этом говорят  у  нее  на  приеме  -
Брэдшоу говорят о  смерти.  Он  покончил  с  собой.  Но  как?  Она  всегда
чувствовала все, будто на  собственной  шкуре,  когда  ей  рассказывали  о
несчастье; платье пылало на ней, тело ей жгло. Он выбросился  из  окна.  В
глаза сверкнула земля; больно  прошли  сквозь  него  ржавые  прутья.  И  -
тук-тук-тук -  застучало  в  мозгу,  и  тьма  задушила  его.  Так  ей  это
привиделось. Но зачем он это сделал? И Брэдшоу говорят об этом  у  нее  на
приеме!
   Когда-то она выбросила шиллинг в Серпантин, и больше никогда ничего.  А
он взял и все выбросил. Они  продолжают  жить  (ей  придется  вернуться  к
гостям; еще полно народу; еще приезжают). Все они (целый день она думала о
Бортоне, о Питере, Салли) будут стареть. Есть одна важная вещь; оплетенная
сплетнями, она тускнеет, темнеет в ее собственной жизни, оплывает день ото
дня в порче, сплетнях и лжи. А он ее  уберег.  Смерть  его  была  вызовом.
Смерть - попытка приобщиться, потому что люди рвутся к заветной  черте,  а
достигнуть  ее  нельзя,  она  ускользает  и  прячется  в  тайне;  близость
расползается в разлуку; потухает восторг; остается одиночество. В смерти -
объятие.
   Но тот молодой человек, который покончил с собой,  -  прижимал  ли  он,
бросаясь вниз, к груди свое сокровище? "О, если б мог  сейчас  я  умереть,
счастливее я никогда не буду", - так она говорила  когда-то,  спускаясь  к
ужину, в белом платье.
   И есть поэты, мечтатели. Вдруг у него была эта страсть, а  он  пошел  к
сэру Уильяму Брэдшоу, великому доктору, но неуловимо злобному, чрезвычайно
- без пола и вожделения  -  обходительному  с  дамами,  но  способному  на
неописуемую гадость - он тебе насилует душу,  вот,  -  вдруг  тот  молодой
человек пошел к сэру Уильяму, и сэр Уильям давил на него своей властью,  и
он больше не мог, он подумал, наверное (да, теперь она  поняла),  -  жизнь
стала непереносимой; такие люди делают жизнь непереносимой...
   А еще (она как раз сегодня утром почувствовала) этот ужас; надо сладить
со всем, с жизнью, которую тебе вручили родители, вытерпеть, прожить ее до
конца, спокойно пройти - а ты ни за что не сможешь; в глубине души  у  нее
был этот страх; даже теперь, очень часто, не сиди рядом  Ричард  со  своей
газетой, и она не могла бы затихнуть, как птица на жердочке, чтоб потом  с
невыразимым облегчением вспорхнуть, встрепенуться, засуетиться, -  она  бы
погибла. Она-то спаслась. А тот молодой человек покончил с собой.
   Это беда ее - ее  проклятие.  Наказание  -  видеть,  как  либо  мужчина
какой-то, либо какая-то женщина тонут  во  тьме,  а  самой  стоять  тут  в
вечернем платье. Она строила козни: она жульничала. Она  никогда  не  была
безупречной. Она хотела успеха, быть как леди  Бексборо  и  так  далее.  И
когда-то она ходила по террасе в Бортоне.
   Странно, не верится даже: никогда она не бывала  так  счастлива.  Время
хочется задержать; хочется остановить. Нет большей  радости,  думала  она,
поправляя кресла, подпихивая на  место  выбившуюся  из  ряда  книгу,  чем,
оставя победы юности позади, просто жить; замирая  от  счастья,  смотреть,
как встает солнце, как погасает день. Много раз в Бортоне, когда все  были
заняты болтовней, она уходила взглянуть на небо или видела его у других за
плечами во время обеда; смотрела на него в Лондоне, в часы бессонницы. Она
подошла к окну.
   В нем - хоть это  глупая  мысль  -  была  и  ее  частица,  в  сельском,
просторном небе, небе над Вестминстером. Она раздвинула шторы;  выглянула.
Ох, удивительно! - старушка из дома напротив смотрела прямо  на  нее!  Она
укладывалась спать. И небо. Она-то думала, оно глянет на  нее,  сумрачное,
важное, в своей прощальной  красе,  а  оно  серыми,  бедненькими  штрихами
длилось среди мчащихся, тающих туч. Таким она его еще не видела.  Наверно,
ветер  поднялся.  Та,  в  доме  напротив,  укладывалась  спать.  До   чего
увлекательно следить за старушкой, вот она пересекла комнату, вот  подошла
к окну. Видит или не видит? А рядом в гостиной еще шумят и хохочут,  и  до
чего увлекательно следить, как  старушка,  одна-одинешенька,  укладывается
спать. Вот шторы задернула. Ударили часы. Тот молодой человек  покончил  с
собой; но она не жалеет его; часы бьют - раз, два, три, - а она не  жалеет
его, хотя все продолжается. Вот! Старушка свет погасила! И дом  погрузился
во тьму, хотя все продолжается, повторила  она  снова,  и  всплыли  слова:
"Злого зноя не страшись". Надо вернуться. Но какой небывалый вечер! Чем-то
она сродни ему - молодому человеку, который покончил с  собой.  Она  рада,
что он это сделал; взял и  все  выбросил,  а  они  продолжают  жить.  Часы
пробили. Свинцовые круги побежали по  воздуху.  Надо  вернуться.  Заняться
гостями. Надо найти Салли и Питера.  И  она  вышла  из  маленькой  комнаты
обратно в гостиную.


   - Но где же Кларисса? - сказал Питер.  Он  сидел  на  кушетке  рядом  с
Салли. (Не мог он  после  всего  называть  ее  "леди  Россетер".)  -  Куда
подевалась эта женщина? - спросил он. - Где Кларисса?
   Салли предположила, и Питер, в общем, тоже подумал, что среди гостей  -
люди влиятельные, политики, которых  они  оба  знают  только  по  газетным
фотографиям, и Клариссе надо оказывать им внимание,  их  ублажать.  Она  с
ними. И тем не менее Ричард не попал в Кабинет. Не очень-то  он  преуспел,
а? - предположила Салли. Лично она газет почти не читает. Его имя мелькает
иногда. Но ведь она - ну да, она ведет очень уединенную жизнь; в  пустыне,
сказала б Кларисса; среди крупных торговцев, фабрикантов, среди  тех,  кто
кое-что производит. Сама она тоже кое-что сумела произвести!
   - У меня пятеро сыновей! - сказала она.
   Господи, господи, до чего изменилась! Нега материнства; соответственный
эгоизм. В последний  раз,  Питер  помнил,  они  виделись  среди  капустных
грядок, при луне, и листья были "как нечищеная  бронза",  сказала  она  со
своей этой поэтичностью; и она сорвала розу. Она таскала его в  зад-вперед
в ту страшную ночь, после той сцены  возле  фонтана;  ему  еще  надо  было
успеть на последний поезд. Господи, он ведь рыдал!
   Старая его манера - открывать и закрывать нож, думала Салли, вечно  он,
когда волнуется, открывает и закрывает нож. Они страшно сдружились - она и
Питер Уолш, когда он был влюблен в Клариссу и  когда  еще  разразилась  та
безобразная, смехотворная  сцена  из-за  того,  что  она  назвала  Ричарда
Дэллоуэя "Уикэм". Ну подумаешь, ну  назвала!  Как  Кларисса  взвилась!  И,
собственно, они с тех пор толком не виделись, раз  пять,  может  быть,  за
последние десять лет. А Питер Уолш уехал в Индию  и  -  что-то  такое  она
краем уха слыхала - неудачно женился, и неизвестно даже, есть у него  дети
или нет, а спросить неудобно, он изменился. Как-то усох. Но он стал мягче,
она почувствовала, и он же очень, очень близкий ей человек, с ним  связаны
ее юные годы, у нее до сих пор сохранилась книжечка Эмили Бронте,  которую
он ей подарил, и ведь он собирался  писать?  В  те  времена  он  собирался
писать.
   - Написали что-нибудь? - спросила она,  расправляя  на  колене  крепкую
красивую руку жестом, который он помнил.
   - Ни словечка! - сказал Питер Уолш, и она расхохоталась.
   Она сохранила привлекательность, яркость - Салли Сетон.  Но  кто  такой
этот ее Россетер? У него было две камелии в петлице в день свадьбы - вот и
все, что удалось про него выведать Питеру. "У них сонмы слуг, многомильные
оранжереи", - Кларисса писала; да, что-то в таком духе.  Салли  сказала  с
хохотом, что отпираться не станет.
   - Да, у меня десять тысяч в год, - не то до налога, не то после,  этого
она не могла припомнить, потому что муж, - "с которым вам непременно  надо
познакомиться", сказала она, "который вам непременно понравится",  сказала
она, снял с нее все заботы по части финансов.
   А ведь Салли была бедна как  церковная  крыса.  Она  заложила  перстень
своего прадедушки, подарок Марии-Антуанетты, - так ведь? - чтоб  добраться
до Бортона.
   О,  как  же,  у  Салли  и  сейчас  хранится  тот  перстень  с  рубином,
Мария-Антуанетта его подарила прадедушке. У нее в те времена  вечно  ветер
свистел в кармане, и приходилось страшно изворачиваться,  чтоб  поехать  в
Бортон. Но ей было так важно ездить  в  Бортон  -  иначе  она  бы  просто,
наверное, свихнулась из-за домашнего ужаса. Но теперь  все  позади  -  все
миновало, сказала она. И мистер Парри умер; а вот мисс Парри жива. Да,  он
просто ошеломлен, сказал Питер. Он совершенно был уверен,  что  она  давно
умерла. Ну а  брак  этот,  предположила  Салли,  оказался  удачным?  И  та
красивая, уверенная девица, вон та, в розовом платье - ведь это Элизабет?
   (Как тополь, как гиацинт, как река, думал Уилли Титком. О, до  чего  ей
хотелось в деревню, на вольный простор! И Элизабет определенно расслышала,
как воет бедняжечка песик.)
   - Ничуть не похожа на Клариссу, - сказал Питер Уолш.
   - Ну, Кларисса... - сказала Салли.
   Салли вот что хотела сказать. Она Клариссе страшно  обязана.  Они  были
настоящие подруги, не знакомые, а именно подруги, и она до сих пор помнит,
как Кларисса, вся в белом, ходила по дому с охапкой цветов - по  сей  день
табаки напоминают ей Бортон. Но - Питер  ведь  поймет?  -  ей  чего-то  не
хватает. Спрашивается - чего?  Она  обаятельна;  безумно  обаятельна.  Но,
положа руку на сердце (Питер ведь  ей  старый  друг,  истинный  друг,  что
значит  разлука,  что  значит  расстояние?  Она  сто  раз  собиралась  ему
написать, даже писала, но потом как-то рвала, но он ее,  конечно,  поймет,
все и без слов понятно, вот  мы  чувствуем,  например,  что  стареем,  да,
стареем, сегодня она была в Итоне, навещала детей, там у них свинка),  но,
положа руку на сердце - как Кларисса могла?  -  как  могла  она  выйти  за
Ричарда Дэллоуэя? За спортсмена, у которого одни собаки на уме.  Буквально
же, когда он входит в комнату, от него несет конюшней. Ну а это все?  -  и
она помахала рукой.
   Мимо шествовал Хью Уитбред, в  белом  жилете,  толстый,  непроницаемый,
незрячий, не видящий ничего, кроме себя и собственных выгод.
   - Он и не собирается нас узнавать, -  сказала  Салли,  и  она,  честное
слово, даже растерялась - Хью собственной персоной! Дивный Хью!
   - А чем он занимается? - спросила она у Питера.
   Питер ей объяснил, что он ваксит королевские штиблеты и считает бутылки
в Виндзорском погребе. О, Питер не утратил своего остроумия! Но  теперь-то
Салли  должна  быть  наконец  откровенна,  сказал  Питер.   Насчет   этого
знаменитого поцелуя.
   А как же, в губы, заверила она. Вечером, в курительной. Она  тут  же  в
ярости бросилась к Клариссе. Кларисса говорила - Хью! Нет! Неужто!  Дивный
Хью! У него всегда были изумительной красоты носки, она таких больше ни на
ком не видывала. И сейчас - каков туалет! А дети у него есть?
   - У всех присутствующих по шестеро сыновей в  Итоне,  -  сказал  Питер,
кроме него самого. У него, слава  Богу,  вообще  никого.  Ни  сыновей,  ни
дочерей, ни жены. Но он как будто не сетует, сказала  Салли.  Выглядит  он
моложе нас всех, подумала она.
   Во многих отношениях он  сделал  глупость,  признался  Питер,  что  так
женился; "она совершеннейшая курица", он сказал, но, он сказал: "Мы  очень
славно пожили". Но как же это возможно, недоумевала Салли; что он  имел  в
виду? И до чего же странно - знать его  и  не  знать  ничегошеньки  о  его
жизни. И не из гордости  ли  он  такое  говорит?  Весьма  вероятно,  ведь,
наверно, обидно (правда, он, чудак, немножко не от  мира  сего),  наверно,
тяжко в таком возрасте не иметь пристанища, не иметь своего  угла?  Но  он
мог бы жить и жить у  них  -  месяцами.  Почему  бы  нет!  Ему  бы  у  них
понравилось. За все эти годы Дэллоуэи к ним так и не выбрались. Они их сто
раз приглашали. Кларисса (это, конечно, Кларисса)  не  захотела  приехать.
Потому что, сказала Салли, Кларисса  в  глубине  души  сноб  -  ничего  не
поделаешь, сноб. И Кларисса считает, что она сделала  мезальянс,  ведь  ее
муж - и она этим гордится  -  сын  шахтера.  Все,  что  есть  у  них,  все
абсолютно - он заработал  своим  горбом.  Маленьким  мальчиком  (ее  голос
дрогнул) он таскал на себе тюки.
   (И так могла  она  говорить  часами,  чувствовал  Питер;  сын  шахтера;
считают, что она сделала мезальянс; пятеро сыновей;  и  еще  одна  тема  -
цветы, гортензии, сирень, очень-очень редкие гибисковые лилии, они никогда
не цветут северней Суэцкого канала, а у нее, при единственном садовнике, в
пригороде Манчестера их целые клумбы, буквально целые клумбы! А  Кларисса,
не увлеченная материнством, всего этого избежала.)
   Сноб? Да, кое в чем определенно. Но  куда  она  запропастилась?  Поздно
уже.
   - Да, - сказала Салли, - но когда я узнала, что  у  Клариссы  прием,  я
поняла, что мне просто нельзя не пойти, просто необходимо взглянуть на нее
(а я остановилась тут на Виктория-стрит, буквально рядом). Вот и нагрянула
без приглашения. Но объясните, - шепнула она, - умоляю. Это кто?
   Это миссис Хилбери искала дверь. Ведь было немыслимо поздно!  Но  когда
поздно, лепетала она, когда все расходятся, тут-то и замечаешь  друзей;  и
уютные уголки; и прелестные виды. Интересно, известно  ли  им,  спрашивала
она, что вокруг очарованный сад? Огни, деревья,  сияющие  озера  и  дивное
небо.  А  всего-то,  Кларисса  Дэллоуэй  объяснила,  несколько   китайских
фонариков во дворе! просто волшебница! Настоящий парк... И  ей  неизвестны
их имена, но они ей, конечно, друзья, а друзья без имен и песни  без  слов
нам милее всего. Однако такая бездна дверей, столько  комнат,  она  просто
заблудилась.
   - Старая миссис Хилбери, - сказал Питер; а это кто? Та дама,  что  весь
вечер простояла возле занавеса, не сказавши ни слова? Лицо у нее знакомое;
что-то связано с Бортоном. Не она ли это вечно кроила  белье  за  столиком
возле окна? Дэвидсон - так, кажется?
   - А-а, это Элли Хендерсон, - сказала Салли. Кларисса с ней всегда круто
обходилась. Она ей кузина и очень бедна. Кларисса умеет круто  обойтись  с
человеком.
   Да,  сказал  Питер,  безусловно.  И  все  же,  сказала  Салли   с   той
порывистостью,  которую  Питер  в  ней  когда-то  любил,  а  теперь   чуть
побаивался из-за ее склонности к излияниям,  -  как  Кларисса  умеет  быть
великодушной к друзьям! И это редкое качество,  и  когда  она  просыпается
ночью или на Рождество перечисляет все выпавшие ей дары,  она  всегда  эту
дружбу ставит на первое место. Они были молоды - вот. Кларисса искренна  -
вот. Питер сочтет ее сентиментальной. Она сентиментальна -  действительно.
Потому что она поняла: единственное, о чем надо говорить, - наши  чувства.
Все эти умничания - вздор. Просто что чувствуешь, то и надо говорить.
   - Но я и сам не знаю, - сказал Питер Уолш, - что я чувствую.
   Бедный Питер, думала Салли. Почему Кларисса не выбрала времени  с  ними
посидеть? Он весь вечер об этом мечтал. Он только о Клариссе и думал.  Она
чувствовала. И он все время играл перочинным ножом.
   Жизнь не простая штука, сказал Питер. Отношения его  с  Клариссой  были
непросты. Они ему испортили жизнь, сказал он. (Он был так откровенен тогда
с Салли Сетон, теперь-то смешно уж  таиться.)  Дважды  любить  невозможно,
сказал он.
   Что тут ответишь? Все-таки лучше знать, что любовь была (но  он  сочтет
ее сентиментальной, он всегда был суров). Лучше б он приехал и пожил у них
в  Манчестере.  Совершенно  верно,  сказал  он.  Совершенно  верно.  Он  с
удовольствием у  них  погостит,  вот  только  разделается  с  хлопотами  в
Лондоне.
   А ведь Клариссе  он  нравился  больше,  чем  Ричард.  Салли  просто  не
сомневалась.
   - Нет, нет, нет! - сказал Питер (Салли не следовало так  говорить,  это
уж  слишком).  Вон  этот  добрый  малый  -  в   дальнем   углу   гостиной,
разглагольствует, все тот же  -  милый  старина  Ричард.  С  кем  это  он,
допытывалась Салли, такой почтенный, благородный господин? От этой жизни в
пустыне у нее разыгралось страшное любопытство к новым лицам. Но Питер  не
смог ей ответить. У него этот господин, он сказал, совершенно  не  вызывал
восторга; министр, надо думать, какой-нибудь. Ричард из них  из  всех,  он
сказал, вероятно, лучший, самый бескорыстный, вероятно.
   -  А  чем  он  занимается?   -   интересовалась   Салли.   Общественной
деятельностью,  предполагала  она.  И  счастливы  ли  они?  (Сама-то   она
счастлива безмерно.) Ведь ей  про  них,  в  сущности,  ничего  неизвестно,
допускала она, и судит она поверхностно, ибо что мы знаем даже  о  тех,  с
кем живем бок о бок, спрашивала Салли.  В  сущности,  все  мы  узники,  не
правда ли? Она недавно прочла дивную пьесу про человека,  который  царапал
по стене в камере, и так это жизненно - все мы, в  сущности,  царапаем  по
стене. Отчаявшись в человеческих отношениях (с людьми до того трудно), она
часто уходит в сад и среди цветов обретает покой, которого люди ей дать не
могут. Ну уж нет; он-то капусту не любит; ему больше нравятся люди, сказал
Питер. Правда, до чего хороши молодые, сказала Салли, глядя  на  Элизабет,
проходящую по гостиной. Как непохожа на Клариссу в ее возрасте! Может он в
ней  хоть  что-то  понять?  Она  рта  не  раскрывает.  Да,  действительно,
соглашался Питер, он пока мало что понял. Она  похожа  на  лилию,  сказала
Салли. На лилию у края пруда. Только Питер не мог с ней  согласиться,  что
мы ничего не знаем. Мы знаем все, говорил он; сам  он,  по  крайней  мере,
знает все.
   Ну а эти двое, шепнула Салли,  которые  уходят  (сама  она  тоже  скоро
отправится, если еще долго не будет Клариссы), этот господин  благородного
вида и его простоватая жена, которые только что говорили с Ричардом, - что
можно знать про таких людей?
   - Что они отъявленные мошенники, - сказал Питер, глянув на них мельком.
Он рассмешил Салли.
   Сэр Уильям Брэдшоу, однако, задержался в дверях,  разглядывая  гравюру.
Он поискал в уголке имя гравера. Жена поискала тоже.  Сэр  Уильям  Брэдшоу
весьма интересовался искусством.
   Когда ты молод, сказал Питер, ты стремишься  узнать  людей.  А  теперь,
когда ты стар, точней, когда тебе пятьдесят два  года  (Салли  исполнилось
пятьдесят пять, - на самом деле, сказала она,  -  но  душа  у  нее  как  у
двадцатилетней девчонки); словом, когда ты достиг зрелости, сказал  Питер,
ты уже умеешь видеть и понимать, но не теряешь способности чувствовать.  А
ведь правда, сказала Салли. Она  с  каждым  годом  чувствует  все  глубже,
сильней. Чувства растут, сказал он, к  сожалению,  быть  может;  но  этому
трудно не радоваться. По его личному опыту - чувства только растут. У него
кто-то остался в Индии. Ему бы хотелось рассказать о  ней  Салли.  Ему  бы
хотелось их познакомить. Она замужем, сказал  он.  У  нее  двое  маленьких
детей. Им всем надо непременно приехать в Манчестер,  сказала  Салли.  Она
его не отпустит, покуда он ей этого не пообещает.
   - Вот Элизабет, - сказал он. - Она и половины не  чувствует  того,  что
чувствуем мы.
   - И все же, - сказала Салли, следя за  тем,  как  Элизабет  подходит  к
отцу, - видно, что они друг к другу очень привязаны. - Она это  поняла  по
тому, как Элизабет подходила к отцу.
   А отец смотрел на нее, когда  разговаривал  с  сэром  Уильямом  и  леди
Брэдшоу, и он думал: кто эта прелестная девушка? И вдруг он понял, что это
его Элизабет, а он  ее  не  узнал,  такую  прелестную  в  розовом  платье!
Элизабет почувствовала на себе его взгляд,  когда  разговаривала  с  Уилли
Титкомом. И она подошла  к  нему,  и  они  стояли  рядом,  и  прием  почти
кончился, и все расходились, и был  сор  на  полу.  Элли  Хендерсон  и  та
собралась уходить, чуть ли не самой последней, хотя с нею  за  весь  вечер
слова никто не сказал,  но  ей  все-все  надо  было  увидеть,  чтоб  потом
рассказать Эдит. И Ричард с Элизабет, в общем-то, радовались, что кончился
прием, но Ричард гордился дочерью. И он не собирался ей  говорить,  но  не
удержался. Он смотрел на нее, он сказал,  и  думал