е
было  ни  одного  знакомого  полицейского,  а  приставать  к
незнакомым  представителям  правоохранительных  органов   на
улице,   предлагая  им  свое  содействие   в   расследовании
происшедшего под Ситжесом убийства, было как-то несолидно.
      А  что, если отыскать среди своих приятелей кого-либо,
кто   мог   бы   порекомендовать   меня   своему   знакомому
полицейскому?  В  Испании  все организуется  в  основном  по
знакомству. Мне требуется всего лишь хорошая рекомендация  -
и  дело,  можно считать, в шляпе. Я даже знала  человека,  у
которого   почти   наверняка  должны  найтись   приятели   в
полицейском  управлении. Этим человеком  был  Марио  Эстевез
Бардала.

                             ***

      Пугая Родни Вэнса своим ревнивым женихом-андалузцем  с
навахой, я, конечно, чуть-чуть преувеличила. Жених  мой  был
только   наполовину   андалузцем,  а  на   другую   половину
кастильцем,  и  никакой  навахи у него  в  помине  не  было.
Впрочем,  испанское определение жениха несколько  отличалось
от  русского.  "Женихом", или "novio", здесь называли  более
или менее постоянного ухажера, который совсем не обязательно
был кандидатом в мужья.
       С   типичной  для  меня  склонностью  к   общению   с
экстравагантными и неординарными личностями, жениха  я  себе
подобрала  даже  более  чем  оригинального.  Думаю,  второго
такого я не смогла бы отыскать, даже обшарив вдоль и поперек
весь  Иберийский полуостров. Моим novio стал фашист-тангеро,
по  совместительству  спецназовец,  прошедший  подготовку  в
расквартированном в Африке испанском Иностранном легионе.
      Более  того, отец Марио тоже был фашистом и в  Великую
Отечественную  войну даже воевал в союзных  Гитлеру  войсках
под  Смоленском,  по иронии судьбы на одном  фронте  с  моим
дедом.
       Стены   квартиры  Марио  были  увешаны   черно-белыми
фотографиями, на которых испанцы, сидя в окопах, строчили из
пулеметов  по русским солдатам (в частности, по моему  деду)
или позировали на фоне бревенчатых русских хат.
      Обитая в России, ни малейшей симпатии к фашистам я  не
испытывала, скорее наоборот, терпеть их не могла, и на столь
нетрадиционный  выбор  novio отчасти повлияло  то,  что  все
остальные  кандидаты в женихи, по совершенно непонятной  мне
причине, как на подбор, оказывались коммунистами.
      Если  фашистов  я не любила, так сказать,  абстрактно,
поскольку  лично  с  ними  не общалась,  а  наблюдала  их  в
основном   по   телевизору,   преимущественно   в    сериале
"Семнадцать  мгновений весны", то слово  "коммунист",  после
советского, а точнее, антисоветского детства, действовало на
меня как красная тряпка на быка.
      Уезжая в Испанию, к "проклятым капиталистам",  я  была
уверена,  что на благословенной земле корриды и фламенко  не
то  что не встречу ни одного коммуниста, а даже слова такого
-% услышу. Как выяснилось, я была не права.
      К моему ужасу, почти все мои знакомые, вне зависимости
от  образования и социального положения, оказывались если не
коммунистами, то анархистами. Живые анархисты для меня  были
в  диковинку, поскольку в России по приказу Сталина их  всех
перестреляли задолго до моего рождения. Впрочем,  анархистов
я  тоже  недолюбливала, памятуя о том,  что  их  легендарный
лидер   батько   Махно   однажды  в  пьяном   виде   пытался
изнасиловать  мою двоюродную бабушку. Смертельно  напуганная
тогда   еще   несовершеннолетняя  бабуля   чудом   спаслась,
выпрыгнув в окно, а потом несколько дней пряталась  в  лесу,
не решаясь вернуться домой.
      К  моему  удивлению,  все то, что советские  граждане,
безвыездно  сидя  за  "железным занавесом",  воображали  про
свободную  и  богатую Европу, живущие при  диктатуре  Франко
испанцы  думали  про  СССР.  Советский  Союз  для  них   был
воплощением счастливой и богатой жизни, свободы,  демократии
и  процветания.  Быть коммунистом в Испании  было  столь  же
модно    и    естественно,   как   мечтать    о    свободном
капиталистическом мире в Советском Союзе.
      Вообще,  испанские коммунисты были  настоящей  поэмой.
Глядя  на  них, я изумлялась тому, до какой степени  маразма
можно  довести население за счет целенаправленной пропаганды
при  катастрофическом  недостатке  реальной  информации.   В
отличие от советских членов КПСС, фальшивых, как "Шанель ј5"
польского разлива, многие испанские коммунисты были искренне
убеждены   в   том,   что  лишь  Всемирная  Коммунистическая
Революция может сделать человечество счастливым.
       Некоторое  время  за  мной  страстно  ухаживал   один
очарованный  моим  русским  происхождением  фанат  Всемирной
Коммунистической  Революции. Причудливое сочетание  высокого
роста,   умопомрачительной  латинской  красоты  и   горячего
андалузского темперамента с фатальным отсутствием интеллекта
делало Энрике столь экзотичным, что я даже закрыла глаза  на
то,  что  камин  его дома украшал бронзовый бюст  Ленина,  а
книжные  полки  прогибались под тяжестью собраний  сочинений
вождя мирового пролетариата, а также Маркса, Энгельса и  Мао
Цзедуна.
      Некоторое  время  я  безуспешно  пыталась  политически
разагитировать  Энрике, рассказывая ему про  миллионы  жертв
сталинских репрессий, про голод в Поволжье, про брошенных  в
лагеря   невинных   людей,   но   чертов   коммунист    лишь
снисходительно ухмылялся и, пожимая плечами,  объяснял  мне,
что ни одна революция не обходится без жертв и что на пути к
общечеловеческому счастью неизбежны некоторые незначительные
перегибы в ту или в иную сторону. Как говорится, лес  рубят,
щепки летят.
      По  какой-то  совершенно  непонятной  причине  Энрике,
работающий  банковским служащим, был убежден, что,  если  бы
ему повезло родиться в Советском Союзе, он непременно был бы
не  только богатым и знаменитым, но и чрезвычайно творческим
и интеллектуальным.
       Вывалив  всю  известную  мне  информацию  об   ужасах
коммунистической диктатуры, но так и не добившись  желаемого
`%'c+lb  b , я поняла, что с испанцами надо действовать  по-
другому.   Как-никак,   они   потомки   инквизиторов,    над
несчастными быками на аренах издеваются, так что  пытками  и
жестокостями,  тем более совершенными много лет  назад  и  в
другой  стране, их не проймешь, они от таких историй  только
кайф ловят. Следовало изобрести кое-что похитрее.
      Два  дня  я  ломала  голову,  а  потом  меня  осенило:
туалетная  бумага!  Именное ее помощью  я  загоню  последний
гвоздь в гроб коммунистической идеологии.
      Постоянный  дефицит  туалетной  бумаги  был  одним  из
кошмаров моего социалистического детства. Более редкая,  чем
черный  жемчуг  в прибрежных водах Полинезии,  в  России  во
времена   застоя  туалетная  бумага  являлась   своеобразной
валютой. Как на водку в рабоче-крестьянской среде,  в  среде
работников  умственного труда на вожделенный белый  рулончик
можно было выменять что угодно или почти что угодно.
      Если вдруг (такое чудо случалось обычно раз в полгода)
в  окрестном магазине выбрасывали туалетную бумагу,  за  ней
моментально выстраивалась километровая очередь.  Нанизав  на
веревочку  свои  законные  десять рулонов  (это  была  норма
выдачи  в  одни руки), счастливчики вешали это  своеобразное
ожерелье  через  плечо, как большевики пулеметные  ленты,  и
гордо шествовали домой, вызывая черную зависть у прохожих.
     Один мой знакомый доктор наук специально по блату ходил
на   приемы  в  чешское  посольство,  чтобы  там  в  туалете
незаметно  обмотаться под пиджаком вожделенным  дефицитом  и
контрабандно вынести добычу на родную советскую территорию.
      Ни  в  одном общественном советском клозете  туалетная
бумага, естественно, не появлялась, а если бы каким-то чудом
и  появилась,  очумевшие от неожиданно привалившего  счастья
граждане  стащили бы ее быстрее, чем кот ухватил бы  когтями
пролетающую мимо бабочку.
      Как  ни  странно,  впервые выбравшись  из  измученного
дефицитом Советского Союза на изнывающий от изобилия  Запад,
я  поражалась не роскошным витринам с ювелирными  изделиями,
мебелью  и  шикарными шмотками - ко всему этому  я,  как  ни
странно, была совершенно равнодушна, - а именно благоухающим
розами,  лавандой и жасмином рулончикам розовой,  голубой  и
кремовой  туалетной бумаги, беззаботно висевшим в сверкающих
плиткой и зеркалами общественных туалетах.
      В  течение двух первых лет моей жизни за границей  при
виде   неохраняемых  рулончиков  у  меня  чисто  рефлекторно
загорались глаза и возбужденно билось сердце, и я  с  трудом
подавляла   неблагородный  порыв,  подобно  моему  знакомому
доктору  наук в чешском посольстве, обмотаться  под  платьем
бесценной бумажной лентой.
      Коварно  выбрав подходящий момент, когда Энрике  после
совместного  посещения  ресторана пребывал  в  расслабленно-
блаженном состоянии, я в красках описала советскую эпопею  с
туалетной   бумагой.  Эффект  превзошел  все  мои  ожидания.
Выразительные   шоколадные   глаза   испанского   коммуниста
расширились от нескрываемого ужаса.
      -  Нет,  - дрогнувшим голосом прошептал он.  -  Такого
просто не может быть.
     - Как это не может? - злорадно усмехнулась я. - Еще как
может.  Я  вот до сих пор на туалетную бумагу в  ресторанных
клозетах спокойно смотреть не могу. Так и хочется схватить и
спрятать  куда-нибудь подальше на черный день, а я,  как  ты
знаешь, клептоманией не страдаю.
     - Не может быть, - в отчаянии покачал головой Энрике. -
Я не верю.
      -  Думаешь,  я  вру? Зачем это мне? Дефицит  туалетной
бумаги в Советском Союзе - непреложный факт, от которого так
просто не отмахнешься. А теперь подумай, хотел бы ты жить  в
стране, в которой невозможно купить туалетную бумагу?
      -  Я  этого  не понимаю, - поник головой  окончательно
уничтоженный коммунист.
      Он  так  и не смог оправиться от нанесенного удара.  В
течение  недели  Энрике был способен думать исключительно  о
туалетно-бумажном   социалистическом  дефиците.   Когда   мы
гуляли,  он  был молчалив и погружен в глубокие раздумья,  а
потом вдруг вскидывал голову и убитым голосом произносил:
      - Я могу понять все. Я понимаю, что окруженный врагами
Советский  Союз не мог обеспечить каждого рабочего отдельной
квартирой  и  машиной.  Естественно, что  страна  испытывала
трудности  и  в  послевоенный период, и  в  связи  с  гонкой
вооружений времен "холодной войны". Я не могу понять  только
одного:   почему  коммунистическая  партия  не  предоставила
рабочим необходимое количество туалетной бумаги?
      Энрике жалобно смотрел на меня, словно надеясь, что  я
пощажу его и объясню, что страна в связи с гонкой вооружений
испытывала  острейший бумажный кризис, но  я  лишь  злорадно
усмехалась   и  говорила,  что  на  публикацию   бесконечных
материалов съездов компартии, сочинений классиков марксизма-
ленинизма и прочей коммунистической белиберды, которую никто
не  читал,  бумаги  было  более  чем  достаточно,  и  многим
советским   гражданам,  особенно  в  деревнях,   приходилось
подтирать  задницу  коммунистической  прессой,  типографская
краска   которой   содержала   канцерогенные   вещества   и,
соответственно, вызывала рак анального отверстия.
      Утомившись  от  избыточного общения с коммунистами,  я
слегка  утешилась, познакомившись с Марио Эстевезом.  Фашист
он был вполне мирный, против русских, евреев и негров ничего
не  имел  и  даже  к  коммунистам  относился  с  жалостливой
симпатией, считая их наивными жертвами собственной  глупости
и советской пропаганды.
       Фашистом   Эстевез   стал   исключительно   из   духа
противоречия,  слишком  уж  достали  его  своей  велеречивой
демагогией  коммунисты,  лишь слегка  поумерившие  свой  пыл
после    позорного   развала   Советского   Союза.   Вдоволь
накушавшись  в  свое  время коммунистической  пропаганды,  я
целиком и полностью разделяла чувства Марио.
      Я  даже пообщалась с его отцом-фашистом, который,  как
выяснилось,  целыми днями только и делал,  что  вспоминал  о
войне  в  России,  как о лучшем периоде своей  жизни.  Папа-
фашист  оказался бывшим республиканцем и анархистом, который
после  победы  Франко  за  компанию  со  своими  просоветски
настроенными приятелями отправился на войну по  той  простой
/`(g(-%,   Что   получить   работу   в   Испании   недобитым
республиканцам  никак  не  удавалось,  а  воюющим  в  России
солдатам платили огромные по тем временам деньги.
        В    результате   укомплектованные   преимущественно
коммунистами,   анархистами   и  республиканцами   испанские
фашистские батальоны сильно не любили немцев, но зато горячо
симпатизировали русским.
      По  этой причине целились испанцы во врага из рук  вон
плохо,  попавших к ним в руки партизан никогда  не  отдавали
немецким  патрулям, чтобы те их не обижали,  а  в  свободное
время  вдохновенно  флиртовали с советскими  женщинами.  При
отступлении  с  территории России они даже тайно  вывезли  в
Испанию  своих русских возлюбленных, переодев их  в  военную
форму.
      В Иностранный легион Марио, едва закончив университет,
добровольно  записался  по трем причинам:  во-первых,  таким
образом  он  продолжал  семейные  фашистские  традиции,  во-
вторых,  за  легионерами закрепилась  лестная  слава  "самых
диких  и  крутых мачо" Испании, а в-третьих, он  решил,  что
суровая  жизнь в Африке - наилучшее лекарство от  несчастной
любви.
      Опять-таки по причине несчастной любви Эстевез, следуя
уже   аргентинским   традициям,   стал   тангеро.   Облегчая
измученную  терзаниями душу, он целыми  днями  исполнял  под
выцветшим  от зноя африканским небом убойные душераздирающие
танго,    которые   испанцы   метко   окрестили   "козлиными
страданиями",  поскольку в танго почти  всегда  говорится  о
том,  как плохие и коварные женщины разбивают сердца хорошим
и благородным мужчинам.
        Пел    Марио   хорошо.   Сентиментальные   испанские
спецназовцы, сами не чуждые "козлиным страданиям", ненароком
смахивали  с  глаз скупую мужскую слезу. В довершение  всего
Эстевез  оказался в легионе единственным солдатом  с  высшим
образованием.
      Демонстрируя почти запредельный для легионера  уровень
интеллекта,   Марио  мог  без  единой  запинки   за   минуту
оттарабанить всю таблицу умножения и запросто подсчитывал  в
уме,  чему  равняются пять процентов от тысячи, за  что  его
уважали   не  только  далеко  не  всегда  умеющие  правильно
написать   свою   фамилию  товарищи  по  оружию,   но   даже
суперкрутые  сержанты-мачоте <Мачоте - превосходная  степень
от мачо, то есть если мачо - это "крутой мужик", то мачоте -
крутой   мужик  в  квадрате>,  утверждавшие,  что  настоящий
мужчина должен пахнуть исключительно женщинами и вином, а на
завтрак  съедать как минимум льва прямо с хвостом и когтями,
лишь в крайнем случае намазав его мармеладом.
        Итак,    это   сокровище,   фашист-тангеро-легионер-
спецназовец,   неожиданно  свалилось  на  меня.   Усугубляло
ситуацию   то,  что  он  только-только  ухитрился   залечить
сердечные  раны,  и я, нежданно-негаданно, оказалась  второй
женщиной,  в которую он опять ухитрился влюбиться с  первого
взгляда.
      Расшатанная  "козлиными страданиями"  нервная  система
Марио бросала его из крайности в крайность, и он то заявлял,
gb.  женщины - бездушные злодейки с сердцем гиены,  а  он  -
законченный циник с давно умершей и похороненной душой,  то,
наоборот, склонялся к мнению, что женщины - богини,  которых
недостойны грубые и примитивные мужчины.
      Уже  привыкнув к латинской склонности к  драматизму  и
преувеличениям,  а также к парадоксальному южному  сочетанию
патологической  лени с буйным холерическим темпераментом,  я
не  обращала  внимания  на выверты своего  novio,  с  равным
удовольствием пребывая в роли то злодейки-гиены, то  богини,
а  он,  развлекая  меня  экзотической испанской  романтикой,
красивым баритоном пел душераздирающие танго и читал стихи о
жестоких любовных терзаниях.
      Вернувшись  из  легиона,  Марио  начал  преподавать  в
частной  академии, готовившей взрослых слушателей к  разного
рода  экзаменам  для  получения  должности  государственного
служащего.   Полицейские  тоже  считались   государственными
служащими;  так что среди его бывших учеников  вполне  могли
найтись несколько служителей закона. Не исключено, что через
кого-нибудь  из  них  я  смогла  бы  выйти  на  полицейских,
занимающихся делом Вэнса.

                             ***

      -  Неужели  ты действительно собираешься  расследовать
убийство  этого альфонса? - удивился Эстевез. Мое общение  с
Родни  ревнивый испанец с самого начала не одобрял.  -  Тебе
что, нечем больше заняться?
      -  В  любом случае я собиралась написать детектив  про
испанскую полицию, - сказала я. - А так у меня будет предлог
поближе  познакомиться с методами ее работы. Кроме  того,  я
неплохо  знала Вэнса и наверняка смогу помочь следствию.  Ты
не   можешь   вывести  меня  на  кого-либо  из  полицейского
комиссариата Ситжеса?
      -  Ситжеса... - наморщил лоб Марио. - Я не уверен, но,
кажется,  один мой ученик работает то ли там, то ли  в  Сан-
Педро-де-Рибас.
      -  А  у  тебя  с  этим учеником хорошие отношения?  Он
выполнит твою просьбу, если ты замолвишь за меня словечко?
     - Думаю, да, - усмехнулся Эстевез. - Тамайо мне по гроб
жизни  обязан. Если бы не я, он ни за что не сдал бы экзамен
на место полицейского.
     - Ты что, был в экзаменационной комиссии?
      -  Да  нет.  Просто  через одного  моего  приятеля  из
Иностранного  легиона  достал для  Пепе  билеты.  Парень  он
приятный, душевный, ничего не скажешь, но малость туповат, а
благодаря мне он на все вопросы заранее шпаргалки заготовил.
Высший балл получил.
      -  Здорово, - оценила я. - Может, позвонишь ему  прямо
сейчас?  Вдруг  повезет,  и  окажется,  что  он  работает  в
комиссариате Ситжеса?
      - Ладно, - вздохнул Марио. - Я попрошу его встретиться
с  тобой, но обо всем остальном договариваться с ним  будешь
сама.
     - Ты просто чудо, - обрадовалась я.

                             ***

       К  моему  предложению  о  сотрудничестве  и  братской
интернациональной взаимопомощи по-, лицейский инспектор Пепе
Тамайо  отнесся  без  особого  энтузиазма,  но,  памятуя  об
оказанной ему Эстевезом услуге, согласился увидеться со мной
на  следующий день. Мы договорились встретиться после  обеда
под  Триумфальной аркой, и я, вкратце описав свою внешность,
поинтересовалась, как выглядит Пепе.
      По  его словам, он был смуглым черноволосым атлетом  с
классическими чертами лица и ростом 180 см. Я подумала,  что
мне   здорово  повезло.  Пепе  Тамайо  прямо-таки   идеально
подходил   на  роль  крутого  полицейского  инспектора   для
детективного романа, а то, что, по словам Марио, умом он  не
блистал, не имело принципиального значения. В конце  концов,
зачем  нужен ум красивому мускулистому испанцу? Думать  я  и
сама  могу,  зато бить морды преступникам при  необходимости
будет Пепе.
      Ровно  в  16.00 я стояла под сводами арки, внимательно
вглядываясь в лица проходящих мимо смуглых красавцев-мачо. В
16.20 я, тихо зверея, материла про себя знаменитую латинскую
пунктуальность. В 16.25 ко мне подошел низенький  коренастый
толстячок   с  торчащей  во  все  стороны  пышной   курчавой
шевелюрой. Поскольку шевелюра толстячка заканчивалась где-то
в  районе  мочки  моего уха, я решила, что парень  от  скуки
решил  "подкатиться" ко мне, и, отвернувшись от него, отошла
на пару шагов в сторону.
     - Ирина? - поинтересовался толстячок. - Я Пепе.
     Некоторое время я тупо созерцала его, а потом на всякий
случай уточнила:
     - Пене Тамайо? Полицейский инспектор?
     - А ты кого ждала? Антонио Бандераса?
     С трудом вернув на место отвисшую от изумления челюсть,
я   подумала,   что  на  конкурсе  латинских   преувеличений
полицейский запросто получил бы перво