оило  особого труда  раздобыть биографические  сведения о
человеке, который, по  словам Кольберга, был  верным  оруженосцем покойного.
Звали  его  Харальд Хульт,  и  всю свою сознательную  жизнь он  прослужил  в
полиции. Поэтому его путь нетрудно было проследить по полицейским архивам.
     Девятнадцати  лет Хульт начал  свою службу в Фалуне  простым  постовым,
теперь он был первым помощником комиссара. Насколько Мартин мог заключить из
бумаг, Хульт  и Нюман  впервые встретились на совместной  работе в  тридцать
шестом  --  тридцать  седьмом, когда оба патрулировали  один округ.  В конце
сороковых годов судьба вновь  свела  их  в другом  округе  в центре  города.
Несколько более молодой Нюман  был уже  старшим участковым, а  Хулы все  еще
оставался рядовым.
     В  пятидесятые годы  Хульт  начал  мало-помалу  продвигаться, и  служба
неоднократно  сводила  его  с  Нюманом.  Нюман,  видимо,  имел  право  лично
подбирать себе помощников для выполнения спецзаданий,  а Хульт явно ходил  у
него в любимчиках. Если считать Нюмана  таким, как его изобразил Кольберг --
а оснований не  верить  Кольбергу нет, -- то  человек, считавшийся "до гроба
преданным  оруженосцем"  Нюмана,   представлял   собой   весьма   любопытный
психологический феномен.
     Во  всяком  случае, он  заинтересовал Мартина, и тот  решил последовать
совету Кольберга и  встретиться с Хультом. Прежде  чем взять такси и поехать
по указанному адресу в Реймерсхольме, он позвонил и убедился, что нужный ему
человек находится дома.
     Хульт жил  в северной оконечности  острова, в одном из  огромных домов,
выходивших  на канал Лонгсхольм. Дом  стоял  высоко,  улица с другой стороны
внезапно кончалась за последним домом и круто падала к воде.
     Район  этот,  в основном выглядевший точно  так  же, как  и в тридцатых
годах, когда  его только заложили,  сильно выигрывал от того, что  здесь был
запрещен  сквозной  проезд.  Реймерсхольм был  крохотный островок, вел  туда
один-единственный мост, домов здесь было немного, и  все они довольно далеко
отстояли  друг  от  друга.  Почти  треть  площади  острова  занимал   старый
спирто-водочный  завод  и другие не менее старые  фабрики  и  склады.  Между
жилыми  домами  было  много   зеленых  насаждений   и  даже   парков,  берег
Лонгсхольмской бухты оставили как он есть, и естественная поросль -- осины и
плакучие ивы -- подступала к самой воде.
     Первый помощник  комиссара  Харальд Хульт жил одиноко  в  двухкомнатной
квартире  на  втором этаже. Здесь все было  чисто, упорядочение и так удачно
расставлено, что квартира  выглядела пустой. "Будто нежилая", -- подумал про
себя Мартин Бек.
     На вид Хульту можно  было дать лет шестьдесят. Он был крупный, высокий,
с массивным подбородком и пустым взглядом серых глаз.
     Они  сели  за низкий лакированный столик  у окна, на столике  ничего не
было,  на  подоконнике  тоже.  Да  и  вообще  во  всей  обстановке  квартиры
чувствовался явный недостаток  предметов  сколько-нибудь личных. Бумаг вроде
бы совсем не  было, даже ни единой  газетенки, а три  книжки, которые Мартин
все-таки  отыскал  глазами, оказались тремя томами  телефонного справочника,
аккуратно выставленными на стандартной полочке в передней.
     Мартин  расстегнул  куртку и  чуть  ослабил галстук. Потом достал пачку
"Флориды", коробок спичек и поискал глазами пепельницу.
     Хульт перехватил его взгляд и сказал:
     -- Я не курю, и пепельницы у меня, по-моему, никогда не было.
     Из  кухонного  шкафа  он принес  белое блюдечко.  Перед тем  как сесть,
спросил:
     -- Не хочешь чего-нибудь? Я только что пил кофе, но можно сварить еще.
     Мартин отрицательно  помотал  головой. Он заметил, что  Хульт  помешкал
перед  тем, как обратиться к нему. Должно быть, не знал,  удобно ли говорить
"ты" главе  государственной комиссии. Это прежде всею доказывало, что  Хульт
--  служака  старой  школы,  когда  чинопочитание  было  одной  из  основных
заповедей.  Хотя  сегодня у  Хульта  был выходной  день,  он надел форменные
брюки, голубую рубашку и галстук.
     -- Ты разве не выходной?
     -- Я почти всегда  ношу форму, -- ответил Хульт бесцветным голосом. - В
ней я себя лучше чувствую.
     -- А здесь хорошо, -- и Мартин глянул в окно,
     -- Да, -- согласился Хульт. -- Наверное, ты прав. Хотя здесь тоскливо.
     Он положил на стол большие мясистые руки, как положил бы две дубинки, и
засмотрелся на них.
     -- Я  вдовец. Жена умерла три года назад. Рак. С тех  пор  здесь  очень
тоскливо и одиноко.
     Хульт  не курил и  не  пил.  Навряд ли он читал книги. Газеты, пожалуй,
тоже нет.  Мартин живо представил себе, как Хульт сидит перед телевизором, а
за окном сгущается тьма.
     -- Ты о чем хотел говорить?
     -- Стиг Нюман умер.
     Реакции почти никакой. Он только бросил взгляд на посетителя и сказал:
     -- Вот оно что.
     -- Ты уже знаешь об этом?
     -- Нет.  Но  этого  следовало ожидать.  Стиг болел. От него  и так одни
кости остались.
     Он  снова  взглянул  на свои  огромные  кулаки, словно задумавшись  над
вопросом, сколько может пройти времени, прежде чем собственное тело подобным
же образом подведет его. Потом он спросил:
     -- А ты знал Стига?
     -- Не очень близко, -- ответил Мартин. -- Ну вот как тебя примерно.
     -- Да, не  очень. Мы ведь всего два-три раза  встречались  с вами. -- И
тут же поправился: -- С тобой. -- После чего без  паузы  продолжал: -- Я всю
жизнь  прослужил  в  отделе общественного порядка. И  почти  не встречался с
людьми из уголовной.
     -- Но ведь Нюмана ты знал хорошо или тоже не очень?
     -- Мы много лет работали вместе.
     -- И что ты можешь сказать о нем?
     -- Он был очень хороший человек.
     - А я слышал обратное.
     -- От кого?
     -- От многих.
     -- Ну так  они ошибаются. Стиг  Нюман был очень хороший человек. Больше
мне нечего сказать.
     -- Так уж и нечего, -- сказал Мартин.  -- Я  думал, ты мог бы дополнить
картину.
     -- Нет, не мог бы. А в чем дело-то?
     -- Ну, ты знаешь, конечно, что очень многие его  критиковали? Что  были
люди, которые его недолюбливали?
     -- Нет. Ничего такого я не знаю.
     -- Вот  как? Я, например,  знаю, что Нюман пользовался  в своей  работе
несколько странными методами.
     --  Он  был хороший, -- без всякого выражения повторил Хульт.  -- Очень
дельный. Настоящий мужчина и лучший начальник, какого можно себе пожелать.
     -- Но он любил держать людей в ежовых рукавицах.
     --  Кто это сказал? Ясное дело, какой-нибудь тип, который теперь, когда
Стиг умер,  пытается  очернить его память. Если о нем будут говорить плохое,
знай, что это враки.
     -- Но человек он был суровый, так ведь?
     -- Не больше, чем требовала служба. Остальное -- клевета.
     -- А тебе известно, что на Нюмана поступало много жалоб?
     -- Понятия не имею.
     -- Давай уговоримся так: я знаю, что тебе это известно, ты ведь работал
непосредственно под его началом.
     -- То, что тебе говорили, неправда! Попытка очернить хоро-шего человека
и прекрасного работника.
     --  Есть люди,  которые  утверждают, что Нюман вовсе не  был прекрасным
работником.
     -- Значит, они просто не знают, о чем говорят.
     -- Но ведь ты знаешь.
     -- Знаю. Стиг Нюман был лучший начальник из всех, которые у меня были.
     -- Есть  люди,  которые  утверждают,  что  и  ты  не  особенно  хороший
полицейский.
     -- Вполне возможно. Хоть у меня за всю службу нет ни  одного замечания,
с этим я спорить не стану. А  вот забрасывать грязью Нюмана -- совсем другое
дело. Если кто-нибудь вздумает хаять его в моем присутствии, тогда я...
     -- Что тогда?
     -- Тогда я сумею заткнуть рот этому человеку.
     -- Каким способом?
     -- Это уж  моя печаль. Я не  первый день работаю в полиции. И знаю свое
дело. Он меня выучил.
     -- Стиг Нюман выучил?
     Хульт снова поглядел на свои руки.
     -- Да. Можно сказать, что он. Он многому меня научил.
     --  К примеру,  как  приносят ложную клятву? Как переписывают  рапорты,
чтобы каждое слово в них было правдой, даже если все вместе взятое -- наглая
ложь?  Как истязают  задержанных? Где можно  спокойно поставить машину, если
надо дополнительно  всыпать какому-нибудь бедолаге  по  дороге из  участка в
уголовную?
     -- Никогда ничего подобного не слышал.
     -- Никогда?
     -- Нет.
     -- Даже не слышал?
     -- Нет. Во всяком случае, про Нюмана.
     -- И сам тоже никогда не молотил дубинкой бастующих рабочих? По приказу
Нюмана? В  те времена,  когда полиция общественного  порядка  носила  сабли?
Никогда?
     -- Нет. Никогда.
     -- И  не сбивал с ног  протестующих студентов? И не  дубасил безоружных
школьников на демонстрации? По личному распоряжению Нюмана?
     Хульт не шелохнулся. Он спокойно взглянул на Мартина сказал:
     -- Нет, в таких делах я никогда не участвовал.
     -- Ты сколько лет служишь в полиции?
     -- Сорок.
     -- А Нюмана сколько знал?
     -- С середины тридцатых.
     Мартин Бек пожал плечами и сказал бесстрастным голосом:
     -- Странно как-то, что ты вообще не имеешь  об  этом понятия. Ведь Стиг
Нюман считался экспертом по вопросам общественного порядка.
     -- Не просто считался. Он был лучшим из всех экспертов.
     -- И, между прочим, составлял письменные  инструкции о том, как полиции
следует поступать в случае демонстраций, забастовок и беспорядков. Там-то он
и рекомендовал атаковать с обнаженными саблями. А позднее, когда сабли вышли
из обихода, он заменил их дубинками. Он  же советовал полицейским  врезаться
на мотоциклах в толпу, чтобы рассеять ее.
     -- Я лично никогда такого не делал.
     -- Знаю.  Этот  метод был  запрещен. Слишком  велик оказался  риск, что
мотоцикл опрокинется и полицейский сам при этом пострадает.
     -- Ничего не знаю.
     -- Да, ты  уже говорил. Кроме того, у Нюмана были свои  взгляды на  то,
как  следует применять  слезоточивый газ и брандспойты. Взгляды, которые  он
отстаивал публично как эксперт.
     -- Я знаю, что  Стиг  Нюман  никогда не применял  силу больше, чем того
требовала обстановка.
     -- Он лично не применял?
     -- И подчиненным не разрешал.
     -- Другими словами,  он всегда был  прав, так?  Я хочу сказать,  всегда
придерживался правил?
     --Да.
     --И ни у кого не было повода жаловаться на Нюмана?
     -- Нет.
     --  Однако  случалось, что  люди  жаловались  на  Нюмана  за  ошибочные
действия, -- это Мартин Бек сказал утвердительным голосом.
     -- Значит, их кто-то науськивал.
     Мартин встал и прошелся по комнате.
     -- Да, забыл сказать еще одно, -- вдруг произнес он. -- Но могу сделать
это сейчас.
     -- Я тоже хочу кое-что сказать, -- отозвался Хульт.
     -- Что же?
     Хульт некоторое время сидел  неподвижно, потом  взгляд его оторвался от
окна.
     -- Мне почти нечем  заняться в свободные  дни, --  сказал  он. -- Я уже
говорил, что с тех  пор, как умерла Мая, здесь очень тоскливо. Я сижу у окна
и считаю  машины, которые проезжают мимо. Но много ли их насчитаешь на такой
улице? Вот я сижу и думаю.
     Он умолк, Мартин наблюдал за ним.
     -- Мне особо  и думать не о чем, кроме  как о своей жизни, -- продолжал
Хульт.  -- Сорок лет  проносить  мундир полицейского в одном городе. Сколько
раз  меня обливали  грязью! Сколько раз люди смеялись мне вслед, или строили
рожи, или обзывали меня  скотиной, свиньей, убийцей! Сколько  самоубийц  мне
приходилось вынимать из петли! Сколько сверхурочных часов оттрубить задаром!
Всю свою жизнь я  лез из кожи, чтобы хоть  как-то  поддержать порядок, чтобы
честные, приличные люди  могли жить в  мире  и  покое, чтобы  не  насиловали
женщин, чтобы  не каждую витрину  разбивали камнем  и чтобы не каждую тряпку
утащили воры!  Я  осматривал трупы, которые  сгнили  настолько, что вечером,
когда я возвращался домой и садился к столу, у меня из рукавов ползли жирные
белые черви. Я менял пеленки младенцам, когда их мамаши предавались запою. Я
разыскивал  сбежавших  кошек  и собак и  лез в самую  гущу  поножовщины. И с
каждым годом становилось все хуже и хуже.  Больше насилия,  больше  крови, и
все больше людей, которые на нас жаловались. Во все времена говорилось,  что
полицейский должен защищать интересы  общества --  иногда  против тунеядцев,
иногда против  нацистов,  иногда против коммунистов. А  теперь и защищать-то
уже почти нечего.  Но мы выдержали все потому, что была сильна  товарищеская
спайка. Будь  среди нас  побольше  людей, подобных  Стигу Нюману, мы  бы  не
докатились до такого положения. Так что ежели кому захочется послушать бабьи
сплетни, тот пусть идет в другое место, а не ко мне.
     Он на несколько сантиметров приподнял ладони над столом и снова  уронил
их с тяжелым глухим стуком. Потом сказал:
     --  Да, наконец-то мы  завели настоящий  разговор.  И  я  рад,  что все
выложил. Ты ведь небось и сам когда-то был патрулем?
     Мартин Бек кивнул.
     -- Когда?
     -- Больше двадцати лет назад. После войны.
     -- Да, -- сказал Хульт. -- Райские были времена.
     Панегирик явно был завершен, и Мартин, откашлявшись, произнес:
     -- А теперь и я хочу тебе кое-что сказать. Нюман умер не своей смертью.
Его убили. И  мы полагаем,  что убийца  сделал  это  из  мести.  Есть  также
основания предполагать, что он хотел отомстить не одному Нюману.
     Хульт  встал и вышел в переднюю. Там он снял  с  вешалки китель и надел
его. Затянув портупею, поправил кобуру на бедре.
     -- И я хотел задать тебе один важный вопрос. За тем я и пришел. Кто мог
так ненавидеть Нюмана, чтобы убить его?
     -- Никто. А теперь пошли.
     -- Куда?
     -- На работу. -- И Хульт распахнул перед гостем дверь.

XIV
     Эйнар Рэнн  сидел, поставив локти на стол, подперев  голову ладонями, и
читал. Он до того устал, что порою буквы, слова и целые строчки расплывались
перед его глазами, выгибались дугой, прыгали то вверх, то вниз -- ни дать ни
взять его старый "ремингтон",  когда надо что-нибудь аккуратно и без помарок
напечатать. Рэнн зевнул,  поморгал,  протер  очки  и начал  сначала.  Текст,
лежащий перед  ним,  был  написан от  руки  на  клочке  оберточной бумаги  и
производил,  несмотря на  ошибки  и неуверенный  почерк,  впечатление  труда
продуманного и тщательного.
     "Господин упалномоченный депутат!
     Второго февраля  сего года я был выпивши как получил жалованье  и купил
четверть  очищенной.  Я помню сидел и пил возле перевоза  к  Зоопарку  и тут
подъехал полицейский  автомобиль и  три парня  вылезли оттуда  я им  в  отцы
гожусь  хотя признаться не желал бы иметь таких скотов своими сыновьями если
б они  у меня и были  и они отобрали у  меня мою бутылку,  а там еще немного
оставалось и потащили меня к серому автобусу а там стоял четвертый  полисмен
с полоской на рукаве и  схватил меня за волосы а когда другие затолкали меня
в автобус он несколько  раз  приложил меня  лицом  об  пол  и  столько крови
потекло что  я  больше  почти  ничего не видел.  Потом  я сидел в  камере  с
решеткой  и пришел  здоровенный  парень  смотрел  на  меня  сквозь решетку и
смеялся над моим горем  и  велел другому  полицейскому отпереть  вошел  снял
китель а  на рукаве у него  была широкая полоска и засучил рукава  и вошел в
камеру  а  мне  велел стать  по  стойке смирно будто  я обозвал  полицейских
нацаками может и обозвал я не знаю что он думал то ли я хотел сказать собаки
то ли нацисты только хмель из меня почти весь вылетел  и  он ударил меня под
дых  и в одно место не хочу писать в какое  я зашатался тогда он  меня ногой
туда же  и еще в одно  место и  ушел а на прощанье сказал  что теперь я буду
знать что бывает  с теми кто ругает полицейских.  Потом  меня выпустили  и я
спросил как звать  того полицейского с нашивкой который меня избивал и пинал
ногами и ругал а они сказали не твое это дело иди лучше отсюда пока цел а то
смотри передумаем.  Но другой по имени Вильфорд он родом из Гетеборга сказал
что который  меня бил и кричал его зовут комиссар Нюман и я пообещал держать
язык за зубами. Я много дней об этом думаю конечное дело я простой рабочий и
ничего худого  не делал только пел громко под влиянием спиртных  напитков но
есть же  управа  на типов если они избивают беднягу  который  всю свою жизнь
честно трудился им  не место в полиции  и  все  тут. Честное  слово тут  все
чистая правда.  С  почтением  Юн Бертильсон чернорабочий. Мне товарищ мы его
зовем  профессором  велел  все  это  написать  и  добиться правды  вот таким
образом".
     Служебная  пометка.  "Упомянутый  в  жалобе  сотрудник  --  полицейский
комиссар Стиг Нюман. Он подобного случая не помнит. Перв. пом. Харальд Хульт
подтверждает  факт задержания данного Бертильсона, известного скандалиста  и
запойного пьяницы. Ни при задержании Бертильсона, ни во время его пребывания
в камере  никто не прибегал к насилию. Комиссара Нюмана в тот день вообще не
было. Три деж.  полиц. подтверждают, что к Бертильсону никто не применял мер
физического  воздействия.   Но  последний  умственно   повредился  на  почве
алкоголизма, неоднократно задерживался и имеет привычку осыпать полицейских,
которые вынуждены его задерживать, необоснованными обвинениями".
     Красная печать завершала дело: "Сдать в архив".
     Рэнн  мрачно  вздохнул и  переписал  имя жалобщика  к себе  в  записную
книжку.   Женщина-архивариус,   которую   заставили  работать   в   субботу,
демонстративно хлопала папками.
     Покамест она откопала только семь жалоб, которые в той или иной степени
касались Нюмана.
     Выходит, раз одна просмотрена, осталось шесть. Рэнн брал их по порядку.
     Следующая  была аккуратно отпечатана на  машинке, на толстой линованной
бумаге и безупречно грамотная. Говорилось в ней вот что:
     "14-го, в  субботу,  во второй половине дня я стоял со своей пятилетней
дочерью у дверей дома No15 на Понтоньергатан.
     Мы ждали мою жену, которая пошла навестить больную подругу в этом доме.
Чтобы скоротать время,  мы играли с дочерью тут же  на  тротуаре в пятнашки.
Сколько я могу припомнить, других людей на улице не было. Как я сказал, дело
происходило в субботу, к  концу дня,  магазины уже  закрылись, поэтому  я не
располагаю свидетелями, которые могли бы подтвердить вышеизложенное.
     Я  обхватил  дочку, подбросил  ее  в  воздух и  только успел  поймать и
поставить на  землю,  как заметил,  что  около нас  остановилась полицейская
машина. Из нее вышли два полицейских и  подошли ко мне.  Один тотчас схватил
меня за руку и  заорал: "Ты что это  делаешь с  девочкой,  чертов  подонок?"
(Справедливости рада следует оговорить, что  на  мне  были  спортивные брюки
защитного цвета, куртка-штормовка и кепка, правда, все  чистое  и целое, но,
может быть, в глазах полицейских это выглядело недостаточно солидно.)
     Его слова так меня потрясли, что  я даже не сразу нашелся что ответить.
Другой полицейский  взял мою дочь  за руку  и велел  ей  бежать  к  маме.  Я
объяснил, что я отец девочки. Тогда один из  полицейских заломил мне руку за
спину --  это причинило мне  невыносимую боль  -- и затолкал меня на  заднее
сиденье. По дороге  в участок один  из них бил меня кулаком в грудь, бока  и
все время обзывал меня "чертов пакостник", "мерзавец" и т.п.
     По прибытии меня тут же водворили в камеру. Через некоторое время двери
распахнулись, и вошел комиссар  полиции Стиг Нюман (тогда  я, разумеется, не
знал, кто он  такой,  справки я  навел  позднее).  "Это ты портишь  девочек,
сволочь? Ну, я тебя живо отучу пакостничать!" -- сказал он и так ударил меня
в живот, что я от боли согнулся  пополам. Отдышавшись, я сказал,  что я отец
девочки, и тогда он ударил меня коленом в пах. Он продолжал избивать меня до
тех пор, пока кто-то не вошел в камеру и не сообщил ему, что меня ждут  жена
и  дочь.  Едва  комиссар  узнал,  что я говорил  чистую правду, он велел мне
уходить, даже не извинившись, даже не попытавшись хоть