ли  тут
граммофон. Но  настоящие  вещи  -  настоящие  вещи  так  возбуждают.  Надо
поосторожней. Чтоб не спятить. Сначала он оглядел модные журналы на нижней
полке, потом, постепенно, перевел глаза на граммофон с зеленой трубой. Все
было очень отчетливо. Потом, набравшись храбрости, он посмотрел на  буфет;
тарелка с бананами; гравюрка: королева Виктория с  принцем  Альбертом;  на
каминной полке вазочка с розами. Ни одна  вещь  не  шевелилась.  Все  были
неподвижны; все настоящие.
   - Она женщина со злым языком, - сказала Реция.
   - А чем занимается мистер Питерс? - спросил Септимус.
   - Ах... - Реция старалась припомнить. Кажется, миссис Филмер  говорила,
он коммивояжер в какой-то компании.
   - Вот сейчас, например, он в Гулле.
   - Вот сейчас! - Она это сказала со своим итальянским акцентом. Она сама
это заметила. Он прикрыл глаза  рукой,  так,  чтобы  видеть  сразу  только
кусочек ее лица, сперва подбородок, потом нос,  потом  лоб  -  вдруг  лицо
изуродовано, вдруг на нем какая-то страшная метка? Но нет, вот она, сидит,
как всегда, и шьет,  собрав  губы  с  тем  напряженным,  с  тем  печальным
выражением,  какое  всегда  бывает  у  женщины,  когда  она  шьет.  Ничего
страшного, уверял он себя, глядя во второй раз и  в  третий  на  ее  лицо,
руки. В самом деле, что может быть страшного  или  отталкивающего  в  ней,
когда в ярком свете дня она сидит и  шьет?  У  миссис  Питерс  злой  язык.
Мистер Питерс в Гулле. И зачем тут неистовство и пророчество? Зачем  после
бичевания надо спасаться бегством? Зачем плакать, глядя на облака? И зачем
жаждать правды и возвещать ее миру, когда Реция втыкает булавки в  платье,
а мистер Питерс находится в Гулле? Чудеса, откровения, муки, одиночество и
провал сквозь морскую пучину -  вниз-вниз-вниз  -  в  бездны  огня  -  все
сгорело дотла, потому что, пока он глядел, как Реция  мастерит  соломенную
шляпку для миссис Питерс, ему вдруг показалось, что он лежит  под  пологом
цветов.
   - Она чересчур маленькая для миссис Питерс, - сказал Септимус.
   Впервые за столько дней он заговорил по-человечески!  Ну  да,  конечно,
шляпка ей мала, просто смешно, сказала она. Но миссис Питерс хотела такую.
   Он взял шляпку у нее из рук. Сказал: "Как на обезьянку шарманщика".
   До чего же она обрадовалась! Давным-давно они так  не  хохотали  вдвоем
над тем, что только им, мужу с женой, понятно!  То  есть,  если  б  зашла,
скажем, миссис Питерс или еще кто-нибудь, им бы и невдомек, над чем они  с
Септимусом хохочут.
   - Вот! - сказала она и сбоку приколола розу к шляпке.  Никогда  она  не
была так счастлива! В жизни!
   Но  Септимус  сказал  -  получилось  еще  смешней.  Теперь  бедняжка  -
точь-в-точь свинья на ярмарке. (Никто, кроме  Септимуса,  не  мог  ее  так
рассмешить.)
   Что у нее там в шкатулке? У нее ленты, бисер,  кисточки,  искусственные
розы. Она все вывалила на  стол.  Он  стал  подбирать  цвета,  потому  что
руки-то у него были грабли, он даже сверток упаковать не умел, но  зато  у
него был удивительный глаз, и часто он ей очень верно  советовал,  иногда,
конечно,  предлагал  совершенную  чушь,  но   иногда   удивительно   верно
советовал.
   - Будет ей красивая шляпка! - приговаривал он  про  себя,  а  Реция  на
коленях стояла рядом и заглядывала ему через плечо. Ну вот,  готово  -  то
есть наметка; осталось сшить. Только надо  очень-очень  внимательно  шить,
сказал он, чтобы все осталось, как он наметил.
   И она стала шить. Когда она шьет, думал он, она как чайник  на  огне  -
пыхтит, бормочет, вся в работе, и хватают  и  ходят  сильные,  заостренные
пальчики; блестит, мелькает игла. Пусть солнце тускнеет и вновь проступает
на кисточках, на обоях  -  он  подождет,  думал  он,  полежит  на  диване,
поглядывая на свой перекрученный носок; он подождет, отлежится в тепле,  в
мешке тишины, на какой набредаешь порою, выйдя к вечерней опушке, где,  то
ли из-за понижения почвы, то ли от расположения деревьев (надо  рассуждать
научно, прежде всего научно) плавает задержавшееся тепло и воздух  ударяет
тебя по щекам, словно птичье крыло на лету.
   - Ну вот, - сказала Реция, вертя шляпку миссис Питерс, -  пока  все.  А
потом уж... - и фраза потекла дальше - кап-кап-кап  -  как  веселый  кран,
который забыли закрыть.
   Роскошь, прелесть. Никогда  еще  он  так  не  гордился  своей  работой.
Настоящая, осязаемая, ощутимая - шляпка миссис Питерс.
   - Ты только посмотри, - говорил он.
   Да, она всегда будет счастлива, глядя на эту шляпку. Он  стал  прежний,
он хохотал. Они были вместе, наедине. Она будет всегда любить эту шляпку.
   Он сказал, чтоб она примерила шляпку.
   - Ой, но я же в ней буду чудная! - вскрикнула она и отбежала к зеркалу,
глянула с одной стороны, с другой. А потом сдернула шляпку, потому  что  в
дверь постучали. Неужели сэр Уильям Брэдшоу? Уже прислал?
   Нет! Оказалось, просто девчушка с вечерней газетой.
   И было все как всегда - как бывало у  них  каждый  вечер.  Девчушка  на
пороге сосала  палец;  Реция  стала  на  четвереньки;  Реция  ворковала  и
чмокала; Реция вынула из ящика стола кулек конфет. Так бывало всегда.  Все
по порядку. Так она устраивала - все своим  чередом.  Они  танцевали,  они
скакали по комнате. Он взял газету. "Суррей проиграл, - читал он.  -  Жара
усиливается". Реция повторяла: "Суррей проиграл, жара усиливается", и  это
тоже входило в игру с внучкой миссис Филмер, и обе хохотали, и  перебивали
друг дружку, и шла игра своим чередом. Он  очень  устал.  Ему  было  очень
хорошо. Хотелось спать. Он закрыл глаза. Но как только он перестал видеть,
шум игры стих, сделался странным, и уже  было  так,  будто  толпа  кричит,
что-то ищет и не находит, кричит и бежит мимо. Его потеряли!
   Он в ужасе дернулся. Что это? На буфете  тарелка  с  бананами.  Никого.
(Реция повела девочку к матери: ей пора было спать.) Вот оно:  быть  навек
одному. Приговор, оглашенный еще в Милане, когда  он  вошел  в  комнату  и
увидел, что они кроят коленкор; быть навек одному.
   Один - с буфетом, с бананами. Один  -  распростертый,  поверженный,  на
этой холодной высоте - но не на холме;  не  на  утесе;  на  диване  миссис
Филмер. Ну а видения, лица, голоса мертвых - где они? Перед ним была ширма
с черными бамбуками и синими ласточками. Там, где  он  видел  горы,  видел
лица, видел красоту - там была ширма.
   - Эванс! - крикнул он. Никто не отозвался. Пискнула мышь, не  то  штора
прошелестела. Вот и голоса мертвых. Ему остались - ширма, ведерко с углем,
буфет. Что ж, ладно, пусть ширма, ведерко с углем, буфет... но  тут  Реция
влетела в комнату, она быстро-быстро говорила.
   Пришло какое-то письмо. У всех меняются планы. Теперь миссис Филмер  не
сможет поехать в Брайтон. Миссис Уильяме уже не  удастся  предупредить,  и
Реция находила, что, правда, это ужасно, ужасно досадно, но взгляд ее упал
на шляпку, и она подумала... может быть... надо...  чуть-чуть...  и  голос
мелодически расплескался.
   - Черт побери! - крикнула она  (ее  ругательства  тоже  были  одной  из
любимых их шуток); сломалась иголка. Шляпка,  девчушка,  Брайтон,  иголка.
Своим чередом; все своим чередом. Она шила.
   Ей хотелось, чтоб он сказал, лучше стала шляпка или нет  от  того,  что
она чуть переместила розу. Она сидела на диване, у него в ногах.
   Вот теперь они совсем счастливы, вдруг сказала она и  шляпку  отложила,
потому что теперь она все-все могла ему сказать.  Она  могла  ему  сказать
все, что придет на ум. Это было чуть не первое, что она поняла про него  в
тот вечер, в том кафе, куда он вошел со своими приятелями, англичанами. Он
вошел, как-то робко огляделся, и фуражка упала у него, когда он ее  вешал.
Ей это запомнилось. Она знала, что он англичанин, хоть и не похож  на  тех
крупных англичан, которых обожала сестра; он всегда был  худенький;  но  у
него был красивый,  свежий  цвет  лица;  и  своим  большим  носом,  своими
блестящими глазами и тем, как он сел - немного сгорбясь, - он напомнил ей,
она часто ему говорила, молодого ястреба, в тот первый  вечер,  когда  она
его увидела, когда они играли в домино,  а  он  вошел  -  он  напомнил  ей
молодого ястреба; но к ней он всегда был добр. Она ни разу не  видела  его
злым или пьяным, просто он страдал иногда из-за этой ужасной войны,  но  и
то, как только она входила, он брал себя в руки. Все, абсолютно все, любое
затруднение в работе, все,  что  придет  на  ум,  она  тут  же  могла  ему
выложить, и он сразу ее понимал. Даже дома не так ее понимали. А  он  ведь
старше ее  и  такой  умный,  такой  серьезный:  хотел,  чтобы  она  читала
Шекспира, когда она еще и детскую сказочку по-английски не могла  одолеть!
- он был умный, ученый, он мог ей помочь. И она могла ему помочь.
   Но пока эта шляпка! А потом (ведь поздно уже) сэр Уильям Брэдшоу.
   Она приложила руки к вискам и ждала,  когда  он  скажет,  нравится  ему
шляпка или не нравится, она сидела, ждала, опустив веки, и он  понимал  ее
душу, она была как птичка, которая прыгает с ветки на ветку и всегда очень
точно садится; он  следил  за  ее  порханием;  а  она  сидела  в  вольной,
небрежной позе, своей излюбленной позе, и, стоило ему что-то сказать,  она
сразу же улыбалась, - так птичка садится на ветку, сразу, всеми  коготками
вцепляясь в сучок.
   Но вдруг он вспомнил. Брэдшоу сказал: "Общество самых дорогих нам людей
не полезно для нас, когда мы больны". Брэдшоу  сказал:  его  надо  научить
отдыхать. Брэдшоу сказал: им надо расстаться.
   "Надо, надо" - почему "надо"? Разве Брэдшоу хозяин ему? -  Какое  право
имеет Брэдшоу говорить мне - "надо"? - спрашивал он.
   - Это потому, что ты грозился  покончить  с  собой,  -  сказала  Реция.
(Слава Богу, теперь она все могла сказать Септимусу.)
   Значит, он в их власти! Доум и Брэдшоу его одолели! Чудовище с красными
ноздрями пронюхало  все!  И  говорит  "надо"!  Где  бумажки?  То,  что  он
набрасывал?
   Она принесла бумажки, то,  что  он  набрасывал,  то,  что  она  за  ним
записывала. Высыпала все на  диван.  Они  вместе  стали  их  разглядывать.
Чертежи, рисунки, крошечные мужчины и  женщины,  размахивающие  палочками,
как оружием, с крыльями  -  ведь  это  же  крылья?  -  за  спиной;  круги,
обведенные вокруг шиллингов и шестипенсовиков - солнце и  звезды;  зигзаги
пропастей с покорителями высот на них, связанными вместе - в точности  как
ножи и вилки; море, и на нем лица, хохочущие -  по-видимому,  среди  волн;
карта мира. "Сожги!" - кричал он. А теперь - его записи; как мертвые  поют
за рододендронами; оды к Времени; беседы с Шекспиром; Эванс, Эванс,  Эванс
-  его  послания  из  страны  мертвых;  нельзя  рубить  деревья;   сказать
премьер-министру. Всеобъемлющая любовь - смысл мира. "Сожги!" - кричал он.
   Но Реция их накрывала ладошками. Кое-что так красиво, она считала.  Она
хотела их перевязать (конверта у нее не было) шелковой ленточкой.
   Если даже его увезут, она говорила, она  поедет  с  ним.  Их  не  могут
разлучить против воли, она говорила.
   Она сровняла уголки, собрала бумажки в ровную стопку и, почти не глядя,
их перевязывала, она сидела с ним рядом, тут  же,  сидела,  думалось  ему,
будто сложив лепестки. Она - дерево в цвету; а сквозь ветви  глядело  лицо
законницы, достигшей святилища, где никто ей не  страшен  -  ни  Доум,  ни
Брэдшоу;  чудо,  победа  -  великая  и  окончательная.  Он   видел,   как,
спотыкаясь, она подымается по  страшной  лестнице,  осевшей  под  тяжестью
Доума и Брэдшоу, которые никогда не весят меньше  семидесяти  килограммов,
посылают  жен  в  суд,  зарабатывают  десять  тысяч  в  год  и  говорят  о
пропорциях; которые выносят  каждый  свой  приговор  (Доум  говорит  одно,
Брэдшоу - другое), и оба все-таки судьи; которые путают видения с буфетом;
ничего толком не видят и, однако же, правят, однако же, мучат. И вот их-то
она победила.
   - Ну все! - сказала она. Она перевязала бумажки;  Теперь  их  никто  не
найдет. Она их спрячет.
   И ничто, она говорила, не  может  их  разлучить.  Она  сидела  рядом  и
называла его так, как называется ястреб, не то ворон, который, хотя и злой
и губитель полей,  все  равно  вылитый  он.  Никто  их  не  разлучит,  она
говорила.
   Потом она встала, чтоб идти в спальню,  складывать  вещи,  но  услышала
внизу голоса, подумала, что, наверное,  пришел  доктор  Доум,  и  побежала
вниз, чтоб его не впускать.
   Септимус слышал - она говорила с Доумом на лестнице.
   - Почтеннейшая, я пришел к вам по-дружески, - говорил Доум.
   - Нет. Я вас не пущу к моему мужу, - сказала она.
   Он так и видел - распростершей крылья наседкой она заграждала вход.  Но
Доум настаивал.
   - Пустите же меня, почтеннейшая... - сказал Доум и  оттеснил  ее  (Доум
был крепкого телосложения мужчина).
   Доум поднимался по лестнице, Сейчас ворвется. Скажет:  "Ну-с,  хандрим,
а?" Доум его одолеет. Нет же!  Только  не  Доум.  Не  Брэдшоу.  Он  встал,
качнулся, неловко подпрыгнул на одной ноге,  потом  на  другой;  на  ручке
чистого красивого хлебного ножа миссис Филмер  было  вырезано  "хлеб".  Не
хочется его портить.  Открыть  газ?  Поздно,  сейчас  войдет  Доум.  Можно
бритвы, но Реция их убрала, всегда убирает. Остается только окно,  большое
окно  меблирашек  в  Блумсбери;  скучное,   хлопотное,   мелодраматическое
предприятие - открывать окно и выбрасываться. Это в их духе  трагедия,  не
по душе ему или Реции (Реция всегда с ним). Доум и  Брэдшоу  любят  такое.
(Он сел на подоконник.) Он подождет до самой  последней  секунды.  Ему  не
хочется умирать. Жизнь хороша. Солнце светит. Но люди... Старик  спустился
по лестнице в доме напротив и снизу уставился на него. Доум у двери.  "Вот
тебе!" - крикнул он и рванулся, ринулся вниз, на  оградку  подвала  миссис
Филмер.
   - Трус! - крикнул доктор Доум, врываясь. Реция подбежала  к  окну;  она
увидела; она поняла. Доктор Доум и миссис Филмер столкнулись лбами. Миссис
Филмер трясла фартуком и заталкивала  ее  в  спальню.  Бегали,  бегали  по
лестнице вверх-вниз. Доктор Доум вошел белый как полотно, он весь дрожал и
протягивал ей стакан. Надо быть умницей и выпить вот это, он говорил  (Что
тут? Сладкое что-то), потому что муж ее  страшно  изувечен,  не  придет  в
сознание, ей не надо на него смотреть, надо пощадить  себя,  ей  предстоит
еще давать показания, бедняжке. Кто бы мог подумать? Дело секунды,  нашло,
и никто совершенно не виноват (объяснял он миссис Филмер). И какого  черта
ему это понадобилось, доктор Доум решительно не постигал.
   Ей казалось, пока она пила это сладкое из стакана,  что  она  открывает
стеклянную дверь и выходит в сад. Только где? Часы  пробили  -  раз,  два,
три; какой разумный звук, не то что вся эта толчея и  шушуканье.  Как  сам
Септимус. Она почти совсем заснула. А часы били еще четыре, пять, шесть, и
миссис Филмер махала фартуком (а они не  внесут  сюда  тело?)  и  казалась
частью сада или флагом. Когда-то, она видела, флаг тихо струился с мачты -
давно когда-то, еще в Венеции, куда она  ездила  с  тетей.  Такие  почести
отдают павшим воинам, а Септимус был на войне. Воспоминания  у  нее  почти
все были счастливые.
   Вот она надела шляпку и бежит полями, - только где это? - она  бежит  к
какой-то горе, где-то у моря, потому что тут корабли и бабочки,  чайки;  и
они сидели на скале. Они и в Лондоне там сидели, и, сквозь  сон,  в  дверь
спальни входили - шумок дождя, шепот,  шуршание  сухих  колосьев  и  ласка
моря, оно, ей казалось, в гулкой раковине несло  их  обоих,  и  что-то  ей
бормотало, и выплескивало ее на  берег,  и  разбрасывало,  рассыпало,  как
шелестящие на могиле цветы.
   - Он умер, - сказала она  и  улыбнулась  бедной  старушке,  которая  ее
стерегла, устремив честный, голубой взгляд на дверь. (А они  его  сюда  не
внесут?) Но миссис Филмер только головой  качала.  Нет,  нет  и  нет!  Его
увозят. Почему бы ей не сказать? Муж с женою должны до конца быть вместе -
так считала миссис Филмер. Но надо слушаться доктора.
   - Пусть она поспит, - говорил доктор  Доум,  щупая  у  нее  пульс.  Она
видела крупный очерк тела, темный против окна. Так это - доктор Доум.


   Тоже достижение цивилизации, думал Питер Уолш. Достижение  цивилизации,
думал он, когда над  уличным  шумом  взвился  тоненький,  острый  гудочек.
Четко, быстро  карета  "скорой  помощи"  неслась  в  больницу,  человечно,
мгновенно подхватив какого-то бедолагу всего минуту назад где-то рядом  на
перекрестке - кто-то упал без сознания, попал под машину,  кому-то  кирпич
свалился на голову - вот так: идешь  и  не  знаешь...  Цивилизация.  Когда
приедешь  с  Востока,  в  Лондоне  поражает  прежде   всего   деловитость,
собранность, дух солидарности. Все машины, все  грузовики  с  готовностью,
тотчас пропускали "скорую помощь".  Мрачновато,  пожалуй.  А  может  быть,
трогательно - какое почтение к этой карете  и  к  бедной  жертве.  Деловой
человек поспешает домой, но тотчас со  страхом  вспоминает  о  собственной
жене или о том, как легко бы он сам мог  очутиться  сейчас  на  клеенке  в
карете рядом с врачом и сестрой... Но  как  раздумаешься  о  врачах  да  о
трупах, сразу делаешься мрачным,  сентиментальным;  слава  богу,  радость,
даже вожделение какое-то, вызываемое тем, что ловят вокруг глаза,  спасает
от всех этих мыслей - гибельных для искусства, для дружбы.  Безусловно.  И
вообще, думал Питер  Уолш,  когда  карета  свернула,  и  тоненький  острый
гудочек  был  слышен  из-за  угла,  и  потом  еще,  пока  она   пересекала
Тоттнем-Кортроуд, надсадно звеня, - в том-то и  преимущество  одиночества;
наедине с собой можно делать что хочешь. Плачь себе на здоровье,  если  не
видит никто. Эта его впечатлительность была для  него  сущим  бедствием  в
Индии, в английском кругу. Вечно он плакал некстати или некстати  смеялся.
Что-то такое во мне, ничего не поделаешь, думал он,  останавливаясь  возле
почтовой тумбы, вдруг помутившийся  от  слез.  Из-за  чего,  спрашивается,
плакать? Бог его знает. Наверное,  глаза  увидели  какую-то  красоту,  или
просто сказался груз этого дня, который с утра, с визита  Клариссе,  томил
жарой, яркостью и кап-кап-капаньем впечатлений, одного за другим в погреб,
где они останутся все в темноте, в глубине - и никто не узнает.  Наверное,
из-за этого, из-за этой тайности, полной и нерушимой,  жизнь  -  как  сад,
где, петляя, заглохшие тропы бегут к неведомым уголкам, - вечно ошеломляет
его; да, именно ошеломляет; от таких вот мгновений  захватывает  дух;  как
сейчас, возле почтовой тумбы напротив  Британского  музея  -  когда  вдруг
раскрывается связь вещей; карета "скорой помощи"; жизнь  и  смерть;  бурей
чувств его вдруг будто подхватило и унесло на высоченную  крышу,  и  внизу
остался только голый, белый, ракушками усыпанный пляж. Да,  она  была  для
него  сущим  бедствием  в  Индии,   в   английском   кругу   -   эта   его
впечатлительность.
   Как-то  Кларисса,  когда  они  ехали  вместе  в  автобусе,  наверху,  -
Кларисса, у которой в те времена стремительно менялось настроение - то она
в отчаянии, то сияет, и вечно как натянутая  струна,  -  и  всегда  с  ней
бывало так интересно, она примечала забавные сценки, людей или вывески  из
автобуса, когда они колесили по Лондону и набирали, бывало,  полные  сумки
сокровищ на Каледонском базаре, - Кларисса как-то сочинила целую теорию  -
у них вообще хватало теорий, бездна разных теорий, как обычно  у  молодых.
Ей хотелось объяснить это чувство досады: ты никого не знаешь  достаточно;
тебя недостаточно знают. Да и как узнаешь другого? То встречаешь  человека
изо дня в день, то с ним полгода не видишься или годами. Удивительно -  он
соглашался с Клариссой, - как недостаточно  мы  знаем  людей.  И  вот,  на
Шафтсбери-авеню, в автобусе она сказала: она чувствует, что она  -  всюду,
сразу всюду. Не тут-тут-тут (она  ткнула  кулачком  в  спинку  автобусного
кресла), а всюду. Она помахала рукой вдоль Шафтсбери-авеню. Она -  в  этом
во всем. И чтобы узнать ее или там кого-то еще, н