увидел  черный  "фольксваген",  до  того  демонстративно
поставленный в нарушение всех правил, что даже самый нерадивый полицейский и
тот не удержался бы от вмешательства.
     Не то чтобы у Кристиансона созрел какой-то определенный план, просто он
почувствовал, что  ожидание  затягивается,  и  решил обойти бассейн  вокруг.
Таким  образом  можно  будет поближе  взглянуть  на  "фольксваген", владелец
которого  явно  вообразил,   будто   ему   дозволено   ставить  машину,  как
какой-нибудь важной  особе, прямо в  сердце шведской столицы.  Кстати,  один
взгляд на неправильно поставленную машину никого ни к чему не обязывает.
     Диаметр  бассейна  был   равен  примерно  четырем  метрам,   и,   когда
Кристиансон описал полный круг, ему почудилось, будто он  уловил  мгновенную
вспышку  солнечного луча на стекле в одном из верхних  этажей  здания  по ту
сторону площади.
     Через какую-то долю секунды он услышал короткий, отрывистый щелчок, и в
то же мгновенье по его правому колену словно ударило молотком. Он покачнулся
и упал навзничь через каменную ограду  фонтана, дно которого было в эту пору
года покрыто еловыми лапами, полусгнившей листвой и прочим мусором.
     Он  лежал  на  спине  и  слышал  свой  собственный  крик.   Потом   ему
послышалось,  как эхо,  еще несколько подобных щелчков,  но  к нему они явно
отношения не имели.
     В  руках он  сжимал свиную ножку,  и ему так  и  не удалось найти связь
между блеском дула, последовавшим  за ним звуком выстрела и, наконец, пулей,
которая прошила ему кость под правой коленкой.

XXIV
     Гунвальд Ларсон  не  успел еще  оторвать  взгляд от  циферблата,  когда
раздался второй выстрел. И за ним еще четыре по меньшей мере.
     Его часы, как  и все  почти часы в  стране, показывали  шведское время,
другими словами, на пятнадцать градусов восточнее, или, если хотите, на один
час раньше Гринвича, а поскольку он  содержал свои часы в образцовом порядке
и они не  уходили  за  год  ни на одну  секунду, хронометраж в данном случае
можно было счесть абсолютно точным.
     Итак, первый  выстрел  раздался ровно в  двенадцать часов десять минут.
Остальные четыре,  а то  и  пять были произведены в  ближайшие  две секунды,
точнее, между четвертой и седьмой секундами с начала отсчета. А за начало он
принял двенадцать часов десять минут.
     Руководимые безошибочным  инстинктом  и точной  оценкой  направления  и
расстояния, Гунвальд Ларсон и Кольберг последующие две минуты действовали не
сговариваясь, как один человек.
     Они  вместе  бросились  к машине  --  это был красный  "БМВ"  Гунвальда
Ларсона.
     Гунвальд Ларсон  включил  зажигание, рывком тронул с места и поехал, но
не тем  путем, которым  прибыл  сюда, вокруг главного корпуса, а мимо старой
котельной и дальше, по узкой извилистой дороге к Далагатан, между  родильным
отделением больницы и стоматологическим институтом.
     Здесь  он развернулся  на  сто  восемьдесят  градусов влево  по мощеной
площади  перед институтом, притормозил на повороте, отчего машину занесло, и
остановил ее чуть под углом между широким крыльцом института и фонтаном.
     Еще  не открыв  дверей, еще не покинув машины, оба увидели, что посреди
бассейна на ветках и листьях лежит  навзничь полицейский в полной форме. Так
же мгновенно оба поняли, что полицейский жив и что поблизости  есть и другие
люди. Причем трое  из них лежат на земле, то ли раненые, то ли убитые, то ли
просто изготовясь к стрельбе, а остальные стоят неподвижно и скорей всего на
тех местах, где их застали первые выстрелы.  Со стороны Васапарка подъехал и
остановился патрульный пикап.  За рулем его сидел белокурый полицейский.  Он
еще на ходу начал открывать левую дверцу.
     Гунвальд Ларсон  и  Кольберг вышли одновременно  --  первый через левую
дверцу, второй -- через правую.
     Гунвальд Ларсон  не  услышал очередного выстрела. Зато он почувствовал,
как его  китайская меховая шапка соскочила с головы и упала на ступени и как
по корням волос, от правого  виска до какой-то точки над ухом словно провели
огненной кочергой. Он  не  успел  даже  выпрямиться, голову  его  качнуло  в
сторону, он услышал еще один выстрел, и резкий,  пронзительный свист пули, и
сухой щелчок  и,  достигнув  двумя  огромными  прыжками  восьмой  ступеньки,
прижался  к каменной стене в левом  углу подъезда, разделенного на три части
пилонами.  Пуля оцарапала кожу головы. Ранка  обильно кровоточила,  шевровая
куртка погибла. Безвозвратно.
     Реакция Кольберга была столь же  мгновенной. Он нырнул обратно в машину
и  ловко перекинулся через спинку  на заднее  сиденье. Одновременно две пули
пробили крышу машины и вонзились в обивку переднего сиденья. Со своего места
Кольберг  мог видеть Гунвальда  Ларсона,  как бы распятого  на левой стене и
явно раненного. Он понял, что должен выскочить из машины и одолеть  крыльцо,
и  поэтому, почти  машинально распахнув  ногой  правую переднюю дверцу,  сам
одновременно выпрыгнул  через левую  заднюю. Один  за другим прозвучали  три
выстрела,  все  по  правой стороне,  но к этому  времени Кольберг уже  успел
ухватиться за железный  столбик  перил, перемахнуть  через  восемь ступенек,
даже не коснувшись  их,  и  ткнуться головой  и правым  плечом  Ларсону  под
ложечку.
     Потом он  перевел  дыхание,  выпрямился  и застыл  в  таком  положении,
прижавшись к стене, возле Ларсона,  который как-то  странно всхрипывал то ли
от удивления, то ли от недостатка воздуха.
     Несколько  секунд, пять, а может быть, десять,  ничего не  происходило.
Наступило затишье.
     Раненый  полицейский все  еще  лежал в  бассейне, а его  напарник стоял
возле пикапа с пистолетом в правой руке и  растерянно озирался  по сторонам.
Возможно, он не видел ни Кольберга, ни Ларсона,  да и вообще не понимал, что
происходит. Но своего товарища метрах в восьми от себя он наверняка увидел и
направился  к  нему  все  с  тем  же  растерянным видом, все  так же  сжимая
пистолет.
     -- Интересно, что здесь делают  эти  оболтусы? --  пробормотал Гунвальд
Ларсон.
     Но секунду спустя он уже завопил во весь голос:
     -- Квант! Стой! Стреляют!
     "Хорошо бы знать откуда", -- подумал Кольберг.
     Выстрела не последовало.
     Гунвальд Ларсон тоже это отметил, потому что не сказал больше ни слова.
И ничего не произошло, только белокурый полицейский вздрогнул и  поглядел на
портик, а потом  снова  двинулся к фонтану. Скорей всего он  просто не  смог
разглядеть Ларсона и Кольберга в тени портика.
     Красный  двухэтажный  автобус  проехал   мимо  по  Далагатан   в  южном
направлении. Кто-то истерически взывал о помощи. Полицейский достиг каменной
ограды  бассейна,  опустился  на  одно колено и  склонился над  раненым.  На
внутренней стороне  ограды была устроена вроде как приступочка, должно быть,
для детей, чтобы  они могли летом  сидеть там и болтать ногами в воде. Когда
полицейский положил  на приступочку свой пистолет, желая  высвободить  руки,
кожаная куртка сверкнула на солнце. Его  широкая спина была  обращена теперь
вверх к небу, и  две пули меньше  чем с  секундным  промежутком поразили ее.
Одна угодила в затылок, другая между лопатками.
     Курт  Квант  ничком упал на тело своего коллеги. Он не издал ни  звука.
Кристиансон увидел выходное отверстие от первой пули как раз между кадыком и
пуговицей воротника.
     Еще он успел почувствовать  тяжесть навалившегося тела и  погрузился  в
забытье от боли, страха  и потери крови. Теперь  они лежали крест-накрест на
еловом лапнике, один без сознания, а другой -- мертвый.
     -- Черт! -- выругался Ларсон. -- Тысяча чертей!
     Кольбергу вдруг почудилось, что все это происходит не  на  самом деле и
не с ним, а с кем-то другим.
     А ведь он ждал каких-то событий. И вот что-то произошло, но словно бы в
другом измерении, не в том, где жил и действовал он сам.
     События меж тем продолжали развертываться. Какая-то человеческая фигура
вдруг вступила в магический квадрат площади -- мальчик, малыш в зеленой, как
мох,  куртке,  двухцветных  джинсах  различных  оттенков  синего  и  зеленых
резиновых сапогах  с  люминесцентной полоской.  Волосы  кудрявые, белокурые.
Мальчик медленно, нерешительно двинулся к бассейну.
     Кольберг почувствовал  холодок  в  спине, инстинктивно готовясь к тому,
чтобы выскочить из укрытия и схватить ребенка на руки. Гунвальд Ларсон понял
его состояние,  ибо,  не  отводя  глаз от  внушающей  страх картины, положил
крупную окровавленную ладонь на грудь Кольберга и сказал:
     -- Погоди.
     Мальчик  стоял  перед фонтаном  и  глядел  на скрещенные тела. Потом он
сунул в  рот большой палец левой руки,  правой схватил себя  за мочку левого
уха и в голос заревел.
     Так он стоял, наклонив голову, и слезы текли по его пухлым щекам. Затем
он  круто повернулся  и побежал обратно той же  дорогой, которой пришел.  По
тротуару, по улице. Прочь из мощеного квадрата. Обратно в жизнь.
     В него никто не выстрелил.
     Гунвальд Ларсон опять взглянул на свой хронометр.
     Двенадцать часов двенадцать минут и двадцать семь секунд.
     Он сказал себе самому:
     -- Две двадцать семь.
     И  Кольберг  подумал  о  какой-то  странной  ассоциации:  две  минуты и
двадцать семь секунд. Это. вообще-то говоря, небольшой отрезок времени. Но в
некоторых случаях  он  может оказаться  большим. Хороший шведский  спринтер,
как, например, Бьерн Мальмрос, теоретически может  за это время четырнадцать
раз пробежать стометровку. А это и в самом деле много.
     Два  полицейских ранены, один наверняка уже мертв. Другой,  может быть,
тоже.
     Гунвальд  Ларсон  в  пяти  миллиметрах  от  смерти,  сам он  -- в  пяти
сантиметрах.
     Да, еще мальчуган в зеленой курточке.
     Тоже немало.
     Он поглядел на свои часы.
     Те показывали уже двадцать минут.
     В  некоторых  вопросах Кольберг стремился к  совершенству, в других  --
вовсе нет.
     Хотя,  вообще-то говоря, часы русские,  марки "Экзакта", заплатил он за
них шестьдесят три  кроны. Больше  трех  лет они  ходят очень хорошо, а если
заводить их в одно и то же время, они даже не убегают.
     Хронометр Гунвальда Ларсона обошелся в полтораста крон.
     Кольберг поднял руки, взглянул на них, сложил рупором и закричал:
     --Алло! Алло! Все, кто меня слышит! Здесь опасная зона! Все в укрытие!
     Гунвальд  Ларсон  повернул  голову  и  поглядел на него. Выражение  его
голубых глаз трудно было истолковать.
     Потом Гунвальд  Ларсон  поглядел  на  дверь, ведущую в институт. Дверь,
разумеется, была заперта, как  и положено  в  субботу. В  огромном  каменном
здании наверняка не было ни души. Он подошел поближе к двери и со всей силой
навалился на нее.
     И случилось невероятное: дверь  открылась. Он  вошел в здание, Кольберг
за  ним. Следующая дверь вообще не была заперта,  да и стеклянная к тому же,
но он и ее решил высадить.
     Посыпались осколки.
     Они отыскали телефон.
     Гунвальд Ларсои снял трубку, набрал девятнадцать два нуля -- полиция --
и сказал:
     -- Говорит Гунвальд Ларсон. В  доме номер тридцать четыре  по Далагатан
засел сумасшедший, который стреляет с крыши  или верхнего этажа из автомата.
Перед  истменовским институтом  в  фонтане  лежат  два  убитых  полицейских.
Объявите тревогу по всем  участкам центральных районов. Перекройте Далагатан
и  Вестманнагатан от  Северного  вокзала до  Карлбергсвеген  и Оденгатан  от
Оденплан  до Сант-Эриксплан. И,  разумеется, все  переулки  в  этом секторе.
Западнее  Вестманнагатан и  южнее Карлбергсвеген.  Понятно? Что? Сообщить  в
высшие инстанции? Конечно, сообщите.  Минуточку! Не  высылайте по указанному
адресу полицейских машин. И никого в форме. Место сбора...
     Он опустил трубку и нахмурил лоб.
     -- Оденплан! -- подсказал Кольберг.
     --  Точно, -- подхватил Гунвальд Ларсон.  --  Оденплан вполне подходит.
Как? Я нахожусь в здании института.  Через