адо свести знакомство кой
с какими людьми, которые ее дополняют; и даже узнать кой-какие места.  Она
в странном родстве с людьми, с которыми в жизни не  перемолвилась  словом,
то вдруг с женщиной просто на улице, то вдруг с приказчиком, или  вдруг  с
деревом, или с конюшней.  И  вылилось  это  в  трансцендентальную  теорию,
которая, при Клариссином страхе смерти, позволяла  ей  верить  -  или  она
только  так  говорила,  будто  верит  (при  ее-то  скептицизме),  что  раз
очевидное, видимое в нас до того зыбко в сравнении с невидимым, которое со
стольким со всем еще связано -  невидимое  это  и  остается,  возможно,  в
другом человеке каком-нибудь, в  месте  каком-нибудь,  доме  каком-нибудь,
когда мы умрем. Быть может - быть может.
   Если оглянуться хотя бы на их долгую, почти тридцатилетнюю  дружбу,  ее
теория кажется очень правдоподобной.  Уж  как  коротки,  отрывочны,  часто
мучительны их свидания - из-за его долгих отлучек,  из-за  помех  (скажем,
сегодня - вошла  эта  Элизабет,  длинноногая  -  жеребеночек  -  красивая,
бессловесная, - только-только он разговорился с Клариссой), а вот ведь  их
роль в его жизни безмерна. Просто загадка какая-то. Тебе дается маленькое,
острое, колкое зернышко - свидание; частенько саднящее; и потом, далеко, в
самых неподходящих местах, это зернышко вдруг и взойдет, обдаст ароматом и
тронет, раскроется зрению, осязанию, вкусу, и чувству, и мысли -  пролежав
много лет неведомо где. Кларисса настигала его - на  палубе,  в  Гималаях;
совершенно необъяснимо, ни с того ни  с  сего  (могла  же  Салли  Сетон  -
добросердечная, пылкая дурища! - вдруг вспомнить - его! - при  взгляде  на
голубую гортензию).  Она  больше  всех  на  него  повлияла.  И  вечно  она
настигала его - хочешь не хочешь - холодная, надменная, придирчивая; а  то
восхитительная, милая, как пастбище какое-то в Англии или жнивье. Чаще  он
ее видел не в Лондоне, а в деревенской тиши. Сцена за сценой в Бортоне...
   Вот и гостиница. Он пересек холл, где высились красные кресла  рядом  с
диванами и чахли в кадках остролистые пальмы. Барышня за конторкой  подала
ему ключ. И несколько писем. Он пошел наверх по лестнице - чаще всего  она
видится ему в Бортоне, поздним летом, он гостил у них по неделе, а бывало,
и по две, как в те поры водилось.  То  она  стоит  на  горе,  придерживает
руками волосы, развевается ее плащ, и она им  кричит,  чтоб  поглядели  на
Северн. Или в лесу, она кипятит чай, - пальцы не слушаются, дым выделывает
книксены, веет им в лица, и за ним  сквозит  маленькое,  розовое  лицо;  а
как-то она попросила напиться у какой-то старушки; потом та вышла  еще  на
крыльцо и глядела им вслед. Они всегда ходили  пешком;  остальные  ездили;
она терпеть не могла ездить, она не любила  животных,  кроме  того  своего
пса.  Они  истоптали  с  нею  долгие  мили  дорог.  Она,   бывало,   вдруг
остановится, чтоб разобраться в округе,  и  тащит  его  в  противоположную
сторону, и все время,  все  время  они  спорили;  толковали  о  поэзии,  о
знакомых, о политике (у нее тогда были радикальные взгляды);  и  ничего-то
не замечали кругом,  разве  что  она  вдруг  замрет,  вскрикнет  при  виде
какого-нибудь дерева или полянки и  потребует,  чтоб  он  тоже  непременно
взглянул; и дальше - опять, опять по колючей  стерне,  она  -  впереди,  с
каким-то цветочком для тетки, и при  всей  своей  хрупкости  неутомима;  в
Бортон являлись уж в  сумерки.  После  ужина  старый  Брайткопф  раскрывал
фортепьяно и пел совершенно без голоса, а  они,  рухнув  в  кресла,  долго
давились хохотом, не выдерживали, прыскали ни с того ни с сего. Брайткопф,
предполагалось, не слышал. А наутро она уже снова порхала перед домом, как
трясогузочка...
   Э, да тут от нее письмо! Синий  конверт;  ее  рука.  И  нельзя  его  не
прочесть. Снова встреча, сулящая муку! Прочесть  ее  письмо  стоит  бездны
усилий.
   "Как божественно, что она его повидала. Она должна ему это сказать".  И
все.
   А он расстроился. Разозлился. И зачем она ему написала? После всех  его
рассуждений - словно удар под вздох. Почему она, наконец, не оставит его в
покое? Вышла же за своего Дэллоуэя и столько лет прелестно с ним прожила.
   В этих гостиницах не очень-то отведешь душу. Наоборот.  Кто  только  не
нацеплял свою шляпу на этот крюк. Даже мухи, если подумать,  перепробовали
тысячу разных носов перед тем, как  примоститься  на  твоем.  Ну  а  сразу
бьющая в глаза чистота - и не чистота, собственно, -  так,  оголенность  и
холод. Нечто, предписываемое распорядком. Кислая матрона ни свет  ни  заря
тут сопела, гоняла девушек с голубыми носами, заставляла  драить,  скрести
что есть мочи, будто новый постоялец  -  баранья  нога,  которую  надлежит
поднести на безупречно вымытом блюде. Для сна - будьте любезны -  кровать:
сидеть - пожалуйста - кресло; чистить зубы, брить  подбородок  -  вот  вам
стаканчик, вот зеркало. Книги, письма, халат  раскинулись  на  безличности
дивана с вопиющим нахальством. Это Клариссино письмо раскрыло ему  на  все
глаза. "Божественно, что тебя  повидала.  Она  ему  должна  сообщить!"  Он
сложил листок; сунул куда-то; ни за что он не станет его перечитывать!
   Письмо, чтоб оно попало к нему в шесть часов,  она  написала,  едва  он
вышел из комнаты; запечатала; наклеила марку; кого-то посылала  на  почту.
Очень, как говорится, похоже на нее. Она расстроилась  из-за  его  визита;
нахлынули разные чувства; пока целовала у него руку, на  минуту  обо  всем
пожалела, даже ему позавидовала, вспомнила, может  быть  (он  по  лицу  ее
видел), какие-то давнишние его слова - как они преобразуют мир,  если  она
согласится за него выйти; и вот - на  деле:  до  таких  лет  дожили;  и  -
никаких  свершений;  потом,  со  своей  этой  неукротимой  энергией,   она
заставила себя все отмести; ведь  подобной  твердости,  выдержки,  силы  в
преодолении препятствий он больше ни в ком не встречал. Да. Но  сразу  же,
едва за ним захлопнулась дверь, все переменилось. Ей стало его  мучительно
жаль;  она  начала  гадать,  чем  бы  только  доставить  ему  радость  (ей
единственно верное всегда невдомек), и он увидел воочию: слезы бегут у нее
по щекам, она бросается к бюро и набрасывает единственную строчку, которая
должна его встретить при возвращении... "Божественно, что тебя  повидала!"
И она ведь это искренне.
   Вот Питер Уолш расшнуровал ботинки.
   Но ничего бы не вышло хорошего, если б они поженились. Другое  в  конце
концов получилось куда натуральней.
   Это странно; но это правда; это бездна народу чувствовала. Питер  Уолш,
который только-только  сносно  устроился,  исправно  служил  на  ничем  не
примечательной службе, нравился людям, хотя и  слыл  чудаком  и  заносился
слегка, - странно, что он сейчас именно, когда волосы  поседели,  приобрел
удовлетворенный вид; будто все ему нипочем. Это и  привлекало  женщин;  им
было лестно именно  в  нем  прозревать  недостаток  мужественности.  Некую
закавыку. Возможно, весь секрет его в том, что он такая книжная душа -  не
может, заглянув к вам на минутку, не поддеть книжку на столе (он и  сейчас
читал, пустив по полу шнурки), или в том, что он джентльмен, это видно  по
тому, как он выбивает трубку, и, конечно, по его  обращению  с  женщинами.
Ей-богу, прелестно и немножко смешно - до чего легко иная девица без капли
соображения умеет его обвести вокруг пальца. Но себе же на голову. То есть
хоть он и покладист и, благодаря веселости нрава и приличному  воспитанию,
приятен в обхождении, но - до известных границ. Она  что-то  скажет,  и  -
нет, нет; он ее видит насквозь. Это невыносимо -  нет,  нет.  А  потом  он
может кричать, и держаться за бока, и хохотать в мужской компании. Он  был
самый тонкий ценитель хорошей кухни на всю Индию. Он  мужчина.  Но  не  из
тех, кто вызывает почтение - и  слава  тебе,  Господи;  не  то  что  майор
Симоне, к примеру; никоим образом, считала  Дейзи,  которая,  несмотря  на
своих двоих детей, вечно их сравнивала.
   Он стянул  ботинки.  Вывернул  карманы.  Вслед  за  перочинным  ножиком
выпорхнула фотография Дейзи на веранде; Дейзи, вся в белом, с фокстерьером
на коленях; прелестная, смуглая - лучший ее снимок.  Все  в  конце  концов
получилось так натурально; натуральней гораздо, чем было с Клариссой.  Без
мук, без хлопот. Без вычур  и  вымученности.  Как  по  маслу.  И  смуглая,
ненаглядно хорошенькая девочка на веранде кричала (так и  стоит  в  ушах).
Да, да, она для него готова на все! - она кричала (вот уж не  назовешь  ее
сдержанной), на все, что ему угодно! - она кричала и бежала ему навстречу,
не боясь посторонних взглядов. А всего двадцать четыре года. И двое детей.
Н-да!
   Н-да, в его возрасте угодить в такую историю. Он среди ночи  просыпался
в  холодном  поту.  Предположим,  они  поженятся.  Ему-то,  скажем,  будет
прекрасно, ну а она? Миссис Берджес - она вполне ничего и не сплетница, он
ей доверился - считала, что его отлучка в Англию,  якобы  ради  адвокатов,
позволит Дейзи очнуться, понять, что к чему. Речь идет о ее  положении;  о
социальных барьерах; она должна подумать о детях. В один  прекрасный  день
она станет вдовою с  прошлым,  и  будет  влачить  жалкое  существование  в
захолустье, и, чего доброго, пустится  во  все  тяжкие  (вы  сами  знаете,
сказала миссис Берджес, ну этих, наштукатуренных). Но  Питер  Уолш  только
отмахнулся. Он покамест не собирается умирать. Впрочем, пусть решает сама,
сама пусть соображает, думал он, шлепая в  носках  по  номеру,  расправляя
белую рубашку, - он же идет к Клариссе, а  можно  пойти  в  мюзик-холл,  а
можно остаться в номере и почитать  интересную  книжицу,  которую  написал
давнишний знакомый еще по Оксфорду. Уйти бы на пенсию, и тогда он вот  чем
займется - будет писать книжки. Поехать бы в Оксфорд, порыться в каталогах
Бодлианской библиотеки [Оксфордская университетская библиотека, основана в
1598 г. Томасом Бодли]. И напрасно смуглая, ненаглядно хорошенькая девочка
бежала к краю террасы, напрасно махала руками, напрасно  кричала,  что  ей
все равно, все равно, пусть осуждают. Она о нем бог знает какого мнения, и
вот этот безупречный джентльмен, дивный, прекрасный (возраст  для  нее  не
играет абсолютно никакой роли), шлепает в носках по гостиничному номеру  в
Блумсбери, бреется, умывается, и покуда он берет в руки кружку, складывает
бритву, мысль гуляет по каталогам Бодлианской и докапывается до  кое-каких
мелочей,  которые  его  занимают.  И  он  может  с  кем  угодно  по   пути
заболтаться, и будет ее подводить, и все чаще и  чаще  будут  опоздания  к
обеду, и сцены, когда Дейзи будет требовать поцелуев,  и  никогда  ему  не
решиться на окончательный шаг (хоть  он  ей  искренне  предан)  -  словом,
вероятно, миссис Берджес права, и не лучше ли ей его позабыть и  запомнить
таким, каким был он в  августе  двадцать  второго  -  тенью  на  меркнущем
перекрестке, тающей, покуда уносится вдаль двуколка, и ее  уносит,  и  она
надежно стянута ремнями на заднем сиденье, и руки раскинуты,  и  тень  уже
тает, уже исчезает, а она кричит, кричит, что готова на все,  на  все,  на
все...
   Никогда он не понимал, что,  собственно,  на  уме  у  других.  Ему  все
труднее сосредоточиться. Он завертелся, погряз в своих личных делах; то он
раскисает, а то ему весело; он зависим от женщин, рассеян, изменчив и  чем
дальше, тем меньше (думал  он,  намыливая  подбородок)  способен  постичь,
отчего бы Клариссе просто-напросто не  подыскать  им  жилье,  не  пригреть
Дейзи; не ввести ее в общество. А он бы тогда - да-да, что? - он бы мешкал
и медлил (в данный момент он перебирал разные ключи и бумажки), возился  и
тешился, короче говоря, наслаждался одиночеством, и ничего-то  ему  больше
не нужно; но, с другой стороны, он же как  никто  нуждается  в  людях  (он
застегнул жилет); это просто сущее  бедствие.  Ему  необходимо  торчать  в
курительных, болтать там с полковниками, и он любит гольф, любит бридж,  и
всего больше он любит женское общество, тонкость женской  дружбы,  женскую
верность и храбрость, величие в любви, которая, хоть имеет  свои  издержки
(ненаглядно хорошенькое личико темнело поверх конвертов), есть  прелестный
цветок, украшающий нашу судьбу,  а  вот  ведь  не  может  он  решиться  на
окончательный шаг, и вечно он склонен к оглядке  (Кларисса  в  нем  что-то
навсегда покалечила), легко устает от немой преданности,  ищет  рассеяния,
хотя сам с ума бы сошел, если б Дейзи влюбилась в другого, просто с ума бы
сошел! Ведь он ревнив, непристойно ревнив по природе. Какая мука!  Да,  но
где ножик; часы; печатка; блокнот и Клариссино письмо, он  не  станет  его
перечитывать, но все же приятно; и где фотография Дейзи? Так  -  а  теперь
обедать.
   За столиками ели.
   Сидели  вокруг  цветочных  ваз,  кто  переодевшись  к  обеду,  кто   не
переодевшись,  пристроив  рядом  сумки  и   шали,   изображали   спокойное
равнодушие к непривычному множеству блюд, светились довольством, ибо  обед
им был по карману, превозмогали  усталость,  ибо  набегались  за  день  по
магазинам и памятникам; озирали с любопытством зал и входящего приятного в
роговых очках джентльмена; любезно изготовлялись передать меню, поделиться
полезными сведениями; кипели желанием нащупать в беседе что-то сближающее,
не  земляки  ли  случайно   (скажем,   родом   из   Ливерпуля),   нет   ли
однофамильцев-знакомых;  украдкой  вскидывали  глазами;  вдруг  осекались:
вдруг забывались в семейственных шуточках -  за  столиками  ели,  обедали,
когда мистер Уолш вошел и занял место около занавеса.
   Он ничего,  разумеется,  особенного  не  говорил,  ибо,  сидя  один  за
столиком, адресоваться он мог только к официанту; но то, как смотрел он  в
меню, как сидел, как отмечал указательным пальцем вино,  как  внимательно,
однако же, не самозабвенно занялся он едой, - вызывало к себе уважение;  и
в продолжение обеда ничем не выказываясь, оно прорвалось за столиком,  где
сидели Моррисы, когда мистер Уолш, завершая обед, произнес: "Груши  Бере".
Отчего произнес он это так скромно и вместе с тем твердо, с видом человека
дисциплинированного и сознающего свои неотъемлемые  права,  -  ни  младший
Чарльз Моррис, ни старший Чарльз, ни  мисс  Элейн,  ни  тем  более  миссис
Моррис объяснить не смогли бы. Но по тому, как он выговорил: "Груши Бере",
сидя один за столиком, они ощутили, что  в  этом  законном  требовании  он
рассчитывает как-то на их участие, угадали в нем поборника  дела,  которое
тотчас стало их собственным,  и  тотчас  взгляды  их  встретились,  полные
очевидной симпатии, и когда, все вместе, они подошли  к  курительной,  уже
совершенно естественно показалось чуть-чуть поболтать.
   Разговор получился не очень глубокий - в основном про то, какая  бездна
народу в Лондоне; как он  изменился  за  последние  тридцать  лет;  мистер
Моррис предпочитал Ливерпуль; миссис Моррис  посетила  выставку  цветов  в
Вестминстере; и все они видели принца Уэльского. И  тем  не  менее,  думал
Питер Уолш, ни одно семейство на свете не идет  ни  в  какое  сравнение  с
Моррисами; ни единое; как они мило друг к другу относятся; и наплевать  им
на высшие классы, что им нравится, то им и  нравится;  и  молодой  человек
заработал стипендию в техническом  училище  в  Лидсе,  и  Элейн  готовится
вступить в отцовскую фирму, и у старой дамы (она, вероятно,  одних  с  ним
лет) дома еще трое детей; и у них две машины, но мистер Моррис  все  равно
чинит обувь по воскресеньям; грандиозно, просто  грандиозно,  думал  Питер
Уолш, и, держа в руке рюмку с ликером, он покачивался  на  пятках  посреди
красных плюшевых кресел и пепельниц, и он был очень доволен собой,  оттого
что понравился Моррисам. Да,  им  понравился  господин,  сказавший  "Груши
Бере". Он это чувствовал - он им понравился.
   Он пойдет на  Клариссин  прием.  (Моррисы  откланивались;  но  они  еще
увидятся - непременно.) Он пойдет на Клариссин прием, ведь надо спросить у
Ричарда, что они затевают в Индии - консервативные олухи?  И  что  дают  в
театрах? В концертах? Ах, и еще сплетни, сплетни.
   Да, душа человеческая, думал он,  наше  "я";  прячется  словно  рыба  в
пучине морской, снует там во мгле, огибая гигантские водоросли,  промчится
по солнечной высветленной полосе - и  снова  во  тьму  -  пустую,  густую,
холодную; а то вдруг взметнется вверх, разрезвится на прохваченных  ветром
волнах;  просто  необходимость   какая-то   встрепенуться,   встряхнуться,
зажечься - поболтать, поболтать. Что правительство намеревается  -  Ричард
Дэллоуэй, уж конечно, осведомлен - предпринять относительно Индии?
   К вечеру стало душно, мальчишки-газетчики разносили в плакатах  красным
и крупным шрифтом возвещаемую жару, и потому  перед  гостиницей  выставили
плетеные кресла, и там сидели, курили, потягивали  вино.  Сел  в  плетеное
кресло и Питер Уолш. День, лондонский  день,  можно  было  подумать,  едва
начинался. Как женщина, сбросив затрапезное платье и  беленький  фартучек,
надевает синее и жемчуга, все плотнее день сменял на дымчатое, наряжался к
вечеру; и с блаженным выдохом женщины, скидывающей  надоевшую  юбку,  день
скидывал пыль, краски, жару; редело уличное движение; элегантная звонкость
автомобилей замещала тяжелый грохот грузовиков,  и  там  и  сям  в  пышной
листве блестели уже густые, жирные пятна. Я ухожу, будто говорила вечерняя
заря, и она выцветала и блекла над зубцами  и  выступами,  над  округлыми,
островерхими контурами домов, гостиницы,  магазинов,  я  блекну,  говорила
она, мне пора, - но Лондон и слушать ничего не хотел, на  штыках  возносил
ее к небу и силком удерживал на своей пирушке.
   Ибо после прошлого наезда Питера  Уолша  в  Англию  свершилась  великая
революция -  введение  летнего  времени.  Длинный  вечер  был  ему  внове.
Волнующее переживание. Когда мимо  идут  юнцы  с  портфелями,  наслаждаясь
свободой и втайне ликуя оттого, что ступают по прославленному  тротуару  -
дешевый несколько и показной, если хотите, но все  же  восторг  пылает  на
лицах. И одеты  все  хорошо:  телесного  цвета  чулки;  прелестные  туфли.
Впереди - блаженных два часа в кинематографе. Лица тоньше,  умнее  в  этом
изжелта-синем свете; на листве же деревьев  мертвенный,  лиловатый  налет,
она мерцает, будто сквозь водную толщу - листва затонувшего града. Красота
поражала Питера Уолша и бодрила: пусть их, воротившиеся из Индии англичане
(он знает их множество) торчат, как им и положено, в своем Восточном клубе
и брюзжат о конце света, а Питер Уолш -  вот  он;  молодой,  как  никогда;
завидует юнцам из-за летнего времени да мало ли из-за чего еще, и  девичий
голос, хохот служанки - все вещи неуловимые, зыбкие -  наводят  на  мысль,
что вся пирамида, в юности представлявшаяся незыблемой,  вдруг  поддалась.
Как давила она, как прижимала, женщин  в  особенности,  словно  те  бедные
цветы, которые Клариссина тетя Елена, бывало, распластывала между  листами
серой бумаги и сверху придавливала толстым лексиконом Литтре,  устроившись
после ужина под абажуром. Она уже умерла. Кларисса как-то писала:  ослепла
на один глаз. Было бы блистательным приемом, мастерским  штрихом  природы,
если б тетя Елена остекленела вся. Ей бы  умереть,  как  коченеет  пташка,
всеми коготками вцепившись в ветку. Она человек другого поколения,  но  до
того цельная, законченная, что навеки останется на горизонте,  белокаменно
высокая,  как   маяк,   отмечающий   пройденный   этап   увлекательной   и
долгой-долгой дороги, этой нескончаемой... (он нащупал в кармане  медяк  -
купить газеты и выяснить, чем там закончилось у Суррея с Йоркширом; он так
тысячу раз вынимал медяк. Опять Суррей проиграл)... нескончаемой жизни. Но
крикет не просто игра. Крикет больше. Это выше его сил - не  прочесть  про
крикет. Итак - сперва о матче; потом он прочел о жаре; потом  шел  рассказ
об убийстве. Когда какой-то жест повторяешь  тысячу  раз,  он  все  больше
говорит  душе,  обогащает,  хотя,  разумеется,  в  то  же  время  делается
машинальны