она дала Хью доесть суфле, спросила  про
бедняжку Ивлин, дождалась, пока они стали курить, и уж потом сказала:
   - Милли, вы нам не принесете мои бумаги?
   И мисс Браш вышла, вернулась; положила бумаги на стол;  и  Хью  вытащил
вечное перо,  серебряное  вечное  перо,  которое,  он  сказал,  откручивая
колпачок,  прослужило  ему  уже  двадцать  лет.  И   осталось   в   полной
сохранности; он его показывал в фирме; там сказали, что оно, собственно, и
вообще не должно испортиться; и почему-то такое это  делало  честь  Хью  и
делало честь тем чувствам, которые (Ричард это ощущал) выражало его вечное
перо, пока Хью аккуратно выводил на  полях  заглавные  буквы,  обводил  их
кружочками и тем самым сводил чудодейственно сумбур леди  Брутн  к  строю,
ладу и  грамматике,  которые,  поняла  леди  Брутн,  следя  за  магическим
превращением,  непременно  понравятся  редактору  в   "Таймс".   Хью   был
медлителен.  Хью  был  основателен.  Ричард  считал,  что  кое-чем   можно
пожертвовать. Хью предложил некоторые модификации, из уважения к  чувствам
людей,  с  которыми,  он  прибавил  довольно  язвительно,   когда   Ричард
засмеялся, "нельзя не считаться", и он читал вслух,  как,  "следовательно,
мы придерживаемся того мнения,  что  настало  время,  когда...  избыточная
часть  нашего  непрестанно  возрастающего  населения...  наш  долг   перед
мертвыми...", что Ричард находил сплошной трескотней и белибердой, хотя  и
безвредной,  а  Хью  продолжал  намечать  в  алфавитном  порядке   чувства
наивысшего благородства, отрясал сигарный пепел с жилета, время от времени
подводил достигнутому  итог,  пока  наконец  не  огласил  вариант  письма,
который, леди Брутн понимала отчетливо, был просто  шедевром.  Неужто  она
сама до такого додумалась?
   Хью не мог утверждать с уверенностью, что редактор это поместит; но  он
надеялся с кем-то такое переговорить за обедом.
   После чего  леди  Брутн,  редко  делавшая  изящные  жесты,  сунула  все
гвоздики Хью себе  за  пазуху  и,  распростерши  руки,  назвала  его  "мой
премьер-министр!". Она просто не знала, что бы она делала без  них  обоих.
Оба встали. И Ричард Дэллоуэй прошел, как  всегда,  взглянуть  на  портрет
генерала, поскольку он собирался, когда выдастся досуг,  написать  историю
семьи леди Брутн.
   А Милисент Брутн очень гордилась своей семьей. "Но  они  подождут,  они
подождут", - сказала она, глядя на портрет; разумея, что ее семья - воины,
государственные мужи, адмиралы - были все  люди  действия,  они  исполняли
свой долг; и первейший долг Ричарда  -  долг  перед  отечеством;  но  лицо
прекрасное, сказала  она;  а  бумаги  для  Ричарда  собраны  и  полежат  в
Олдмикстоне, пока пора не пришла; пока не пришли лейбористы к власти,  она
разумела. "Ах, эти вести из Индии!" - вскричала она.
   И вот, когда они уже стояли в холле и вынимали желтые перчатки из  вазы
на малахитовом столике и Хью с совершенно  излишней  галантностью  норовил
всучить мисс Браш завалящий театральный билет или подобную  прелесть,  чем
возмущал ее до глубины души и вгонял в густую краску, Ричард повернулся  к
леди Брутн, держа шляпу в руке, и сказал:
   - Мы увидим вас вечером на нашем приеме? -  после  чего  к  леди  Брутн
воротилось величие, развеянное составлением письма. Возможно, она  придет;
возможно, и нет. Кларисса изумительно  энергична.  На  леди  Брутн  приемы
наводят страх. Впрочем, она стареет - так поведала им она, стоя на  пороге
- статная, очень прямая; а чау-чау потягивался у нее  за  спиной,  а  мисс
Браш исчезала на заднем плане, прижимая к груди бумаги.
   И леди Брутн весомо, державно поднялась к себе в спальню. Выкинув  вбок
одну руку, лежала она на софе. Она вздыхала,  посапывала,  она  не  спала,
нет, она просто была  тяжелая,  сонная,  как  луг  под  солнцем  в  мутный
июньский день, когда пчелы кружат над лугом и желтые  бабочки.  Вечно  она
возвращалась к тем местам в Девоншире, где вместе с Томом и  Мортимером  -
братьями - она перепрыгивала через ручьи на Патти, своей лошадке. Там были
собаки и крысы; и мать с отцом под вязами; и  на  лужайке  сервировали  им
чай; там куртины; штокрозы и далии; и пампасская трава; а  вот  они,  трое
негодников, - одни проказы на уме! - крадутся кустарником,  чумазые  после
какой-то проделки. Как старая няня причитала над ее платьицами!
   Господи, да ведь она же на Брук-стрит, сегодня среда. Эти милые, добрые
люди - Ричард Дэллоуэй и Хью Уитбред - в такую жару шли по улицам,  грохот
которых долетал до софы леди Брутн. У нее были власть,  положение,  доход.
Она всегда была передовым человеком. Добрые друзья ее окружали; она  знала
немало светлых умов своего  времени.  Рокот  Лондона  натекал  в  окна,  и
откинутая  на  софе  рука  сжимала  воображаемый  жезл,  каким   помавали,
наверное, предки, и, помавая жезлом, тяжелая, сонная, она  вела  батальоны
вперед, и шли батальоны к Канаде, а милые люди шли по  Лондону,  по  своей
территории, по этому коврику, по Мейфэру.
   И все дальше они уходили, от  нее  все  дальше,  и  тоненькая  ниточка,
которая  их  к  ней  еще  прикрепляла  (раз  они  вместе  откушали),   все
вытягивалась, вытягивалась, все истончалась,  пока  они  шли  по  Лондону;
будто друзья, откушав с тобой, прикрепляются к  тебе  тоненькой  ниточкой,
которая  (леди  Брутн   дремала)   истаивает   под   колокольным   звоном,
вызванивающим время, не то созывающим в  церковь;  так  одинокую  паутинку
туманят капли дождя, и  потом,  отягчась,  она  провисает.  И  леди  Брутн
уснула.
   А Ричард Дэллоуэй и Хью Уитбред задержались на углу Кондит-стрит в  тот
самый  миг,  когда  Милисент  Брутн,  лежа  на  софе,  выпустила  ниточку;
всхрапнула. На углу бились встречные  ветры.  Ричард  и  Хью  заглянули  в
витрину; им не  хотелось  ничего  покупать,  ни  разговаривать,  хотелось,
наоборот, распрощаться, но бились встречные ветры, первая половина  дня  с
разлету врезалась во вторую, и толчок еще отдавался  в  теле,  вот  они  и
остановились на углу Кондит-стрит. Совсем близко, как пущенный в голубизну
белый змей, устремленно взмыла газета, расправилась  и  застыла,  паря;  у
дамы  взметнулась  вуалька.  Желтые  навесы  дрожали.  Утреннее   движение
стихало, только редкие подводы облегченно гремели на пустеющих улицах. А в
Норфолке,  смутно  вспоминавшемся  сейчас  Ричарду,  жаркий  нежный  ветер
обдувал лепестки; лохматил воду; ерошил цветущие травы. Косцы, заморясь от
работы и устроясь в тени соснуть, раздвигали завесу зеленых стеблей,  чтоб
из-под дрожащих шариков купыря заглянуть в небо; в синее, в  недвижное,  в
слепящее летнее небо.
   Поймав себя на том, что он уставился на серебряный, семнадцатого  века,
кубок о двух ручках, покуда Хью благосклонно, с  видом  знатока  созерцает
испанское ожерелье, чтоб к нему прицениться на случай, если  оно  подойдет
Ивлин, Ричард все же не мог стряхнуть оцепенение; не хотелось  ни  думать,
ни двигаться. Жизнь выбросила на берег эти  обломки;  витрины,  заваленные
побрякушками; и летаргический сон  древности,  старины  окутывал  Ричарда.
Возможно, Ивлин Уитбред и  пожелает  купить  испанское  ожерелье  -  очень
возможно. Ричард зевнул. Хью решил войти в магазин.
   - Изволь, - сказал Ричард и побрел следом за ним.
   Видит бог, вот уж он не собирался покупать ожерелья в компании  с  Хью.
Но первая половина дня  с  разлету  врезалась  во  вторую.  И  толчок  еще
отдавался в теле. Как валкий челн в глубоких, глубоких  водах,  прадедушку
леди Брутн, воспоминания о нем и его походы в Америке опрокинуло и накрыло
волной. А с ним и Милисент Брутн.  Она  утонула.  Ричарду  было  в  высшей
степени наплевать, что станется с эмиграцией и с письмом этим  -  поместит
его редактор или нет. Ожерелье повисло на великолепных пальцах Хью.  Пусть
бы  отдал  его  какой-нибудь  девушке,  если   так   надо   ему   покупать
драгоценности;  первой   встречной   девушке.   Вдруг   Ричарда   поразила
бессмысленность жизни. Покупать ожерелья для Ивлин. Будь у Ричарда сын, он
бы твердил ему: "Трудись, трудись". Но у него  была  Элизабет;  он  обожал
свою Элизабет.
   - Я желал бы видеть мистера Дюбонне, -  уверенно  отчеканил  Хью.  Этот
Дюбонне, оказывается, знал размер шеи миссис Уитбред и, еще более странно,
знал,  как  относится  она  к  испанским  драгоценностям  и   (Хью   лично
запамятовал) что имеется у нее в арсенале по этой части. Все вместе взятое
весьма удивляло Ричарда Дэллоуэя. Он никогда  ничего  не  дарил  Клариссе,
только браслет подарил несколько лет назад, но браслет не имел успеха. Она
ни разу его не надела. Ричард вспомнил с тоской, что она ни  разу  его  не
надела. И как одинокая паутинка, поболтавшись,  прикрепляется  к  листику,
так и мысль Ричарда, высвободясь из летаргии, потянулась к жене, Клариссе;
по ней когда-то с ума сходил Питер Уолш; и она вдруг  привиделась  Ричарду
во время ленча; привиделись он сам и Кларисса; их совместная жизнь.  И  он
придвинул к себе поднос  со  старинными  драгоценностями  и,  поддевая  то
брошку, то кольцо, спрашивал: "Сколько это стоит?"  -  но  он  не  доверял
своему вкусу. Ему хотелось, входя в  гостиную,  держать  что-то  в  руках,
подарок Клариссе. Только вот что бы? А Хью уже снова распустил  хвост.  Он
был  несказанно  величествен.  Естественно,  тридцать   пять   лет   здесь
снабжаясь, он  не  желал  довольствоваться  услугами  неопытного  молодого
человека, в сущности мальчика. Ибо этот Дюбонне, выяснялось, отлучился,  и
Хью не намеревался ничего покупать, покуда мистер Дюбонне не  соблаговолит
быть на месте; юнец же в ответ покраснел и поклонился очень корректно. Все
вообще было очень корректно. Но Ричард бы ни за что в жизни не стал ничего
этого говорить! Он не постигал, почему люди терпят подобную наглость.  Хью
становился  просто  несносным  олухом.  Ричард  Дэллоуэй  не  мог   теперь
выдержать его общество более часа. И, взмахнув  в  знак  прощания  шляпой,
Ричард завернул за угол Кондит-стрит, чтоб поскорей,  да,  поскорей  пойти
следом за паутинкой, которая его привязывала к  Клариссе;  пойти  прямо  к
ней, в Вестминстер.
   Но ему хотелось что-то  ей  принести.  Цветы?  Да,  цветы,  раз  он  не
доверяет своему вкусу относительно драгоценностей; побольше цветов -  роз,
орхидей, чтоб ознаменовать, как ни толкуй, событие; это  чувство,  которое
осенило его, когда за столом говорили про Питера Уолша; они  ведь  никогда
про это не говорят; они уж сто лет про это не говорят;  и,  между  прочим,
думал он, прижимая  к  груди  белые  и  красные  розы  (большую  охапку  в
шелестящей обертке), очень, очень напрасно. Наступает время, когда  уже  и
не скажешь; такое как-то  стесняешься  выговорить,  подумал  он,  сунул  в
карман сдачу и отправился, прижимая к груди охапку цветов, в  Вестминстер,
чтобы с порога сказать (и пусть она что хочет, то про него  и  думает),  с
порога сказать, протягивая цветы: "Я тебя люблю". Почему не сказать?  Ведь
это же просто чудо, как вспомнишь о войне, о тысячах бедных парней, совсем
молодых, которые свалены в общих могилах и почти позабыты; просто чудо.  А
он вот идет по Лондону, идет сказать Клариссе, что он любит ее,  именно  в
этих словах. Такое, в общем, не  говоришь,  думал  он.  Отчасти  ленишься;
отчасти стесняешься. А Кларисса...  О  ней  трудно  думать;  разве  вдруг,
приступом, как за ленчем, когда он отчетливо увидел ее всю; всю их  жизнь.
Он  стоял  у  перехода  и  повторял  про  себя  -  простой  по  натуре   и
неиспорченный, недаром он много бродил и охотился; настойчивый и  упорный,
защитник прав угнетенных, всегда искренний в палате  общин;  неизменный  в
своей простоте, но в последнее время чересчур молчаливый и скованный, - он
повторял про себя, что это же чудо, что он женат на Клариссе; чудо,  чудо,
его жизнь - настоящее чудо, думал он; и медлил у перехода. Но кровь в  нем
вскипела при виде карапузов лет пяти, которые  -  одни,  без  присмотра  -
пересекали Пиккадилли. Полиция в таких случаях обязана  сразу  перекрывать
движение. Относительно лондонской полиции он не  слишком  обольщался.  Он,
собственно, собирал даже данные о преступном  ее  нерадении;  а  торговцы?
Почему они ставят  тележки  на  улице  -  это  запрещено.  А  проститутки?
Господи,  конечно,  не  они  виноваты  и  не   бедные   юноши,   но   наше
отвратительное общественное устройство и прочее, прочее. Обо всем этом  он
размышлял, и эта работа мысли была в нем видна, когда, седой,  элегантный,
упорный, чистый, он пересекал парк с тем, чтоб сказать жене, что он  любит
ее.
   Он войдет в гостиную и прямо так ей и скажет. Ведь жалко  безумно,  что
мы не  высказываем  своих  чувств,  думал  он,  пересекая  Грин-Парк  и  с
удовольствием наблюдая, как целые семьи, бедные семьи разместились в  тени
под деревьями; детишки, совсем клопы, болтали  ножонками;  сосали  молоко;
бумажные  пакеты  валялись  на  земле,  однако  же  (в  случае   возможных
протестов) их тотчас мог устранить один из этих плотных господ в  ливреях.
Да, Ричард был того мнения, что все парки, все скверы должны быть  открыты
для  детей  в  продолжение  летних  месяцев  (трава,  красноватая,  вялая,
подсвечивала снизу  лица  бедных  вестминстерских  матерей  и  копошащихся
деток, будто двигали  снизу  желтую  лампу).  Но  что  делать,  однако,  с
заблудшими особами  женского  пола,  как  вот  та,  например,  что  лежала
опершись на локоть (будто сорвавшись с  удил,  бросилась  на  землю,  чтоб
наблюдать и взвешивать, что  почем,  нагло,  весело  распустив  губы),  он
положительно не постигал.  С  букетом  наперевес  Ричард  Дэллоуэй  к  ней
приблизился; сосредоточенно прошел мимо; но между ними  успела  проскочить
искорка - она усмехнулась при виде его, он же  доброжелательно  улыбнулся,
размышляя над судьбами заблудших особ женского  пола;  говорить  им  было,
разумеется, не о чем. Но сейчас он  скажет  Клариссе,  что  он  любит  ее,
именно в этих словах. Когда-то, давным-давно, он ревновал к Питеру  Уолшу;
ревновал к нему Клариссу. Но она часто повторяла, что  правильно  сделала,
отказав Питеру Уолшу; и это правда, он же знает Клариссу; ей нужна  опора.
Она вовсе не слабая; но ей нужна опора.
   Ну а насчет Букингемского дворца (будто старая примадонна, вся в белом,
смотрит на зрителей), ему  не  откажешь  в  известном  достоинстве,  думал
Ричард, и нельзя же презирать то, что в конце концов для  миллионов  людей
(горстка любопытных собралась у  ворот,  ожидая  выезда  короля)  является
известным символом, хотя и нелепым; ребенок, ей-богу, сложил бы удачней из
кубиков, подумал он и окинул взглядом королеву Викторию (он ее помнил, она
была в роговых очках, проезжала по Кенсингтону) -  белокаменную  пышность,
изобильное материнство; но ему нравилось, чтоб над  ним  царило  потомство
Хорсы [Хорса и Хенгист  -  вожди  древних  саксов,  возможно,  легендарные
фигуры], он ценил непрерывность; ощущение  преемственности.  Да.  Великая,
великая Эпоха. А его собственная жизнь - разве  не  чудо?  Да,  жаловаться
грех. Вот он, во цвете лет, он идет по Вестминстеру, идет к себе  домой  -
сказать Клариссе, что он ее любит. Это счастье и есть, думал он.
   Так и есть,  сказал  он,  входя  на  Динс-Ярд.  Биг-Бен  выбил:  сперва
мелодично - вступление; и затем непреложно  -  час.  Эти  ленчи  в  гостях
разбивают весь день, думал он, подходя к своей двери.
   Звук Биг-Бена затопил гостиную и застиг Клариссу за письменным  столом,
очень расстроенную; очень расстроенную и злую. Да, совершенно справедливо,
она не пригласила Элли Хендерсон к себе на прием; но она же ее сознательно
не пригласила. И вот миссис  Мэшем  пишет:  "Она  обещала  Элли  Хэндерсон
спросить у Клариссы... Элли так хотелось пойти..."
   Но почему, почему она обязана всех скучнейших дам Лондона приглашать на
свои приемы? И при чем тут миссис Мэшем? И вдобавок Элизабет  заперлась  с
Дорис Килман. Вообразить нельзя ничего более тошнотворного. Молиться среди
бела дня с этой особой. А звук колокола затопил гостиную печальной волной;
и волна отступала и опять собиралась нахлынуть, когда  Кларисса  различила
рассеянно какой-то шелест под дверью. Кто  там  еще,  в  такой  час?  Три.
Господи! Уже три! С победительной прямотой и достоинством часы выбили три;
и больше она уже ничего не слышала; но повернулась дверная ручка, и  вошел
Ричард! Вот неожиданность! Вошел Ричард, протягивая ей цветы.  Когда-то  в
Константинополе она обманула  его  ожидания;  и  леди  Брутн,  славившаяся
своими увлекательными ленчами, ее не пригласила. Ричард вошел,  протягивая
ей цветы - розы, красные и белые розы. (Но он так и не выговорил,  что  он
ее любит, как собирался, именно в этих словах.)
   - Какая прелесть, - сказала она, принимая у  него  из  рук  цветы.  Она
поняла; она без всяких слов поняла; это же Кларисса. Она расставляла их  в
вазах на камине.
   - Какая прелесть, - говорила она. Интересно было?  Спрашивала  про  нее
леди Брутн? Питер Уолш  приехал.  Миссис  Мэшем  прислала  письмо.  Неужто
необходимо приглашать Элли Хэндерсон? Килманша торчит наверху.
   - Посидим пять минут, - сказал Ричард. В гостиной стало  как-то  пусто.
Все стулья по стенам. Зачем это? Ах да, прием; нет, он не забыл про прием.
Питер Уолш вернулся. Ну да, он у нее был. Собирается разводиться; влюбился
там в кого-то. И в  точности,  в  точности  тот  же.  Она  сидела,  чинила
платье...
   - Вспоминала Бортон, - сказала она.
   - Хью тоже был, - сказал Ричард. Ах, и она  его  встретила?  Совершенно
стал несносный. Покупает своей Ивлин ожерелья;  еще  потолстел;  несносный
олух.
   - И вдруг на меня нашло: "А ведь чуть не вышла за тебя", - сказала она,
думая про то, как Питер сидел тут, в  галстуке  бабочкой;  играл  ножом  -
открывал, закрывал. - Он, ну, ты знаешь, как всегда.
   Про него речь шла за едой, сказал Ричард. (Но он не  смог  ей  сказать,
что он ее любит. Он держал ее за руку. Это счастье и есть, думал он.)  Они
писали письмо в "Таймс" для Милисент Брутн.  Хью  на  одно  это,  кажется,
только и годен.
   - Ну, а что же милейшая мисс Килман? -  спросил  он.  Клариссе  безумно
понравились  розы;  сперва  они  так  тесно  слепились,  а   теперь   сами
раскинулись в стороны.
   - Килман заявляется сразу же после ленча, - сказала она. - Элизабет вся
краснеет. Они запираются наверху. Наверное, молятся.
   Господи! Вот уж это было не по нутру Ричарду. Но это возрастное,  такие
вещи проходят сами, если не обращать внимания.
   - В макинтоше и с зонтиком, - сказала Кларисса.
   Он ей не сказал: "Я тебя люблю"; но он держал ее за руку. Это счастье и
есть, думал он.
   - Но почему я должна всех скучнейших дам Лондона приглашать к  себе  на
приемы? - сказала Кларисса. - И когда у миссис Мэшем прием,  она  же  сама
решает, кого пригласить?
   - Бедненькая Элли Хендерсон,  -  сказал  Ричард.  Ужасно  странно,  как
Кларисса тревожится из-за своих приемов, думал он.
   Но Ричард даже не заметил, как они убрали гостиную! Да, так что  же  он
хотел ей сказать?
   Раз она огорчается из-за этих приемов, он  ей  больше  не  разрешит  их
устраивать. Ну так как же? Жалеет  она,  что  не  вышла  за  Питера?  Ему,
однако, пора.
   Ему надо идти, сказал он, и он встал. Но еще постоял перед  нею,  будто
что-то решался сказать; и она гадала - что? И зачем? Вот же - розы.
   - Комитет какой-нибудь? - спросила она, когда он отворял дверь.
   - Армяне, - сказал он; или, может, он сказал "славяне".
   И есть же достоинство в людях; отдельность; даже между женою и мужем  -
провал; и с этим надо считаться, думала Кларисса, глядя, как  он  отворяет
дверь; с этим и сама не расстанешься, и у мужа не будешь  силком  отымать,
не то как раз и лишишься свободы, уважения  к  себе  -  словом,  бесценных
вещей.
   Он воротился, принес одеяло и подушку.
   - После ленча полный покой в течение часа, - сказал он. И он ушел.
   Как на него похоже! Он будет повторять: "После  ленча  полный  покой  в
течение часа" до скончания века, потом