профессиональных. Боготворя пропорцию, сэр Уильям не только сам процветал,
но способствовал процветанию Англии,  заточал  ее  безумцев,  запрещал  им
деторождение,   карал   отчаяние,    лишал    неполноценных    возможности
проповедовать свои идеи, покуда сами не обретут чувство  пропорции  -  его
чувство пропорции, если речь о мужчинах, или чувство  леди  Брэдшоу,  будь
речь о женщинах (она вышивала, вязала, проводила четыре  вечера  в  неделю
дома с сыном), и его не только уважали коллеги,  боялись  подчиненные,  но
родные и близкие пациентов питали к нему живейшую благодарность за то, что
он заставлял Спасителей и Спасительниц, предвещавших конец света и  второе
пришествие, пить молоко в постели; ибо так велел сэр Уильям;  сэр  Уильям,
который благодаря  тридцатилетнему  опыту  и  безошибочному  чутью  тотчас
распознавал: вот безумие, а вот разумное чувство. Чувство пропорции.
   Но у Пропорции есть сестра, куда менее улыбчивая, более грозная богиня,
которой и поныне приходится в горючих  песках  Индии,  в  грязных  болотах
Африки, в трущобах  Лондона,  словом,  всюду,  где  климат  либо  же  черт
заставляет людей отпадать от истинной веры, от ее то  есть  веры,  богиня,
которой приходится сносить алтари, разбивать идолов и вместо них водружать
собственный строгий образ; имя ей - Жажда-всех-обратить,  и  питается  она
волею слабых, и  любит  влиять,  заставлять,  обожает  собственные  черты,
отчеканенные  на  лице  населения.  Она  ораторствует  перед  зеваками   в
Гайд-Парке; облекается в белые  ризы  и,  покаянно  переодевшись  Братской
Любовью, обходит палаты больниц и палаты лордов, предлагает помощь, жаждет
власти; грубо сметает с пути инакомыслящих и недовольных, дарует благодать
тем, кто,  заглядываясь  ввысь,  ловит  свет  ее  очей,  -  и  лишь  потом
просветленным  взором  озирает  мир.  Эта  дама  тоже  (Реция  Уоррен-Смит
догадалась) свила гнездышко в сердце сэра Уильяма Брэдшоу, хоть и норовила
спрятаться, как в ее обычае прятаться,  под  благовидным  прикрытием,  под
почтенным каким-нибудь именем: любви, долга, самоотверженности. Уж как сэр
Уильям трудился  -  как  радел  он  о  том,  чтобы  фонды  росли,  реформы
вводились, учреждения основывались! Но Жажду-всех-обратить,  привередливую
богиню, не проведешь на мякине, ей подавай  человеческую  волю.  Например,
леди Брэдшоу. Пятнадцать лет назад она не выдержала. Ничего,  в  сущности,
особенного; ни сцены, ни вспышки; просто воля ее утонула в его воле, и она
пошла ко дну. С томной улыбкой, с лаской во взоре;  обед  на  Харли-стрит,
еженедельный,  из  восьми-девяти  блюд,  на  десять  -  пятнадцать  персон
благородной профессии, шел гладко и чинно. И лишь попозже,  потом  уже,  -
запинка, неловкость, нервное  подергивание,  пауза  и  смущение  заставили
предположить то, во что верить, право же,  не  хотелось,  -  что  бедняжка
кривит душой. Некогда, в давние дни она  спокойно  рассказывала,  как  она
ловит семгу. Ныне, желая служить столь маслянисто пылавшему в глазах  мужа
стремлению властвовать и царить, она  взвешивала,  выверяла,  прикидывала,
подсчитывала, подстерегала, следила,  так  что,  хоть  точно  никто  б  не
сказал, отчего вечер стал неприятным и отчего ломит в затылке  (это  можно
бы приписать профессиональной беседе или усталости великого  доктора,  чья
жизнь,  говорила  леди  Брэдшоу,  "принадлежит  не  ему,  но  всецело  его
пациентам"), вечер, однако же, стал неприятным. И  когда  пробило  десять,
гости вдохнули воздух Харли-стрит  прямо-таки  с  упоением;  пациентам  же
доктора Брэдшоу было то не дано.
   В сером кабинете, увешанном живописью, среди  изысканных  мебелей,  под
потолком из матового стекла  они  постигали  масштабы  своих  прегрешений;
съежившись в кресле, они смотрели, как сэр Уильям  исключительно  ради  их
пользы проделывает интереснейшие упражнения руками: то  выбрасывает  их  в
стороны, то опять прижимает к бокам, доказывая (если пациент упорствовал),
что сэр Уильям - хозяин собственных  действий,  пациент  же  -  отнюдь.  И
слабые не выдерживали; рыдали, сдавались; иные же, под влиянием бог  знает
каких буйных, безумных идей, в  лицо  называли  сэра  Уильяма  шарлатаном;
подвергали - еще более  нечестиво  -  сомнению  самое  жизнь.  Спрашивали:
"Зачем жить?" Сэр Уильям отвечал, что жизнь  прекрасна.  Разумеется,  леди
Брэдшоу висит над камином в страусовых перьях и годовой доход у него равен
двенадцати тысячам. Но ведь нас, они говорили,  жизнь  не  балует  так.  В
ответ он молчал. У них не было чувства пропорции.  Но,  может,  и  Бога-то
нет? Он пожимал плечами. Значит, жить  или  не  жить  -  это  личное  дело
каждого? Вот тут-то они заблуждались. У  сэра  Уильяма  был  один  друг  в
Суррее,  где  обучали,  сэр  Уильям  откровенно   признавался,   нелегкому
искусству - чувству пропорции. Существовали еще и семейные  привязанности;
честь; мужество и блестящие возможности. Решительным их поборником  всегда
выступал сэр Уильям. Если же  это  не  помогало,  он  призывал  на  помощь
полицию, а также интересы общества, которое - в Суррее - заботилось о том,
чтобы пресекать антиобщественные порывы, идущие в основном  от  недостатка
породы. И тогда, осторожно, из укрытия выходила и садилась на трон богиня,
вечно жаждущая покорять, и ломать, и в  чужих  святилищах  водружать  свой
собственный образ. Голеньких, беззащитных, всеми  оставленных  сэр  Уильям
Брэдшоу  припечатывал  собственной  волей.  Бросался  коршуном;   пожирал;
запирал. И за это-то сочетание решимости и человечности так высоко  ценили
сэра Уильяма родственники его жертв.
   А Реция, идя по Харли-стрит, кричала, что он ей совсем не понравился.


   На части и ломти, на доли, дольки, долечки  делили  июньский  день,  по
крохам разбирали колокола на Харли-стрит, рекомендуя покорность, утверждая
власть, хором славя чувство пропорции, покуда вал времени не осел до того,
что магазинные часы на Оксфорд-стрит возвестили братски и дружески, словно
бы господам  Ригби  и  Лаундзу  весьма  даже  лестно  поставлять  полезные
сведения даром, - что сейчас половина второго.
   Если посмотреть вверх, оказывается, что каждая буковка сдвоенного имени
- Ригби и Лаундз - соответствует какому-то часу. И невольно испытываешь  к
ним благодарность за точное, по Гринвичу, время; и эта благодарность  (так
рассуждал Хью Уитбред,  задержавшийся  возле  витрины)  естественно  потом
оборачивается покупкой носков  и  ботинок  у  Ригби  и  Лаундза.  Так  Хью
рассуждал. Он всегда рассуждал, не углубляясь  особенно;  он  скользил  по
поверхности; мертвые языки, живые, житье-бытье, жизнь  в  Константинополе,
Риме, Париже, верховая езда, охота, теннис - было, было  когда-то.  Теперь
же, недоброжелатели утверждали, он нес  караул  в  Букингемском  дворце  в
шелковых чулках и бриджах и караулил там никому не ведомо что.  Однако  он
делал это весьма и весьма успешно. Пятьдесят пять лет он держался на плаву
на  сливках  английского  общества.   Водил   знакомство   с   премьерами.
Привязанности  его  считались  глубокими.  И  хотя  надо   признать,   что
действительно он не принял участия ни в одном из великих движений эпохи  и
не  то  чтобы  занимал  очень  ответственный   пост,   одно-два   скромных
нововведения зато бесспорно делали ему честь:  усовершенствование  уличных
навесов - это раз и, во-вторых, защита сов в  Норфолке;  молодые  служанки
имели все основания быть благодарными Хью. А уж подпись его под письмами в
"Таймс" с просьбами выделить средства,  с  воззваниями  к  обществу,  чтоб
защищало, охраняло, не сорило, не курило и боролось с безнравственностью в
парках, право же, заслуживала уважения.
   И он был, право же, великолепен, когда, застыв на минуту (пока  замирал
бой часов), критическим оком, оком судьи окинул носки и  ботинки;  он  был
безупречен и прочен, будто созерцал  мир  с  некоей  высоты,  и  был  одет
соответственно, но сознавал обязательства, какие рост, богатство, здоровье
на него налагали, и скрупулезно  придерживался,  даже  без  нужды,  тонкой
старомодной учтивости, отчего так запоминалось и нравилось его  поведение.
Например, он ни разу не позволил себе явиться на  ленч  к  леди  Брутн,  к
которой ходил уже двадцать лет, не простирая букета гвоздик,  и  уйти,  не
справясь у мисс Браш, секретарши леди Брутн, о ее брате в Южной Африке, на
что мисс Браш, хоть и лишенная решительно каких бы то ни было женских чар,
ужасно почему-то обижалась и отвечала: "Спасибо, ему очень хорошо в  Южной
Африке", тогда как ему уже лет пять было очень плохо в Портсмуте.
   Сама леди Брутн предпочитала Ричарда Дэллоуэя, явившегося  одновременно
с Хью. Они буквально столкнулись в дверях.
   Конечно, леди Брутн предпочитала Ричарда Дэллоуэя.  Этот  был  из  куда
более тонкого теста. Но и бедного славного Хью она не дала бы в обиду. Она
не могла забыть, он  был  удивительно  мил  и  оказал  ей  как-то  большую
любезность, - она, правда, забыла какую. Но он был - да, удивительно  мил.
Впрочем, так ли уж велика разница между тем и другим человеком? Она вообще
не могла понять, зачем это нужно - всех  раскладывать  по  полочкам,  как,
например,  Кларисса   Дэллоуэй,   раскладывать   по   полочкам   и   опять
перемешивать; да, во всяком случае, не в шестьдесят же два года.  Гвоздики
Хью она приняла с обычной своей угловатой угрюмой улыбкой.  Больше  никого
не будет, сказала она. Она обманом их заманила, они должны ее выручить.
   - Но прежде надо поесть, - сказала она.
   И  началось  бесшумное,  изысканное,  туда-сюда   из   двойных   дверей
скольжение фартучков и наколок, скольжение  горничных,  не  служанок  ради
насущного хлеба, но посвященных в таинство, или  великий  обман,  творимый
хозяйками в Мейфэре с часу тридцати  до  двух,  когда  по  мановению  руки
прекращаются дела и сделки и взамен воцаряется полная иллюзия,  во-первых,
относительно еды - что она не куплена, за нее не плачено; а  затем  -  что
скатерть сама собой уставилась серебром, хрусталем и сами собой  очутились
на  ней  салфетки,  блюда  красных  плодов,  тонкие  дольки  палтуса   под
коричневым соусом, и в горшочках  плавают  разделанные  цыплята;  и  не  в
камине, а в сказке пылает огонь; и вместе с кофе и вином (не купленным, не
оплаченным) веселые видения встают пред задумчивым  взором;  томно  тающим
взором; которому жизнь уже  кажется  музыкой,  тайной;  взором,  тянущимся
радушно к прелести красных гвоздик, которые леди Брутн (чьи  движения  все
угловаты) поместила рядом с тарелкой, так что Хью Уитбред, довольный  всем
миром, но и вполне сознавая свое положение в нем, сказал, отложив вилку:
   - Они ведь прелестно пойдут к вашим кружевам?
   Мисс Браш страшно покоробило от  его  фамильярности.  Она  считала  его
неотесанным. Это смешило леди Брутн.
   Леди Брутн подняла со стола  гвоздики  и  теперь  держала  их  довольно
неловко, приблизительно так же, как держал на портрете  свиток  генерал  у
нее за спиной; она застыла в задумчивости. Кто же она генералу: правнучка?
или праправнучка? - спрашивал  себя  Ричард  Дэллоуэй.  Сэр  Родерик,  сэр
Майлз, сэр Толбот - а, ну да. Удивительно, как в этом роду  передается  по
женской линии сходство. Ей бы самой драгунским генералом быть; и Ричард  с
радостью бы служил под ее началом; он чрезвычайно  ее  почитал;  он  питал
романтические  идеи  относительно  крепких,  старых,  знатных  дам  и,  по
добродушию своему, с удовольствием бы привел к ней  на  ленч  кое-кого  из
молодых и горячих друзей; будто можно вывести нечто  вроде  ее  породы  из
пылких говорунов за чайным столом! Он знал ее родные места. Знал ее семью.
Там у нее есть виноградник, все еще плодоносящий, в котором сиживал не  то
Лавлейс,  не  то  Херрик  [Ричард  Лавлейс  (1618-1657)  и  Роберт  Херрик
(1591-1674) - английские поэты, воспевавшие радости сельской жизни] - сама
она не читала ни единой поэтической строчки,  но  таково  предание.  Лучше
подождать с вопросом, который ее занимает  (воззвать  ли  к  общественному
мнению; и если да, то в каких именно словах и  прочее),  лучше  подождать,
пока они выпьют кофе, думала леди Брутн. И она положила гвоздики на стол.
   - Как Кларисса? - вдруг спросила она.
   Кларисса  всегда   говорила,   что   леди   Брутн   ее   недолюбливает.
Действительно,  о  леди  Брутн  было  известно,  что  она  больше   занята
политикой, чем людьми; что она  говорит,  как  мужчина;  была  замешана  в
какой-то известной интриге восьмидесятых годов, ныне все  чаще  поминаемой
мемуаристами. Доподлинно - в гостиной у нее была ниша, и в нише столик,  и
над столиком  фотография  генерала  сэра  Толбота  Мура,  ныне  покойного,
который здесь же  составил  (однажды  вечером  в  восьмидесятые  годы),  в
присутствии леди Брутн и с ее ведома, то ли по  ее  совету,  телеграмму  с
приказом британским войскам наступать - в одном историческом  случае  (она
сохранила то перо и рассказывала эту историю). Потому,  когда  леди  Брутн
обрушивала подобный вопрос ("Как Кларисса?"), мужьям трудно  было  убедить
своих жен, да и самим при  всей  преданности  не  усомниться  чуть-чуть  в
искренности ее интереса к этим женщинам, которые так часто мешают  мужьям,
не дают принять важный пост за границей  и  которых  приходится  в  разгар
парламентской сессии таскать на воды, чтоб оправились от инфлюэнцы. Тем не
менее такой вопрос ("Как Кларисса?") в  ее  устах  неизменно  означал  для
женщин признание со стороны доброжелателя, почти немого (всего-то  и  было
таких высказываний пять-шесть за всю ее  жизнь),  что  кроме  завтраков  в
мужской компании существует еще  и  женское  дружество,  связывающее  леди
Брутн и миссис Дэллоуэй (которые встречались редко и при встречах казались
одна другой безразличными и даже враждебными) особыми узами.
   - Я сегодня встретил Клариссу в парке, - сказал Хью  Уитбред,  выуживая
кусок цыпленка и спеша отдать скромную дань признания своему удивительному
таланту, - стоило ему приехать  в  Лондон,  он  сразу  всех  встречал.  Но
обжора, обжора, она просто таких не видывала, думала Милли  Браш,  которая
судила о мужчинах с неколебимой суровостью и была способна на  преданность
до гроба, - в частности, представительницам своего собственного пола,  ибо
была она сутуловата, бородавчата, угловата  и  решительно  лишена  женских
чар.
   - А знаете, кто сейчас в Лондоне? - вдруг вспомнила леди Брутн.  -  Наш
старый друг Питер Уолш.
   Все заулыбались. Питер Уолш! И мистер  Дэллоуэй  искренне  обрадовался,
думала Милли Браш; а мистер Уитбред только о цыпленке и думал.
   Питер Уолш! Все трое - леди Брутн, Хью  Уитбред  и  Ричард  Дэллоуэй  -
вспомнили одно и то же: как отчаянно был Питер влюблен; получил  от  ворот
поворот; уехал в Индию; ничего не  достиг;  совсем  запутался;  и  Ричарду
Дэллоуэю очень нравился старый милый  приятель.  Милли  Браш  это  видела;
видела глубину в его темных глазах и как он колеблется, что-то  решает;  и
ей было интересно, ей все было интересно про мистера Дэллоуэя - интересно,
что он думает про Питера Уолша?
   Что Питер Уолш был влюблен в Клариссу; что сразу после ленча он  пойдет
к Клариссе и скажет ей, что он любит ее. Да, именно в этих словах.
   Милли Браш когда-то  чуть  не  влюбилась  в  эту  задумчивость  мистера
Дэллоуэя; он такой положительный и настоящий джентльмен. Теперь же ей было
за сорок, и леди Брутн стоило только  кивнуть,  даже  чуть-чуть  повернуть
голову, и Милли Браш принимала сигнал, как бы  ни  была  она  погружена  в
соображения высокого духа, кристальной души, недоступной  низким  проискам
жизни, ибо та  не  подсунула  Милли  Браш  ради  подкупа  ни  самомалейшей
безделицы - ни локончика, ни улыбки, ни ротика, носика, щечек,  решительно
ничего; леди Брутн стоило только кивнуть - и Перкинс уже получил  указание
поторопиться с кофе.
   - Да, Питер Уолш вернулся, - сказала леди Брутн. Это смутно льстило  им
всем. Побитого, незадачливого, его кинуло  к  их  безопасному  берегу.  Но
помочь ему, рассудили они, положительно невозможно;  у  него  в  характере
какой-то изъян. Хью Уитбред сказал, что, разумеется, можно упомянуть о нем
такому-то и такому-то. Он траурно,  важно  нахмурился,  прикидывая,  какие
письма он сочинит для глав  учреждений,  прося  за  "моего  старого  друга
Питера Уолша", и прочее. Только ни к чему это не  приведет  -  ни  к  чему
существенному не приведет, из-за его характера.
   - Вероятно, сложности  с  женщиной,  -  сказала  леди  Брутн.  Они  все
подозревали, что подоплека - _в этом_.
   - Однако, - сказала леди Брутн, чтоб переменить тему, - мы  все  узнаем
от самого Питера.
   (Кофе что-то долго не несли.)
   - А его адрес? - бормотнул Хью Уитбред; и тотчас прошлась рябь по серой
глади службы, омывавшей леди Брутн день-деньской,  ограждая  ее,  охраняя,
окружая тонкой паутиной, которая смягчала вторжения, предотвращала удары и
раскидывалась над домом на Брук-стрит тонким наметом, где все застревало и
тотчас извлекалось седовласым Перкинсом, который  служил  леди  Брутн  уже
тридцать лет и теперь  записал  адрес,  передал  мистеру  Уитбреду  и  тот
вытащил  записную  книжку,   вскинул   брови,   поместил   бумажку   среди
чрезвычайной  важности  документов  и  сказал,  что  он   попросит   Ивлин
пригласить его к завтраку.
   (Кофе не вносили, пока мистер Уитбред не управится с этим делом.)
   Хью  ужасно  медлителен,  думала  леди  Брутн.  И  Хью  потолстел,  она
заметила.  Ричард  всегда  в  прекрасной  форме.  Леди  Брутн  начала  уже
нервничать;  решительно,  неоспоримо  и  властно  ее  существо  стремилось
преодолеть все эти мелкие частности (Питера Уолша,  его  дела)  и  перейти
наконец к тому, что поглощало ее помыслы, и не  только  их  поглощало,  но
составляло тот стержень души, без  которого  Милисент  Брутн  не  была  бы
Милисент Брутн, перейти к проекту эмиграции молодых людей обоего  пола  из
почтенных семейств, с тем чтобы  создать  им  условия  для  процветания  в
Канаде. Она увлекалась. Быть может, она утратила чувство пропорции. Другим
эмиграция не казалась панацеей от всех болезней, идеальным  замыслом.  Для
них (для Хью или Ричарда, даже  для  преданной  мисс  Браш)  она  не  была
высвобождением тех эгоистических сил, которые мощная, воинствующая женщина
хорошего  происхождения  от  хорошей  жизни,   непосредственных   порывов,
откровенных чувств и неспособности  к  самоанализу  (я  прямая,  открытая,
почему человеку нельзя быть прямым и открытым? - недоумевала она), которые
такая женщина ощущает  в  себе,  когда  молодость  миновала,  и  стремится
направить на какой-то объект, будь то эмиграция,  эмансипация,  совершенно
неважно что, но, ежедневно питаясь соками ее души, объект  этот  неизбежно
становится сверкающим, блистающим -  не  то  зеркало,  не  то  драгоценный
камень; временами его любовно скрывают от насмешливых взоров, временами же
гордо  выставляют  напоказ.  Короче  говоря,  эмиграция  стала  теперь   в
значительной степени самой леди Брутн.
   Но приходилось еще и писать. А одно письмо в "Таймс", говорила она мисс
Браш, стоило ей больших усилий, чем отправить экспедицию  в  Южную  Африку
(какую она во время войны и отправила). Потратив утро на битву с  письмом,
начиная,  марая,  бросая,  начиная  опять,   она   как   никогда   ощущала
бесплодность своих женских потуг и склонялась признательной мыслью  к  Хью
Уитбреду,  который  обладал  -  тут  уж  никто  бы  не  мог  усомниться  -
удивительным даром сочинять письма в "Таймс".
   Совершенно не похожее на нее существо, Хью так владел языком; умел  все
изложить в точности, как  нужно  издателям;  и  был,  конечно,  не  просто
примитивный жадюга, все гораздо сложней. Леди  Брутн  не  решалась  строго
судить о мужчинах из почтения к тому таинственному  сговору,  по  которому
именно они, но не женщины ведают миропорядком; знают,  как  что  изложить;
все понимают; и когда Ричард советовал ей, а Хью за нее писал, она была, в
общем, уверена в своей правоте. И