.
   (Но все равно он влюблен, думала Кларисса.)
   - У нее, - продолжил он деловито, - двое детишек - мальчик и девочка. Я
приехал понаведаться у моих адвокатов насчет развода.
   Вот они тебе,  думал  он.  На,  делай  с  ними  что  хочешь,  Кларисса!
Пожалуйста! И с каждой секундой жена майора индийской армии (его Дейзи)  и
ее двое детишек становились будто прелестней под взглядом Клариссы, словно
он поджег серый шарик на металлическом блюде, и встало  прелестное  дерево
на терпком соленом просторе их близости (ведь никто, в общем,  не  понимал
его, никто так не  знал  его  чувств,  как  Кларисса),  их  восхитительной
близости.
   Подольстилась к нему, одурачила, думала Кларисса. Три взмаха ножа  -  и
ей совершенно ясна была эта женщина,  эта  жена  майора  индийской  армии.
Глупость! Безумие!  Всю  жизнь  одни  глупости.  Сперва  его  выгоняют  из
Оксфорда. Потом он женится на девице, подвернувшейся ему  на  пароходе  по
пути в Индию. И теперь еще эта жена майора индийской  армии.  Слава  богу,
она тогда ему отказала, не пошла за него замуж! Да, но он влюблен,  старый
друг, милый Питер влюблен.
   - И что ты думаешь делать? - спросила она.
   - О, адвокаты, защитники, господа Хупер и Грейтли из  "Линкольнз  инн",
уж они-то найдут, что тут делать, - сказал  он.  И  он  положительно  стал
подрезать перочинным ножом себе ногти.
   Да оставь ты ради бога в покое свой нож! -  взмолилась  она  про  себя,
совершенно теряя терпение. Дурацкая невоспитанность -  вот  его  слабость;
совершенное нежелание считаться с тем, что ощущает другой, - вот что вечно
бесило ее. Но в его-то возрасте - какая нелепость!
   Знаю я все, подумал Питер, знаю,  против  кого  я  иду,  подумал  он  и
пробежал беспокойным пальцем вдоль лезвия.  Кларисса,  Дэллоуэй  и  прочая
братия. Но я покажу Клариссе! - и  вдруг,  сраженный  неуловимыми  силами,
ударившими по нему врасплох, он ударился в слезы. Он сидел  на  кушетке  и
плакал, плакал, ничуть не стыдясь своих слез, и слезы  бежали  у  него  по
щекам.
   И Кларисса наклонилась вперед, взяла его за  руку,  притянула  к  себе,
поцеловала - и она ощущала его щеку  на  своей  все  время,  пока  унимала
колыханье, вздуванье султанов в серебряном плеске, как  трепет  травы  под
тропическим ветром, а когда  ветер  унялся,  она  сидела,  трепля  его  по
коленке, и было ей удивительно с ним хорошо и легко, и мелькнуло: "Если  б
я пошла за него, эта радость была бы всегда моя".
   Для нее все кончилось. Простыня не смята и узка кровать. Она  поднялась
на башню одна, а они собирают на солнышке  куманику.  Дверь  захлопнулась,
кругом  облупившаяся  штукатурка  и  клочья  от  птичьих  гнезд,  и  земля
далеко-далеко, и тоненько, зябко долетают оттуда  звуки  (как  когда-то  в
Лей-Хилле!),  и  -  Ричард,  Ричард!  -  взмолилась  она,  как,   внезапно
проснувшись, простирают руки в ночи  -  и  получила:  "Завтракает  с  леди
Брутн". Он меня предал; я навеки одна, подумала она, складывая на  коленях
руки.
   Питер Уолш встал, и подошел к  окну,  и  повернулся  к  ней  спиной,  и
туда-сюда порхал пестрый носовой платок. Он стоял,  подтянутый,  поджарый,
потерянный, и  лопатки  чуть-чуть  выдавались  под  пиджаком;  он  истошно
сморкался. Возьми меня с собой, вдруг  подумала  Кларисса,  будто  он  вот
сейчас тронется в дальний путь, и  сразу  же,  через  миг,  словно  пьеса,
напряженная и занимательная, кончилась, и за пять актов  она  прожила  всю
свою жизнь, и сбежала, прожила жизнь с Питером, и все теперь кончилось.
   Теперь пора было уходить, и как дама в ложе собирает накидку, перчатки,
бинокль и встает, чтоб идти из  театра  на  улицу,  так  она  поднялась  с
кушетки и подошла к Питеру.
   Он же недоумевал и поражался тому, что по-прежнему в ее власти, поднося
к нему шелест и звон, удивительно, что по-прежнему в ее власти, подходя  к
нему через комнату, возводить постылый тот лунный лик в  летнее  небо  над
террасою в Бортоне.
   - Скажи мне, - и он схватил ее за  плечи,  -  ты  счастлива,  Кларисса?
Скажи - Ричард...
   Дверь отворилась.
   - А вот и моя Элизабет, - сказала Кларисса с чувством, театрально, быть
может.
   - Здравствуйте, - сказала Элизабет, подходя.
   Удар Биг-Бена, отбивающий полчаса, упал на них с особенной силой, будто
рассеянный баловень стал играть без всякого смысла гантелями.
   - Здравствуй, Элизабет, - крикнул Питер, сунул  нож  в  карман,  быстро
подошел, не глядя в лицо, сказал: - До свиданья, Кларисса, - быстро  вышел
из комнаты, сбежал по лестнице, отворил парадную дверь.
   - Питер! Питер! - кричала Кларисса, выходя за ним следом на лестницу. -
Прием! Мой прием не забудь! - кричала она, стараясь перекрыть  рев  улицы,
и, заглушаемый шумом машин и боем всех часов сразу, ее голос:  "Мой  прием
не забудь!" - очень тоненький, хрупкий  и  дальний  -  долетел  до  Питера
Уолша, затворявшего дверь.


   Мой прием не забудь, мой прием не забудь, повторял Питер  Уолш,  выходя
на улицу, повторял, скандируя, в  лад  отвесно  текущим  звукам  Биг-Бена,
отбивающего полчаса. (Свинцовые круги разбегались по воздуху.) Ох  уж  эти
приемы, думал он. Клариссины приемы. Зачем ей эти приемы? - думал  он.  Не
то чтоб он осуждал  ее  или,  скажем,  вот  этого  господина  во  фраке  с
гвоздикой   в    петлице,    вышагивающего    навстречу.    Нет,    только
один-единственный человек на свете так влюблен. А вот и  этот  счастливчик
собственной персоной, вот он вам -  в  зеркальной  витрине  автомобильного
магазина на Виктория-стрит.  За  плечами  -  целая  Индия;  долины,  горы;
эпидемии холеры; округ вдвое больше  Ирландии;  и  все  надо  было  решать
самому - ему, Питеру Уолшу, который наконец-то, впервые в жизни,  влюблен.
А Кларисса как  будто  жестче  стала,  думал  он,  и  чуть  сентиментальна
вдобавок, сдавалось ему,  пока  он  разглядывал  огромные  автомобили,  на
которых можно выжимать - сколько миль, на скольких галлонах?  Он  ведь  не
полный профан в механике; ввел у себя в  округе  плуг,  выписал  тачки  из
Англии, только кули не захотели, а что про все это знает Кларисса?
   И то, как она сказала: "А вот и моя Элизабет!", его покоробило.  Почему
не просто: "Вот Элизабет"? Неискренне. И самой  Элизабет  не  понравилось.
(Тут последние раскаты гулкого голоса сотрясли воздух; полчаса; еще  рано;
всего половина двенадцатого.) Он-то понимает молодых. Она ему нравится.  А
Кларисса всегда была холодновата, думал он. В ней всегда, даже в  девочке,
была скованность, которая с годами обращается в светскость, и тогда - все,
тогда - все, думал он, и, не без тоски вглядываясь в  зеркальные  глубины,
он начал беспокоиться, не было ли ей неприятно  его  неурочное  вторжение;
вдруг устыдился, что свалял дурака,  ударился  в  слезы,  расчувствовался,
выложил ей все - как всегда, как всегда.
   Как туча набегает на солнце, находит на Лондон  тишина  и  обволакивает
душу. Напряжение отпускает. Время полощется на мачте. И - стоп. Мы  стоим.
Лишь негнущийся остов привычки держит  человеческий  корпус,  а  внутри  -
ничего там нет, совершенно полый корпус, говорил себе Питер  Уолш,  ощущая
бесконечную пустоту. Кларисса мне отказала, думал он. Он  стоял  и  думал:
Кларисса мне отказала.
   Ах, сказала церковь святой Маргариты, как хозяйка, войдя в  гостиную  с
последним ударом часов, когда гости уже в сборе. Я не  опоздала.  Нет-нет,
сейчас ровно половина двенадцатого, говорит она.  И  хотя  она  совершенно
права,  голос  ее  (она  ведь  хозяйка)  вам  не  хочет  навязывать   свои
характерные нотки; он подернут печалью о  прошлом  и  какими-то  нынешними
заботами.  Сейчас  половина  двенадцатого,  говорит  она,  и  звон  святой
Маргариты попадает в тайники сердца, и прячется, и  уходит  все  глубже  и
глубже,  покуда  кругами  расходятся  звуки,  как  что-то   живое,   чтобы
довериться, раствориться и успокоиться в дрожи восторга -  будто  Кларисса
сама, подумал Питер Уолш, в белом платье спускается вниз с  ударом  часов.
Это Кларисса сама, подумал он, замирая от глубокого  чувства  и  какого-то
удивительно четкого, но загадочного воспоминания о  Клариссе,  будто  звон
этот давным-давно залетел в комнату, где  они  сидели  вдвоем,  залетел  в
минуту их немыслимой близости, подрожал над ним и над нею и, как  добывшая
меда пчела, улетел, отягченный минутой. Но в  какую  комнату?  И  в  какую
минуту? И почему бой часов вдруг обдал его счастьем? Но когда звон  святой
Маргариты стал таять, он подумал: "Она же была больна" - и  в  звоне  были
усталость и боль. Да-да, что-то  с  сердцем,  он  вспомнил.  И  неожиданно
резкий последний удар вызвонил смерть, всегда  стерегущую  смерть,  и  под
этот удар Кларисса падала замертво на пол гостиной. "Нет-нет! -  закричало
сердце Питера. - Она жива еще! Я еще не стар!" - кричало его сердце, и  он
зашагал вверх по Уайтхоллу так, словно могучее, бесконечное, под ноги  ему
скатывалось его будущее.
   Он не стар, никоим образом; не скис, не скукожился. А насчет того,  что
скажут Дэллоуэи, Уитбреды и вся эта шатия - ему с высокой горы наплевать -
наплевать! (Хотя, конечно, рано или поздно придется обратиться к  Ричарду,
чтоб помог с  работой.)  На  ходу  он  окидывал  взглядом  статую  герцога
Кембриджского. Прогнали из Оксфорда - верно. Был социалистом, в  известном
смысле неудачник - верно. И все же будущее цивилизации, думал он, в  руках
таких молодых людей; таких, как он был тридцать лет назад; которые преданы
отвлеченностям; которым шлют книги, где б они ни застряли, от  Лондона  до
вершин Гималаев; научные книги, философские книги. Будущее в  руках  таких
молодых людей.
   Где-то сзади родился дробно-рассыпчатый шелест, словно листьев в  лесу,
накатил и настиг гулким и мерным стуком, подхватил его  мысли  и  без  его
участия поволок по  Уайтхоллу.  Мальчишки  в  солдатских  мундирах  шли  с
винтовками, выпятив грудь, устремив взоры в пространство, а  выражение  на
лицах у них было как надпись по цоколю статуи, восхваляющая чувство долга,
благодарность, верность, любовь к Англии.
   Да, думал Питер Уолш, невольно попадая  с  ними  в  ногу,  превосходная
выучка. Но тут были отнюдь не  богатыри.  В  основном  щуплые,  не  старше
шестнадцати лет, и завтра, очень возможно, они будут стоять за  прилавком,
торгуя мылом и рисом. Теперь же их всех,  отреша  от  мирской  сутолоки  и
сердечных забав, осеняла  торжественность  венка,  который  они  несли  из
пригорода возлагать на пустую гробницу. Они священнодействовали.  И  улица
их уважала; фургоны не пропускались.
   Нет, за ними не угонишься, подумал Питер Уолш, когда  они  вышагали  по
Уайтхоллу, и, разумеется, они прошли дальше, мимо него, мимо всех,  ровно,
твердо, будто единая воля двигала в лад руки и ноги, покуда жизнь, вольная
и безалаберная, была не видна из-за венков и  статуй  и  силою  дисциплины
вгонялась в застывший, хоть и глазеющий труп.  Этого  нельзя  не  уважать;
пусть это даже смешно, да, но не  уважать  нельзя,  думал  он.  Идут-идут,
думал Питер Уолш, остановясь на краю тротуара. А все  величавые  статуи  -
Нельсона, Гордона, Хэвлока, - черные, гордые образы доблестных воинов  меж
тем устремляли взоры в  пространство,  будто  и  они  пошли  на  такое  же
самоотречение (Питеру Уолшу казалось сейчас, что и сам  он  пошел  на  это
великое самоотречение), одолели те же соблазны,  чтоб  наконец-то  обрести
эту пристальность каменных взоров. Он-то, Питер  Уолш,  на  каменный  взор
нисколько не притязал. Хоть в других уважал его. В мальчиках тоже. Они еще
не познали мучений плоти, подумал он,  когда  марширующие  юнцы  канули  в
сторону Стрэнда, ну, а мне досталось, подумал он, и перешел через  дорогу,
и  остановился  у  памятника   Гордону,   Гордону,   которого   мальчишкой
боготворил; Гордон стоял сиро, выставив одну  ногу  и  скрестив  на  груди
руки. Бедняга Гордон!
   И оттого, что ни одна душа, кроме Клариссы, не знала, что он в Лондоне,
и земля после  парохода  казалась  все  еще  островом,  ему  сделалось  до
ошеломления странно, что вот он один, живехонек, никому не ведомый стоит в
половине двенадцатого на Трафальгар-сквер. Да что это? Где я? И  зачем,  в
конце концов, это все? - думал он. Развод показался  вдруг  совершеннейшим
вздором.  И  мысль  распласталась  болотом,  и  три   чувства   нахлынули:
снисхождение, любовь ко  всем  и  -  как  их  результат  -  захлестывающий
восторг, будто кто-то в мозгу его дернул  веревки,  открыл  шторы,  он  же
стоял в это время сам по себе, но  перед  ним  распростерлись  бесконечные
улицы - иди по какой пожелаешь. Давно  уж  не  чувствовал  он  себя  таким
молодым.
   Спасен! Избавлен! - так бывает, когда  привычка  вдруг  рушится  и  дух
разгулявшимся пламенем ширится, клонится и вот-вот сорвется с опор.  Давно
уж не чувствовал я себя таким молодым, думал Питер Уолш, спасенный от того
(на часок на какой-то, конечно), от чего никуда  не  денешься,  от  самого
себя, - как ребенок, который улепетнул из дому и видит на бегу, как старая
няня куда-то наугад тычет рукой  из  окошка.  Но  до  чего  же  прелестна,
подумал он, ибо Трафальгар-сквер  в  направлении  к  Хэймаркету  пересекла
молодая женщина и, проходя мимо памятника Гордону, роняла вуаль за вуалью,
как показалось Питеру Уолшу при его впечатлительности, пока  не  сделалась
тем, что всегда мечталось ему, - юная, но статная; веселая, но сдержанная;
темноволосая, но обворожительная.
   Приосанясь и украдкой поигрывая перочинным ножом, он устремился за нею,
этой женщиной, этой радостью и находкой,  которая,  даже  и  поворотя  ему
спину, обдавала светом, объединяющим их, выделяющим его из множеств, будто
сама истошно-громкая улица, сложив рупором руки, нашептывала его  имя,  не
Питер, нет, но то интимное имя, каким он сам себя  называл  в  собственных
мыслях.
   "Ты", говорила женщина, просто  "ты",  говорили  ее  белые  перчатки  и
плечи. Вот легкий  длинный  плащ  встрепенулся  от  ветра  возле  магазина
издательства "Дент" на  Кокспер-стрит  и  взмыл  с  печальной,  облекающей
нежностью, будто принимая в объятья усталого...
   Э, да она не  замужем;  молоденькая,  совершенно  молоденькая,  подумал
Питер Уолш, когда красная гвоздика, которую он у нее еще раньше заметил на
Трафальгар-сквер, снова полыхнула ему в глаза и ярко окрасила ее губы. Вот
она остановилась у края тротуара. Ждет. В осанке - какое достоинство.  Она
не светская, не то что  Кларисса.  И  не  богатая,  не  то  что  Кларисса.
Интересно, подумал он, когда она снова пошла, а она из хорошей семьи?  Она
остроумна,  у  нее  острый,  жалящий  язычок,  думал  он  (почему  же   не
пофантазировать  -  легкая  вольность  не  возбраняется),   ее   остроумие
сдержанно, метко, она не шумлива.
   Пошла. Перешла улицу. Он за  нею.  Он,  натурально,  не  собирается  ей
докучать. Но если  сама  остановится,  можно  сказать:  "Пойдемте-ка  есть
мороженое", почему не сказать, и она, не кривляясь, ответит: "Отчего ж".
   Но его обгоняли, мешали, заслоняли ее. Он не отставал.  Она  повернула.
Щеки у нее разгорелись, у нее смеялись глаза. А он был  смельчак,  удалец,
быстрый, бесстрашный (только вчера из Индии), отважный  пират,  и  плевать
ему было на все эти штуки, желтые халаты и трубки, и эти их удочки,  и  на
их респектабельность, на все их приемы,  на  лощеных  старикашек  в  белых
галстуках и  жилетах.  Он  был  отважный  пират.  А  она  шла  и  шла,  по
Пиккадилли, по Риджентс-стрит, шла впереди, и плащ ее,  перчатки  и  плечи
сочетались с кружевами, оборками, перьевыми боа, и дух  роскоши  и  причуд
нисходил на нее с витрин, как ночью свет фонаря  плывет,  подрагивая,  над
сонной травою.
   Веселая,    восхитительная,    она    пересекла     Оксфорд-стрит     и
Грейт-Портленд-стрит и свернула в какую-то узкую улочку и - вот,  вот  он,
торжественный миг, да, она замедлила шаг, открыла сумочку, бросила  взгляд
в его сторону, но мимо, сквозь,  и  взгляд  был  прощальный,  последний  и
подводил итог, победный итог, и она вынула ключ, открыла дверь и  исчезла!
Клариссин голос: "Мой прием не забудь!" - звенел у него в ушах. Дом был из
красных унылых домов в цветочных висячих горшках  по  фасаду,  не  слишком
хорошего тона. Что ж, с этим кончено.
   Зато позабавился. Все равно позабавился, думал он,  поднимая  глаза  на
качающиеся в горшках бледные гераньки.  И  вот  -  вдребезги  эта  забава;
потому что он в общем-то сам ее сочинил, ясно же, он от начала и до  конца
сочинил дурацкую вылазку  с  этой  девицей;  сочинил,  как  мы  все  почти
сочиняем, думал он. Сочиняем себя. И ее. Прелестные увеселения  и  кое-что
посерьезней. Но вот что странно - и верно: ни с кем ничего не разделишь  -
все разбивается вдребезги.
   Он повернул. Пошел обратно и стал думать, где б приземлиться,  пока  не
пора еще в "Линкольнз инн", к господам Грейтли и Хуперу. Куда ж  податься?
А, не важно.  Ладно,  значит,  в  Риджентс-Парк.  И  ботинки  выбивали  по
тротуару "не важно";  потому  что  в  самом  деле  оставалась  еще  бездна
времени, бездна времени.
   Утро меж тем стояло прелестнейшее.  Как  пульс  при  исправном  сердце,
ровно билась в улицах жизнь. Без запинок и перебоев. Гладко, четко, точно,
бесшумно, с раскату, секунда в секунду  у  двери  остановился  автомобиль.
Девушка в шелковых чулках и в оперенье, воздушная, но  не  слишком  в  его
вкусе (да и все позади,  позади)  выпорхнула  из  автомобиля.  Вышколенные
дворецкие, рыжие чау-чау, холлы,  черно-бело  выложенные  ромбами,  упруго
вздутые белые шторы - все это глянуло на Питера через отворенную  дверь  и
понравилось.  Великолепное,  в  сущности,  достижение  -   Лондон,   летом
особенно; цивилизация, да.
   Происходя из почтенной  англо-индийской  семьи,  по  крайней  мере  три
поколения которой ведали делами Индии (странно, почему я думаю об  этом  с
сентиментальностью, я не люблю ведь Индию, империю,  армию),  минутами  он
ценил цивилизацию - даже в таких ее проявлениях - как свою  собственность;
На него находило;  и  тогда  он  гордился  Англией;  дворецкими,  чау-чау,
недосягаемыми девицами. Смешно, а вот поди ж  ты,  думал  он.  И  доктора,
предприниматели   и   умные   женщины,   спешащие   по   делам,    точные,
целеустремленные, крепкие, были, ей-богу, прелестны, свои люди, кому можно
без страха доверить жизнь, с кем славно шагать нога в ногу по  жизни,  кто
поддержит тебя в беде. В общем, вполне интересный спектакль, и  оставалось
только найти, где б в тени присесть с сигарой.
   Вот и Риджентс-Парк. Да. Мальчишкой я гулял в Риджентс-Парке - странно,
думал он, и что это мне  все  время  лезет  в  голову  детство?  Наверное,
потому, что повидался с Клариссой; женщины больше живут прошлым, думал он.
Они привязаны к местам. И к отцам. Каждая женщина гордится отцом. Бортон -
чудное место, дивное место, но я не ладил со стариком,  думал  он.  Как-то
вечером разразился даже скандал, вышел спор,  он  не  мог  уже  вспомнить,
из-за чего, из-за политики, кажется.
   Да. Риджентс-Парк. Длинная прямая  аллея;  слева  домик,  там  покупали
воздушные шарики; дурацкая статуя, на ней еще где-то какая-то надпись.  Он
поискал глазами пустую скамейку. Не  хотелось,  чтоб  лезли  с  вопросами:
"который час?" (немного клонило в сон).  Вот  пожилая  седенькая  няня,  и
рядом ребенок в колясочке - ага, это самое лучшее; подсесть на скамейку  к
той няне, на дальний конец.
   А она странная девочка, подумал он, вдруг вспомнив, как Элизабет  вошла
и стала рядом с матерью. Высокая. И взрослая  совсем;  не  то  чтоб  очень
хорошенькая. Скорей миловидна. Ей ведь не  больше  восемнадцати,  кажется.
Наверное, не ладит с Клариссой. И это "а вот и моя  Элизабет"  (почему  не
просто: "Вот Элизабет"), наверное, как у большинства  матерей  от  желания
что-то замазать. Слишком уж она нажимает на свое обаяние, думал он.  Палку
перегибает.
   Сигарный благоденственный дым прохладой спустился по горлу; он выпустил
его кольцами, и с минуту они храбро сражались с возд