у  что  один  врач  однажды  это  ей
предписал.  На  него  похоже  -  понимать  предписания  врачей  совершенно
буквально; это часть его дивной, его божественной простоты, и больше ни  у
кого нет до такой степени простоты; потому-то он сразу шел и что-то делал,
пока они с Питером тратили время в пустых пререканиях. Сейчас  он  уже  на
полпути к палате общин, спешит к своим армянам, к своим славянам,  устроив
ее на кушетке, лицом к розам. А ведь кто-то скажет: "Кларисса  Дэллоуэй  -
неженка". Да, ей куда  больше  нравятся  ее  розы,  чем  армяне.  Гонимые,
преследуемые, истязаемые, окоченелые, жертвы жестокости и несправедливости
(Ричард сто раз говорил), нет, ей совершенно  безразличны  славяне  -  или
армяне? Зато розы ей радуют сердце (ведь и для армян эдак лучше, не правда
ли?) - единственные цветы, которые не противно видеть срезанными с  куста.
А Ричард уже в палате общин; он в своем комитете, и все ее затруднения  он
тоже уладил. Хотя нет; увы, это неверно. Он не поддержал  ее  насчет  Элли
Хендерсон. Она, конечно, все сделает, как он хочет. Раз он принес подушку,
надо полежать... Но только - только непонятно, отчего ей вдруг  стало  так
грустно? Как кто-то, кто  потерял  в  траве  жемчужину  или  бриллиант  и,
раздвигая высокие стебли, все ищет, ищет напрасно и  наконец  обнаруживает
пропажу у самых корней, так и она внимательно искала, перебирала  причины;
нет, это не из-за того, что Салли Сетон говорила:  "Ричарду  не  бывать  в
кабинете министров, не того полета ум" (вдруг вспомнилось); подумаешь,  ну
говорила, и пусть; и Элизабет с Дорис Килман здесь ни при чем; это  факты.
А тут  чувство  какое-то,  неприятное  чувство  примешано,  которое  было,
наверное, сегодня, но раньше; что-то  из  слов  Питера  наложилось  на  ту
печаль, которая нашла на нее, когда она в спальне  снимала  шляпку,  и  от
того, что сказал Ричард, это усугубилось. Но что он такого сказал?  Принес
розы. А! Насчет приемов! Вот оно! Приемы!  Оба  осуждали  ее  -  и  ужасно
несправедливо, совершенно незаслуженно смеялись над ней из-за ее  приемов.
Вот оно! Вот!
   Так что же можно сказать в свое оправдание? Теперь, когда она добралась
до причины тоски, ее как рукой сняло. Они думают, Питер  по  крайней  мере
думает, что она любит привлекать к себе внимание; любит  коллекционировать
знаменитостей;  разные  великие  имена;  словом,  обычная  скобка.  Питер,
наверное, так и  думает.  Ричард,  в  общем,  считает  только,  что  глупо
волноваться, раз это вредно больному сердцу. Он считает это ребячеством. И
оба совершенно неправы. Любит она - просто жизнь.
   - Потому я все это и делаю, - сказала она вслух - жизни.
   Пока она лежала на кушетке, от всего отрешившись и отойдя, -  жизнь,  и
прежде физически ощутимая, уже сама входила в окна в одежде уличных шумов,
прогретых солнцем,  горячих,  шелестящих,  прерывистых,  так  что  у  штор
перехватывало дух. Но если б Питер,  положим,  сказал:  "Да,  да,  а  твои
приемы, какой смысл в твоих приемах?" - она могла бы  ответить  (и  ни  от
кого нельзя требовать,  чтоб  он  понял  такое):  "Это  жертвоприношение".
Звучит, конечно, туманно. Только кому-кому, а уж не Питеру утверждать, что
жизнь простая, понятная вещь. Сам-то? Вечно влюблен, вечно влюблен в  кого
не следует. А какой смысл в твоей любви? - тоже ведь можно спросить. Ответ
его, правда, известен: это самая важная вещь на свете, но ни одна  женщина
ничего в ней не понимает. Прекрасно. Ну а мужчина, хоть один, может понять
вот это? Насчет жизни? Посмотрела бы она, как Питер или Ричард станут ни с
того ни с сего устраивать прием.
   Но если вдуматься глубже, если отвлечься от того, кто там  что  говорит
(до чего же отрывочно, поверхностно они судят), сама-то она что вкладывает
в свое понятие "жизнь"? О, все ужасно сложно. Такой-то и такой-то живут  в
Южном Кенсингтоне; кто-то в Бейзуотере; а еще кто-то, скажем, в Мейфэре. И
она постоянно в себе чувствует, что они существуют; и  чувствует  -  какая
досада; чувствует - какая жалость; и если бы всех их  свести;  вот  она  и
хлопочет. И это жертвоприношение; творить, сочетать. Жертвоприношение - но
кому?
   Просто, наверное, надо приносить жертвы. Во всяком случае, такой  уж  у
нее дар. Больше ей ничего не дано хоть сколько-то стоящего; она  не  умеет
мыслить, писать, даже на рояле играть не умеет. Не в силах отличить  армян
от турок; любит успех; ненавидит трудности; любит нравиться; городит  горы
вздора; и по сей день - спросите ее, что такое экватор -  и  она  ведь  не
скажет.
   И все равно - подумать только - день сменяется  днем;  среда,  четверг,
пятница, суббота; и можно проснуться  утром;  увидеть  небо;  пройтись  по
парку; встретить Хью Уитбреда; потом вдруг является  Питер;  и  эти  розы;
разве еще не  довольно?  И  как  немыслима,  невообразима  смерть!  И  все
кончится; и никто, никто в целом свете не будет знать,  как  она  все  это
любила; и каждый миг...
   Дверь отворилась. Элизабет знала, что мать отдыхает.  Она  вошла  очень
тихо. Она стояла не шевелясь.  Может,  правда,  какой-то  монгол  потерпел
крушение у берегов Норфолка (как уверяла  миссис  Хилбери)  и  смешался  с
женами из рода Дэллоуэев лет сто тому  назад?  Ведь  вообще  Дэллоуэи  все
светлые, голубоглазые; Элизабет же темная, наоборот; у нее китайские глаза
на  бледном  лице;  таинственность  Востока;  она   тиха,   рассудительна,
молчалива. В детстве у нее было прекрасное  чувство  юмора;  а  теперь,  в
семнадцать лет, почему-то - Кларисса не могла взять в толк  почему  -  она
вдруг стала ужасно серьезна; как гиацинт, облитый  зеленым  глянцем  и  по
почкам чуть-чуть тронутый краской; без солнца выросший гиацинт.
   Она стояла не шевелясь и смотрела на мать; но дверь была  полуотворена,
и за дверью, Кларисса знала,  была  мисс  Килман;  мисс  Килман,  в  своем
макинтоше, подслушивала под дверью.
   Да, мисс Килман стояла на площадке и действительно в  макинтоше;  но  у
нее были резоны. Во-первых, макинтош был дешевый; во-вторых, ей шел  пятый
десяток, и одевалась она не красоты ради. И она была бедна, можно  сказать
- нищая. Иначе она б не стала наниматься к таким людям, как Дэллоуэи, -  к
богачам, которым хочется быть добрыми. Мистер Дэллоуэи, тот,  надо  отдать
ему должное, к ней действительно добр. А вот миссис Дэллоуэи - нет. Просто
снисходительна. Она из самой  противной  среды  -  богачей  с  проблесками
культуры.  Всюду  у  них  понатыканы  ценные  вещи  -  картины,  ковры.  И
видимо-невидимо  слуг.  Мисс  Килман  никак  не  считала,   что   ее   тут
облагодетельствовали.
   Вообще ее попросту обобрали. Да, без всякого преувеличения, ведь  имеет
же каждая девушка право на счастье?  А  она  никогда  не  была  счастлива,
никогда, такая неимущая, нескладная. И как раз,  когда  все  могло  б  так
хорошо обернуться - в школе у мисс Долби, - началась война; и она  никогда
не умела врать. И мисс Долби сочла, что ей место  скорей  среди  тех,  кто
разделяет ее взгляды на немцев. Ей пришлось  уйти.  Да,  верно,  семья  их
немецкого происхождения; в восемнадцатом веке еще и  фамилия  писалась  на
немецкий манер, через долгое "и"; но ее брат  ведь  погиб  на  фронте.  Ее
выгнали, потому что она не могла делать вид, будто немцы  все  до  единого
сволочи - когда у нее  друзья  немцы,  и  если  уж  были  у  нее  в  жизни
счастливые дни, так только в Германии! А уж в истории, в конце концов, она
кое-что смыслила. И пришлось хвататься за все. Мистер  Дэллоуэи  наткнулся
на нее, когда она работала в "Обществе друзей" [официальное название секты
квакеров]. Он дал ей возможность  (и  очень  с  его  стороны  великодушно)
преподавать его дочке историю. Потом подвернулось еще несколько лекций  на
вечернем факультете и прочее. А потом к ней явился Господь (тут она обычно
склоняла голову). Два года и три месяца как она прозрела. И теперь она уже
не завидовала женщинам вроде Клариссы Дэллоуэи; она их жалела.
   Она жалела и презирала их всей душой,  стоя  на  пушистом  ковре  перед
старинной гравюрой - девочка с муфтой. При такой роскоши - где же  надежда
на спасение? Чем валяться на кушетке (Элизабет сказала: "Мама  отдыхает"),
постоять бы у станка; за  стойкой;  миссис  Дэллоуэи  и  прочим  дамам  из
общества!
   Вся горя гневом, мисс Килман два  года  и  три  месяца  назад  зашла  в
церковь. Она слушала, как проповедует его преподобие Эдвард Уиттекер,  как
поют мальчики; видела, как плывут по нефу торжественные свечи; и то ли  от
музыки, то ли от голосов (одинокими вечерами она сама  тешилась  скрипкой;
правда, звук получался бедственный; у нее не было слуха) буря  в  душе  ее
стихла, и, пролив обильные слезы, она пошла к мистеру Уиттекеру с визитом,
на дом, в Кенсингтон. Это рука Всевышнего, сказал он.  Господь  указал  ей
путь. И теперь, как только в ней вскипали  горькие  чувства,  ненависть  к
миссис Дэллоуэй и вообще обида и озлобление, она всегда думала о  Господе.
Она думала о мистере Уиттекере. И  ярость  сменялась  покоем.  И  сладость
бежала по жилам, и приоткрылись губы, когда, тяжко стоя на  площадке,  она
пристальным, зловеще-ясным взглядом следила, как миссис  Дэллоуэй  выходит
из комнаты вместе с дочерью.
   Элизабет сказала, что забыла перчатки.  Сказала  из-за  этой  ненависти
между матерью и мисс Килман. Она просто не могла  их  видеть  вместе.  Она
побежала наверх, за перчатками.
   Но нет, в сердце мисс Килман не было ненависти.  Остановив  крыжовенные
глаза на Клариссе, разглядывая узкое розовое лицо, тонкое  тело,  всю  ее,
свежую и элегантную, мисс Килман думала: "Дура!  Пустышка!  Не  знаешь  ни
радости, ни забот; размениваешься на мелочь!" И  властное  желание  в  ней
поднималось - подмять Клариссу, сорвать с нее маску. Сокрушить бы ее  -  и
мисс Килман стало бы легче. Не тело убить. Ей хотелось покорить  ее  душу,
сбить с нее спесь, чтоб почувствовала. Заставить бы ее  плакать;  подмять;
унизить, чтоб она, на коленях, кричала: "Ваша, ваша правда!" Но на то воля
Божья, а не мисс Килман. Это вера должна победить. И мисс Килман смотрела;
мисс Килман кипела.
   А Кларисса возмущалась. И она христианка - эта женщина! И эта женщина у
нее отнимает дочь!  И  эта  -  в  общении  с  незримыми  духами!  Грузная,
безобразная, пошлая, без доброты и милости - и такая знает смысл жизни!
   - Вы идете с Элизабет в офицерский? - спросила миссис Дэллоуэй.
   Мисс Килман сказала: да, в офицерский магазин. Они стояли  друг  против
друга. Мисс Килман не собиралась подлаживаться к миссис Дэллоуэй. Она  всю
жизнь сама зарабатывала на хлеб. Новую историю она знала  великолепно.  Из
скудных своих доходов она ухитрялась откладывать на дело, в которое верит;
эта же дама за всю свою жизнь палец о палец не ударила; никогда ни во  что
не  верила;  а  дочь  воспитывала...  но  вот  явилась  Элизабет,   слегка
задыхаясь, - красивая девочка.
   Значит, они собрались в офицерский. И странно: пока мисс Килман  стояла
здесь, на площадке (стояла, мощная и безгласная, как доисторическое  некое
чудище в доспехах для  первобытных  битв),  от  секунды  к  секунде  таяло
понятие о ней, и ненависть (она же к понятиям, а не к людям)  исчезала,  и
от  секунды  к  секунде  мисс  Килман  лишалась  размеров  и  злобности  и
становилась обыкновенной мисс Килман, в  макинтоше,  которой,  видит  Бог,
Кларисса бы очень хотела помочь.
   Превращение чудища  рассмешило  Клариссу.  Прощаясь  с  ними,  Кларисса
смеялась.
   И они пошли парочкой - мисс Килман с Элизабет - по лестнице вниз.
   И вдруг у Клариссы сжалось сердце от того, что эта  женщина  уводит  от
нее дочь, и, перегнувшись через перила, она крикнула:
   - Прием! Не забудь, у нас сегодня прием!
   Но Элизабет уже отворила парадную дверь; мимо гремел грузовик;  она  не
ответила.
   "Любовь и религия! -  думала  Кларисса,  возвращаясь  в  гостиную,  вся
клокоча. - Омерзительны, омерзительны и та и другая". Потому  что  теперь,
когда мисс Килман тут не было, ею снова овладело понятие.  Самые  жестокие
две вещи на свете, думала она и  так  и  видела  их  неуклюжесть,  ярость,
властность, каверзность, бесстыдство, когда,  в  макинтоше,  они  стоят  и
подслушивают под  дверью;  любовь  и  религия.  Разве  сама  она  пыталась
кого-нибудь обращать? Разве не желает она каждому, чтоб был  самим  собою?
Она посмотрела в окно  на  старушку,  поднимавшуюся  по  лестнице  в  доме
напротив. И пусть себе поднимается, раз хочется ей; пусть  остановится;  а
потом пусть, как часто наблюдала Кларисса, пусть войдет к себе в  спальню,
раздвинет занавеси и  опять  скроется  в  комнатной  глубине.  Как-то  это
уважаешь: старушка выглядывает в окно и знать не знает, что на нее  сейчас
смотрят. И что-то тут даже важное и  печальное,  что  ли,  -  но  любви  и
религии только б это разрушить - неприкосновенность души. Мерзкой Килманше
только б это разрушить. А зрелище меж тем такое, что хочется плакать.


   И любовь разрушает тоже.  Все  прекрасное,  истинное  -  все  проходит.
Например, Питер Уолш. Прелестный человек - умница, полон разных идей. Если
тебе  надо  узнать  про  Попа,  скажем,  или  про  Аддисона,  или   просто
поболтать-посплетничать, обсудить новости - лучше Питера никого не  найти.
Это ведь Питеру она стольким обязана; это он ей давал читать книжки. Но  в
каких он женщин вечно влюбляется - пошлые, вульгарные, заурядные. Влюблен!
Через столько лет приходит повидаться и о чем  говорит?  О  себе.  Ужасная
страсть, подумала она. Унизительная страсть! - подумала она  и  вспомнила,
что Килманша с ее Элизабет идет сейчас в офицерский.
   Биг-Бен пробил полчаса.
   Как это поразительно, странно, да, странно и трогательно: вот  старушка
(а они ведь давным-давно с ней соседки) отошла от окна, будто  Биг-Бен  ее
оттянул, звук оттянул, канатом. Огромный -  а  ведь  тоже  связан  с  этой
старушкой. Вниз, вниз, вниз, в гущу обыденщины падает перст и  делает  миг
важным. Старушку, Кларисса решила, звук просто понуждает  двигаться  -  но
куда? Кларисса следила за ней глазами, когда она отошла от окна. Вот белый
чепчик мелькнул в глубине комнаты. Она там еще, в комнате, ходит. И к чему
тут символ веры, и молитвы, и макинтоши? Если, думала Кларисса, вот оно  -
чудо, вот она - тайна:  старушка,  и  она  копошится  и  передвигается  от
шифоньерки к трюмо. Ее еще видно. И высшая тайна, в которую Килманша якобы
проникла или Питер якобы проник, но Кларисса-то знает - ничего  подобного,
и отдаленно они не проникли, - ведь высшая тайна -  вот  она:  здесь  одна
комната; там другая. Ну и может религия в это проникнуть? Или любовь?
   Любовь... но тут другие часы, они  всегда  на  две  минуты  отстают  от
Биг-Бена, подоспели и вытряхнули полный подол пустяков,  будто  напомнили,
что Биг-Бен, разумеется, величаво, непреложно,  торжественно  провозгласил
конечную истину, но остается еще бездна разного  вздора  -  миссис  Мэшем,
Элли Хендерсон,  вазочки  для  мороженого,  -  и  бездна  разного  вздора,
плескаясь, танцуя и брызгаясь, неслась в кильватере торжественного  звука,
который уже золотом лег на морские воды.  Миссис  Мэшем,  Элли  Хендерсон,
вазочки для мороженого - надо скорей позвонить.
   Запинаясь, захлебываясь в кильватере Биг-Бена, вытряхивали опаздывающие
часы  свой  подол  пустяков.   Мятые,   давленые,   перемолотые   натиском
грузовиков, прытью пролеток, трусцой деловитых  господ,  поступью  плавных
матрон, куполами  и  шпилями  больниц,  учреждений,  пустяки,  как  брызги
разбитой волны, окатили  мисс  Килман,  когда  она,  замерев  на  секунду,
пробормотала: "Все плоть".
   Надо держать в узде свою плоть. Кларисса Дэллоуэй ее оскорбила. Что  ж,
ничего неожиданного. Но она-то была не на высоте; не совладала  с  плотью.
Ну да, нескладная, некрасивая - Кларисса над этим смеялась и  пробудила  в
ней плотские помыслы: ей стало неприятно так выглядеть рядом с  Клариссой.
И манеры говорить ей такой не дано. Но  зачем  ей  быть  на  нее  похожей?
Зачем? Она всей душой презирала миссис  Дэллоуэй.  Несерьезная.  Недобрая.
Вся жизнь - сплошное тщеславие и обман. И все равно Дорис Килман  была  не
на высоте.  Честно  говоря,  она  чуть  не  расплакалась,  когда  Кларисса
Дэллоуэй над ней насмеялась. "Все плоть, плоть", - бормотала она (по своей
привычке - бормотать себе под нос), шла по Виктория-стрит и душила гадкое,
непослушное чувство. Она воззвала к  Господу.  Она  же  не  виновата,  что
уродливая и ей не по карману красивые платья. Кларисса  Дэллоуэй  над  ней
насмеялась... но лучше сосредоточиться на другом, пока она  не  дойдет  до
той почтовой тумбы. И зато у нее есть Элизабет. Но лучше думать о  другом;
например, о России; до почтовой тумбы - думать о России.
   Хорошо, наверное, сегодня за городом,  пробормотала  она,  перебарывая,
как учил ее мистер Уиттекер, свою ужасную обиду на мир,  который  над  ней
насмеялся, оскорбил и вытряхнул, снабдив ее внешностью, за  которую  никто
не полюбит, - ужасная внешность. Как она ни причесывалась, лоб  все  равно
был яйцом - голый, белый. Платья все были ей не к лицу. Ну, а для женщины,
ясно,  тут  никакой  надежды  встретить  кого-то.  Для  кого-то   когда-то
сделаться главной. Ей теперь часто сдавалось, что  кроме  Элизабет  у  нее
единственное утешение - еда; крошечные приятности; обед; чай и еще  грелка
на ночь. Но надо бороться, одолевать себя; иметь веру  в  Господа.  Мистер
Уиттекер ей говорил, она не напрасно живет на свете. Но никому же неведомы
эти страдания! А он - рукой на распятье и: "Господу  ведомо  все".  Да,  а
почему ей страдать? Другие вот женщины, вроде Клариссы Дэллоуэй, ничуть не
страдают. Но мистер Уиттекер сказал: через муку дается знание.
   Она прошла мимо почтовой тумбы,  и  Элизабет  уже  повернула  в  темный
прохладный табачный отдел офицерского, а она все еще  бормотала  про  себя
слова мистера Уиттекера о знании, дающемся через муки, о плоти. "Плоть", -
бормотала она.
   - Какой нужен отдел? - справилась Элизабет.
   - Нижних юбок, - отрубила она и напрямик зашагала к лифту.
   Поднялись. Элизабет направляла ее; она  шла  в  рассеянии,  и  Элизабет
направляла ее, как большого ребенка, как громоздкий военный корабль.  Юбки
были темные, скромные, были полосатые,  кричащие,  плотные,  воздушные;  и
она, в рассеянии, выбрала  что-то  несусветное,  и  девушка  за  прилавком
глянула на нее как на сумасшедшую.
   Элизабет удивлялась, пока перевязывали покупку, - о чем же думает  мисс
Килман? Надо выпить чаю, сказала мисс Килман, встряхнувшись, взяв  себя  в
руки. И отправились пить чай.
   Элизабет удивлялась - неужто мисс Килман так голодна? Уж очень  странно
она ела - жадно и  то  и  дело  кидала  взглядом  по  блюду  глазированных
пирожных на столике рядом; а потом, когда дама с ребенком села за столик и
мальчик взял  пирожное  -  неужели  же  мисс  Килман  действительно  стало
досадно? Да, мисс Килман стало досадно. Ей самой хотелось этого  пирожного
- именно розового. Кроме еды, ей почти не дано никаких  удовольствий  -  и
последнее отнимают!
   У  счастливого  человека  имеются  запасные  ресурсы,   она   объясняла
Элизабет, ее же, словно  колесо  с  проколотой  шиной  (она  любила  такие
метафоры), трясет на любом камешке - так говорила она, задержавшись  после
урока, стоя у камина, обняв свою сумку - "ранец" она  ее  называла,  -  по
вторникам, после урока. И еще она говорила о войне. В  конце  концов  есть
люди, которые не считают, будто  англичане  всегда  правы.  Об  этом  есть
книги. Бывают собрания. Есть иная точка зрения. Не хочет ли Элизабет пойти
с ней послушать такого-то (невозможного вида старикана)? В другой раз мисс
Килман ее водила  в  одну  церковь  в  Кенсингтоне,  и  они  пили  чай  со
священником. Она носила ей книжки. Юриспруденция, медицина, политика - все
поприща открыты дли женщин вашего возраста, говорила мисс Килман. А у  нее
вот загублена вся карьера,  и  неужели  она  виновата?  Господи,  отвечала
Элизабет, ну конечно же нет.
   А мама зах