одила и говорила, что из Бортона прислали корзину с  цветами,
и, может быть, мисс Килман захочет выбрать себе цветов? Мама всегда бывала
очень-очень любезна с мисс Килман, а мисс Килман всегда превращала цветы в
какой-то веник, но болтать о пустяках она не хотела, что интересно ей,  то
скучно маме, и когда они вместе - на них невозможно смотреть, мисс  Килман
пыжится и делается безобразной, но она ужасно умная, мисс Килман. Элизабет
никогда не думает о бедняках. У них у самих есть все  что  душе  угодно  -
мать ее каждый день завтракает в постели; Люси ей тащит поднос; и старушки
ей нравятся, только если они  герцогини,  происходят  от  лордов.  А  мисс
Килман как-то сказала (во вторник, после урока):  "У  моего  дедушки  была
москательная в Кенсингтоне". Мисс Килман не похожа ни на кого из знакомых;
при ней себя чувствуешь просто ничтожеством.
   Мисс Килман приступила ко второй чашке. Элизабет,  со  своей  восточной
непроницаемостью, очень прямо сидела на стуле; нет-нет, больше  ей  ничего
не нужно. Она поискала взглядом перчатки - свои белые перчатки. Оказалось,
они под столом. Ах, неужели она уходит! Мисс Килман  так  не  хотелось  ее
отпускать! Молодую, красивую, милую-милую девушку!  Большая  пятерня  мисс
Килман растопырилась и сжалась на столе.
   Несколько вялая ладонь, показалось Элизабет. И, в общем,  ей  уже  надо
было идти.
   Но мисс Килман сказала:
   - Я же не кончила.
   О, разумеется, в таком случае  Элизабет  готова  была  подождать,  хотя
здесь и душно, пожалуй.
   - Вы идете сегодня на этот прием?  -  спросила  мисс  Килман.  Элизабет
думала пойти, мама же просила. Ей не следует увлекаться приемами,  сказала
мисс Килман, принимаясь за последний кусочек шоколадного эклера.
   Элизабет возразила, что не так уж любит приемы.  Мисс  Килман  разинула
рот, чуть выдвинула подбородок и заглотнула последний кусочек  шоколадного
эклера; потом вытерла пальцы, поболтала в чашечке чай.
   Она чувствовала,  что  вот-вот  разорвется  на  части.  Какое  мучение.
Победить бы ее, подчинить и держать в узде, а  там  хоть  умереть;  ничего
больше не надо; но сидеть, не находить слов, видеть, что  Элизабет  против
нее восстает, что она и ей противна - это  слишком;  это  непереносимо.  И
скрючились толстые пальцы.
   - Я-то на  приемах  не  бываю,  -  сказала  мисс  Килман,  только  чтоб
задержать Элизабет. - Меня на приемы не зовут, - сказала и поняла, что вся
беда ее - эгоизм; мистер Уиттекер предупреждал; но  ничего  не  поделаешь;
слишком ей плохо. - А зачем меня звать? - сказала она. - Я  некрасивая,  я
несчастная. - Она поняла, что это ужасно глупо. Но все  потому,  что  мимо
шли и шли со свертками, и презирали ее,  не  то  бы  никогда  она  так  не
сказала. Все же она была не кто-нибудь, а Дорис Килман.  Получила  диплом.
Кой-чего в жизни достигла. Ее осведомленность в новой истории  по  меньшей
мере заслуживала уважения.
   - Я себя не жалею, - сказала она. - Я жалею...  -  на  языке  вертелось
"вашу матушку", но нет, не могла она такое  сказать  Элизабет.  -  Я  куда
больше жалею других.
   Как  бессловесный  зверек,  который  по  чьей-то  воле  очутился  перед
неведомыми воротами и рвется умчаться прочь,  молчала  Элизабет  Дэллоуэй.
Мисс Килман, кажется, хотела что-то еще сказать?
   - Вы уж совсем-то не забывайте меня,  -  сказала  Дорис  Килман;  голос
дрогнул; в ужасе ускакал прочь к далекому краю поля спугнутый бессловесный
зверек.
   Растопырилась и сжалась на столе большая пятерня.
   Элизабет повернула голову. Подходила официантка. Надо уплатить в кассу,
сказала Элизабет, и ушла, и потянула за собой,  чувствовала  мисс  Килман,
все кишки ее, потянула их за собой через весь зал и,  рванув  в  последний
раз, очень вежливо на прощанье кивнула и вышла.
   Она ушла. Мисс Килман сидела за мраморным столиком в окружении эклеров,
и ее дважды, трижды пронзила острая мука. Ушла. Миссис  Дэллоуэй  одержала
верх. Элизабет ушла. Красота ушла. Юность ушла.
   А она осталась сидеть.  Потом  она  встала  и  вот  пошла,  ударяясь  о
столики, покачиваясь, и  кто-то  ее  догнал,  с  забытым  пакетом;  и  она
заблудилась, застряла перед  сундуками,  приготовленными  для  отправки  в
Индию; попала в самую гущу наборов для рожениц и белья для младенцев; мимо
бездны товаров, скоропортящихся и вечных, вин, колбас,  цветов  и  бумаги,
мимо разнообразия  запахов,  сладких,  кислых,  шатаясь,  она  пробралась,
увидела себя самое, шатающуюся, в сползшей набекрень шляпе, красную  -  во
весь рост в зеркале; и выбралась наконец на улицу.
   Башня Вестминстерского собора высилась перед ней -  обиталище  Господа.
Среди грохота улицы - обиталище Господа. Со свертком  в  руке,  она  тяжко
ринулась к другой святыне, к Аббатству, и там, держа  перед  собой  пальцы
крышей, села рядом с другими,  тоже  нашедшими  тут  прибежище;  прихожане
разного  пошиба,  держа  перед  собой  пальцы  крышей,  они  были   лишены
социального положения, почти лишены пола; но стоило им эти  пальцы  отнять
от лица, как тотчас же обнаруживались благоговейные, средние  англичане  и
англичанки, причем иным не терпелось взглянуть на восковые фигуры.
   Но мисс Килман не опускала рук; то она оставалась  одна,  то  вновь  ее
окружали. С улицы входили на смену ушедшим, и пока шаркали  вокруг  могилы
Неизвестного солдата,  пока  глазели  по  сторонам,  она  заслоняла  глаза
пальцами, чтоб в этой удвоенной тьме - ибо свет в Аббатстве  бесплотный  -
вознестись над желаниями, суетой и товарами, освободиться от  ненависти  и
от любви. Руки у нее дергались. Она будто боролась. А для  других  Господь
был доступен, и удобна  к  нему  тропа.  Мистер  Флетчер,  на  пенсии,  из
министерства  финансов,   миссис   Горэм,   вдова   известного   адвоката,
приближались к нему запросто и, сотворив молитву, откидывались на сиденье,
наслаждались музыкой (нежно звенел орган) и видели,  как  на  краю  скамьи
мисс Килман  молится,  молится,  молится,  и,  застряв  на  пороге  своего
дольнего мира, они полагали сочувственно, что и ее душа обитает в  тех  же
пределах; душа воздушная, эфемерная; не эта женщина, но ее душа.
   Однако мистеру Флетчеру  было  пора.  Ему  пришлось  побеспокоить  мисс
Килман,  и,  сам  будучи  одет  как  картинка,  он   несколько   огорчился
неряшеством бедной особы; волосы распущены; сверток валяется на полу.  Она
не сразу его пропустила. Но покуда  он  стоял  и  оглядывал  беломраморные
статуи, серые оконные переплеты, все несметные сокровища  (он  чрезвычайно
гордился Аббатством), мощь и грузность ее тела,  время  от  времени  тяжко
ерзающего по скамье (до того труден был  доступ  к  ее  Господу,  до  того
необоримы желания), впечатлили его, как  впечатляли  они  миссис  Дэллоуэй
(которая весь день не могла ее выкинуть из головы),  преподобного  Эдварда
Уиттекера и Элизабет тоже.
   Элизабет  ждала  автобуса  на  Виктория-стрит.  Она   радовалась,   что
вырвалась из магазина. Домой ей идти пока  не  хотелось.  Хорошо  погулять
немного на свежем воздухе. Надо сесть в автобус. И уже, пока она стояла на
остановке в своем превосходно сшитом плаще, - начиналось...  Уже  начинали
ее сравнивать с тополями, и ранней зарей, и  гиацинтами,  ланями,  текучей
струей и садовыми лилиями; а это страшно отравляло ей  жизнь,  потому  что
она мечтала делать что вздумается в деревенской тиши, а всем  хотелось  ее
сравнивать с лилиями, и ее заставляли ходить на приемы и  торчать  в  этом
жутком Лондоне, когда так хорошо в  деревенской  тиши  только  с  отцом  и
собаками.
   Автобусы налетали на остановку, замирали, трогались с места,  вульгарно
сверкая красным и желтым лаком. В какой сесть? В общем, все равно. Лишь бы
не протискиваться. Элизабет  предпочитала  покой.  Ей  именно  живости  не
хватало, но глаза у нее были прекрасные, китайские, восточные глаза,  и  с
такими  плечами  и  осанкой,  говорила  ее  мать,  она  всегда   выглядела
прелестно; а в  последнее  время,  особенно  по  вечерам,  когда  разговор
занимал ее (взволновать ее, впрочем, не  удавалось),  она  казалась  почти
красавицей - величавая, тихая. Но о чем она думала? Все влюблялись в  нее,
она же не в шутку скучала. Из-за того что  -  начиналось.  Мать  видела  -
начинались комплименты. То, что ей в самом деле наплевать на поклонников -
и на тряпки, кстати, тоже, - даже беспокоило Клариссу, но, может, так  оно
лучше, может, все эти морские свинки, щенки со своей чумкой и  создают  ее
очарование? А теперь еще дружба эта нелепая с мисс Килман. Ничего,  думала
Кларисса в три часа дня, читая барона Марбо, потому что сон к ней не  шел,
ничего, значит, есть у девочки сердце.
   Вдруг Элизабет шагнула вперед и очень уверенно, прежде всех,  влезла  в
автобус. Она села  наверху.  Смельчак,  пират,  взял  с  места,  помчался.
Пришлось ухватиться за поручни - он был настоящий  пират,  лихой,  удалой,
частный  пиратский  автобус,  колесящий  по  чужим  колеям,  -  он   несся
стремглав, он опасно ловчил, того пассажира подхватит, того  не  приметит,
то вьется угрем, то ухарем прет, и вот  безоглядно,  на  всех  парусах  он
летит по Уайтхоллу. Вспоминает ли Элизабет хоть на секунду о бедняжке мисс
Килман, которая ее любит без ревности, для  которой  она  словно  лань  на
лугу, луна  в  облаках?  Элизабет  наслаждалась  свободой.  Восхитительным
свежим воздухом. В магазине была невозможная  духота.  И  было  почти  как
скакать верхом - вот так лететь по Уайтхоллу. И каждому повороту  автобуса
стройное тело в светлом плаще вторило вольно, как  наездница,  как  резная
нереида на форштевне, потому что ее слегка растрепал ветерок; жара придала
щекам бледность белого крашеного дерева; а прекрасные глаза,  не  встречая
другого взгляда, смотрели перед собой -  яркие,  невидящие,  с  застывшей,
непостижимой непорочностью статуи.
   Не тверди мисс Килман вечно о собственных муках, с ней было бы легче. И
разве вообще все это правильно?
   Если оттого, что ежедневно торчишь в комитетах с утра  до  вечера  (она
его, когда в Лондоне, почти и не видит), облегчается жизнь  бедняков,  так
уж  кто-кто,  а  папа...  И  если  это  у  мисс  Килман  называется   быть
христианином... но все  так  сложно.  О,  ей  хотелось  бы  проехать  чуть
подальше. До конца Стрэнда. Еще пенни? Вот, пожалуйста,  пенни.  До  конца
Стрэнда.
   Она любит больных. Все поприща открыты  для  женщин  вашего  поколения,
сказала мисс Килман. Можно стать врачом. Или  владелицей  фермы.  Животные
вечно болеют. Можно иметь тысячу акров, иметь в подчинении людей. Навещать
их в бараках. Вот Сомерсет-Хаус. Можно стать превосходной хозяйкой фермы -
и, странно, хоть и связанная отчасти с мисс Килман, в основном  эта  мысль
ей пришла из-за Сомерсет-Хауса. Он такой роскошный, важный,  такой  серый,
большой. Ей нравилось думать, что люди  тут  работают.  Нравились  церкви,
будто вырезанные из серой бумаги и выдерживающие напор Стрэнда. Совсем  не
то что Вестминстер, думала она, выходя  на  Чансери-лейн.  Все  тут  такое
серьезное; деловое. Короче говоря, ей надо иметь профессию. Стать  врачом,
разводить животных, пройти в парламент, если понадобится, - и все это было
решено из-за Стрэнда.
   Ноги прохожих быстро-быстро их несли по делам,  руки  клали  камень  на
камень, головы заняты были  не  чушью  (очень  мило,  конечно,  сравнивать
женщину с тополем, но только слишком уж  глупо),  а  мыслями  о  кораблях,
капиталах, законе, управлении, и все тут глядело так важно (рядом  Темпл),
так радостно (река!), богоугодно (церковь рядом), что она решила твердо  -
пусть мама как хочет - стать врачом  или  разводить  животных.  Только  бы
побороть свою лень.
   Но об этом лучше молчать. Это, наверное, глупо. Просто  такое  находит,
когда человек один; и  дома,  которые  неизвестно  даже  какой  архитектор
построил, толпы из Сити - гораздо сильнее того священника  в  Кенсингтоне,
сильнее всех книжек, которые носит мисс Килман,  будоражат  душу  и  вдруг
поднимают к поверхности то, что там сонно лежало  на  илистом  дне,  будто
вдруг потянулся спросонья ребенок в постельке; да, именно такое  -  вздох,
потягивание, толчок, открытие - остается в душе навсегда. Но вот все сразу
опять оседает на дно.
   Пора домой. Переодеваться к ужину. Сколько сейчас? Где часы?
   Она посмотрела вдоль  Флит-стрит.  Немножко  прошла  к  собору  Святого
Павла; она шла с опаской, будто забралась  среди  ночи  в  чужое  жилье  и
пробирается на цыпочках, со свечой и дрожит, что вот-вот хозяин  громыхнет
дверью спальни и огреет вопросом, чего ей тут надо;  она  не  давала  себя
сманить странным закоулочкам, зазывным поворотам, как не стала бы  толкать
чужой двери, чтоб не вломиться ненароком в  спальню,  гостиную  или,  того
гляди, в  кладовую.  Дэллоуэй  на  Стрэнде  -  залетная  птица.  Она  была
лазутчица, отбившаяся от своих, и шла на авось, наобум.
   Мама считает, что она ужасно незрелая, просто дитя, обожающее  кукол  и
старые  шлепанцы;  совершенный  младенец;  и  это  прелестно.  Но  ведь  у
Дэллоуэев в роду развита общественная жилка. Аббатисы, школьные директрисы
- по женскому счету сановницы, - хоть ни одна не блистала, но все же.  Она
еще чуть-чуть прошла в сторону Святого Павла. Ей нравился  здешний  шум  -
родственный, сестринский, братский. Добрый шум. Грохот  немыслимый;  вдруг
еще трубы вступили  (это  безработные),  вонзились,  врезались  в  грохот;
военная музыка; будто тут  маршируют;  но  если  б  тут  умирали,  если  б
какая-то  женщина  сейчас  испустила  последний  вздох,   а   единственный
свидетель самого ответственного ее дела отворил бы окно на Флит-стрит, эта
военная музыка, этот грохот  полетел  бы  к  нему  снизу  -  безразличный,
победный, утешный.
   Он шел мимо сознания. Мимо счастья и горя.  И  потому  как  раз  и  мог
утешить даже того, кто  слепнущим  взглядом  проводил  последнюю  судорогу
сознания на уже мертвом лице.
   Как  бы  ни  задевала  человеческая  забывчивость,  как  бы  ни  ранила
неблагодарность, этот голос тек год за годом и вбирал  в  себя  все:  этот
обет; этот фургон; жизнь; это шествие; все он подхватывает  и  несет,  как
плывущий  ледник  подхватывает  кость,  и  голубой  лепесток,  и  дубы   -
подхватывает и несет.
   Но уже очень поздно, оказывается. Что бы мама сказала, если б  увидела,
куда она забрела, и одна? Она повернула обратно.
   Ветер взвился (несмотря на жару, было ветрено) и тонкой  черной  вуалью
завесил солнце и Стрэнд. Вылиняли лица; автобусы вдруг перестали сверкать.
Облака, хотя их  горную  белизну  хотелось  рубить  косарем  и,  спускаясь
золотыми пологими скатами к синим небесным газонам, они казались удобной и
прочной  резиденцией  богов  в  вышине,  -  тем  не  менее   не   уставали
перемещаться. Будто по сигналу и  следуя  заранее  продуманной  схеме,  то
вдруг обваливалась какая-нибудь вершина, то  целое  скопище,  величиной  с
пирамиду, прежде незыблемое, оседало и рушилось либо снималось с  якоря  и
важно, всей массой, отплывало в новую гавань. Но даже когда они застывали,
прочно прибившись к своим местам, в единодушном покое, ничто не могло быть
свободней, свежее, подвижней их  подпаленной  золотом  белизны;  они  были
вечно  готовы  меняться,  стремиться,  струиться,  и,  сосредоточившись  в
недвижности, не расходуя скопленной мощи, они то свет насылали  на  землю,
то тень.
   Спокойно, уверенно Элизабет Дэллоуэй вошла в автобус,  который  ехал  в
Вестминстер.


   Являлись, скрывались, подмигивали, посылали сигналы свет  и  тень,  они
стену делали серой, бананы - ярко-желтыми, Стрэнд делали серым, автобусы -
ярко-желтыми в глазах Септимуса Уоррен-Смита, покуда он лежал на диване  и
смотрел, как  жидкое  золото  то  вспыхнет,  то  сгаснет  с  поразительным
проворством живого создания - на розах, обоях. За окном деревья гребли  по
глуби воздуха сетью листвы; шум воды  стоял  в  комнате,  и  птичий  гомон
захлебывался в волнах. Множество щедрот изливалось ему на голову,  а  рука
лежала на спинке дивана, как лежала его рука на гребне волны прежде, когда
он купался и слышал, что где-то вдали на берегу собаки лают где-то вдали и
лают. Не страшись, твердит тогда сердце, не страшись.
   Он и не боялся. Каждый миг Природа веселым намеком, вроде того золотого
пятнышка, которое прыгало по обоям - вот, вот оно, вот, - показывала  ему,
что скоро, мол, скоро, в качанье плюмажа, в  потоке  волос  и  в  складках
плаща, прекрасная, вечно прекрасная, стоя к нему  вплотную,  она  выдохнет
через рупором сложенные ладони Шекспировы речи, раскроет свой замысел.
   Реция сидела за столом, вертела в руках  шляпку  и  смотрела  на  него;
смотрела, как он улыбается. Значит, ему хорошо. Она видеть  не  могла  эту
его улыбку. Разве так живут женатые пары? Что за муж  -  вечно  дергается,
смеется, часами молчит, а то вдруг ни с того ни с сего  велит  писать  под
диктовку. В ящике стола было полно этой писанины; про войну; про Шекспира;
насчет великих открытий; что смерти нет. В последнее время он  вдруг  стал
возбуждаться ужасно (а доктор Доум и  сэр  Уильям  Брэдшоу  в  один  голос
твердили - для него хуже нет возбуждения), стал махать руками  и  кричать,
будто он знает истину! Все знает! И якобы его друг, этот  Эванс,  которого
убили,  к  нему  приходил.  И  якобы  пел  за  ширмой.  Она  все  дословно
записывала. Кое-что было очень красиво; кое-что - полный бред. И вечно  он
остановится на полуслове, передумает; что-то хочет добавить; что-то  новое
слышит; поднимает руку и слушает. Но она ничего никогда не слышала.
   А как-то они вошли, а девушка,  которую  они  наняли  убирать  комнату,
читала его бумажки и хохотала. Получилось ужасно. Септимус стал орать  про
человеческую жестокость, что люди мучат друг друга,  раздирают  на  части,
павших, кричал, раздирают на части. И еще он сто раз  говорил:  "Доум  нас
одолел". Насочинял разных историй про Доума; как Доум  ест  овсяную  кашу;
как Доум читает Шекспира - а сам хохочет или рычит от бешенства; этот Доум
для него просто жуткое что-то. Он его прозвал  "человеческая  природа".  И
еще у него видения. Будто он утонул, и лежит на скале, и чайки рыдают  над
ним. И заглядывает под диван - в море. Много раз  он  музыку  слышал.  Это
просто шарманка была, или кто-то кричал на улице. А он: "Как хорошо!" -  и
у него из глаз слезы, а для нее это было самое-самое страшное, чтоб  такой
человек, как Септимус, ведь он воевал,  отличился  -  чтоб  такой  человек
плакал... И еще иногда он лежит, и вслушивается, и вдруг начинает кричать,
что он падает, падает, падает в огонь! Она даже проверяла,  нет  ли  огня,
так он кричал. Но никакого огня. Ничего. И она объясняла ему, что это  ему
приснилось, и он под  конец  успокаивался.  Но  ей  и  самой  иногда  даже
делалось страшно. Она сидела и вздыхала над шитьем.
   Она вздыхала прелестно и нежно, как ветер за лесом по вечерам. Вот  она
положила ножницы. Вот повернулась за чем-то. Из  шороха,  скрипа,  легкого
стука что-то строилось на столе, за которым она сидела и шила.  Он  сквозь
ресницы видел ее размытый очерк; черную маленькую фигурку,  лицо  и  руки;
видел, как она поворачивается, берет  катушку  или  ищет  (вечно  она  все
теряет) моточек шелка. Она мастерила шляпку  для  замужней  дочери  миссис
Филмер, по фамилии... фамилию он забыл.
   - Как фамилия замужней дочери миссис Филмер? - спросил он.
   - Миссис Питерс, - сказала Реция. Она  сказала,  что  шляпка,  пожалуй,
маловата. Миссис Питерс такая крупная,  но  она  ей  не  нравится.  Просто
миссис Филмер к ним очень добра - "Сегодня виноград принесла", -  и  Реции
захотелось что-то сделать для нее в знак благодарности. На днях она  зашла
в комнату, а миссис Питерс - она думала, их дома нет  -  сидит  и  слушает
граммофон.
   - Да что ты? - спросил он. - Граммофон слушала? - Ну конечно; она  ведь
тогда же ему сказала; она входит, а миссис Питерс слушает граммофон.
   Очень осторожно он стал открывать глаза, чтоб проверить,  есть