олодые заняли уютную квартирку на Тоттнем-Корт-Роуд.
   Здесь он снова раскрыл  Шекспира.  Мальчишество,  обморочное  опьянение
словами - "Антоний и  Клеопатра"  -  безвозвратно  прошло.  Как  ненавидел
Шекспир человечество, которое наряжается, плодит детей, оскверняет уста  и
чрево! Наконец-то Септимус понял, что скрыто  за  прелестью  слов.  Тайный
сигнал, передаваемый из рода в род,  -  ненависть,  отвращение,  отчаяние.
Таков и Данте. Таков же (в переводе) Эсхил.  А  Реция  сидела  у  стола  и
делала шляпки. Она делала шляпки для приятельниц миссис Филмер; делала  их
часами. Бледная, загадочная, как лилия, как лилия под водой, думал он.
   - Англичане  ужасно  серьезные,  -  говорила  она,  обнимая  Септимуса,
прижимаясь щекою к его щеке.
   Любовь мужчины и женщины внушала омерзение Шекспиру.  Совокупление  ему
под конец казалось развратом. А Реция говорила, что ей хочется  ребеночка.
Они уже пять лет как поженились.
   Они вместе ходили в Тауэр; в Музей Виктории и Альберта; ждали в  толпе,
когда король откроет парламент. И были  еще  магазины;  шляпные  магазины,
магазины одежды, магазины, где в витринах стояли кожаные сумочки, и на них
засматривалась Реция. Но ей хотелось мальчика.
   Ей хотелось сына,  в  точности  как  Септимус.  Только  не  бывает  как
Септимус; он такой ласковый и серьезный, такой умный. Может, и ей почитать
Шекспира? Он трудный? - спрашивала она.
   Нельзя обрекать детей на жизнь в этом мире. Нельзя вековечить страдания
и плодить похотливых животных, у которых нет  прочных  чувств,  одни  лишь
порывы, причуды, швыряющие их по волнам.
   Он следил, как она щелкает ножницами, кроит. Так следят  за  птичкой  в
траве, боясь шелохнуться. Потому что на самом-то деле  (только  б  она  не
узнала) люди заботятся лишь о наслаждении минутой, а на большее нет у  них
ни души, ни веры, ни доброты. Они охотятся стаями. Стаи рыщут по  пустырям
и с воем несутся в пустыни. И бросают погибших. На них маски, маски  лгут.
На службе - Брюер с  нафабренными  усами,  коралловой  булавкой,  с  белым
галстуком и отрадными чувствами, а внутри холодный и  липкий  -  герани  у
него погибли из-за войны, у кухарки расстроены нервы; или эта  Берта,  как
бишь ее фамилия; ровно в пять  разносит  в  чашечках  чай,  и  косится,  и
скалится - ведьма; а сотруднички в крахмальных манишках, жирно  лоснящихся
пороком; посмотрели бы, как он их, поймав с поличным, разделывает с натуры
в блокноте. По улице  мимо  него  грохочут  фургоны;  жестокость  вопит  с
плакатов; мужчин подрывают на  минах,  женщин  сжигают  заживо;  а  как-то
шеренгу увечных безумцев вели не то погулять, не то напоказ народу  (народ
хохотал до слез), и они, кивая и скалясь, ковыляли по Тоттнем-Корт-Роуд, и
каждый чуть-чуть виновато,  но  с  торжеством  демонстрировал  свои  муки.
Самому бы не спятить...
   За чаем Реция сказала, что дочь миссис Филмер ожидает ребеночка. Ну,  а
она тоже не может, не может дольше жить без  детей!  Ей  так  скучно,  так
плохо. В первый  раз  с  тех  пор,  как  они  поженились,  Реция  плакала.
Далеко-далеко он слышал ее  плач;  слышал  ясно,  отчетливо;  сравнивал  с
шелестом поршня. Но он ничего не чувствовал.
   Жена плакала, а он ничего не чувствовал; только каждый раз,  когда  она
всхлипывала  -  тихо,  горько,  отчаянно,  -  он  еще   чуть-чуть   глубже
проваливался в пропасть.
   Наконец,   шаблонно-трагическим    жестом,    вполне    сознавая    его
неискренность, он уронил голову на  руки.  Он  рухнул;  пусть  его  кто-то
спасает; пусть за кем-то пошлют. Он сдался.
   Он не слушал, не отвечал Реции. Она  уложила  его  в  постель.  Вызвала
доктора - доктора Доума, он лечил миссис Филмер. Доктор Доум его осмотрел.
И не нашел абсолютно ничего серьезного. Ох, какое счастье!  Какой  добрый,
хороший человек! - думала Реция. Когда сам он  расклеивается,  он  идет  в
мюзик-холл, объяснял доктор Доум. Или берет выходной и играет в  гольф.  И
почему бы не попробовать две облаточки снотворного на стаканчик воды перед
сном? "Эти старые дома в Блумсбери, - говорил  доктор  Доум  и  обстукивал
стены, - часто обшиты дивными панелями, а хозяева сдуру клеят на них обои.
Не далее как вчера, навещая пациента, сэра Такого-то на Бедфорд-Сквер..."
   Итак, прощения нет; с ним абсолютно ничего серьезного, только грех,  за
который  человеческая  природа  его  осудила  на  смерть:  он  ничего   не
чувствует. Он не пожалел убитого Эванса,  это  хуже  всего;  но  и  прочие
мерзкие вины глумливо,  гневливо  трясли  головами  с  изножия  кровати  в
рассветные часы и кивали на простертое тело, терзаемое сознанием позора  и
непоправимости  содеянного;  он  женился  не  любя;  обманул  свою   жену;
соблазнил ее; он оскорбил мисс Изабел Поул, он так загажен пороком, что от
него отшатываются встречные женщины.  Человеческая  природа  приговаривает
таких тварей к смерти.
   Доктор Доум пришел еще раз. Рослый, свежий, видный,  щелкая  каблуками,
глядясь в зеркало, он все отмел  -  головные  боли,  плохой  сон,  страхи,
кошмары, - все это нервное переутомление, и только. Стоит  самому  доктору
Доуму хоть чуть-чуть  похудеть,  когда  он  весит  хоть  чуть-чуть  меньше
восьмидесяти килограммов, он тут же просит у жены вторую тарелочку овсяной
каши на завтрак (Реция должна научиться варить овсяную кашу).  Но,  доктор
Доум развивал свою мысль, наше здоровье всецело в наших руках. Надо чем-то
отвлечься. Завести себе хобби. Он поддел страничку Шекспира -  "Антоний  и
Клеопатра"; типичное не то. Да, хобби, доктор Доум  развивал  свою  мысль,
ибо не обязан  ли  он  лично  превосходным  здоровьем  (а  ведь  трудится,
кажется, он не меньше других) тому факту, что он  всегда  переключается  с
пациентов на старинную мебель?  И  какая,  однако  же,  он  позволит  себе
заметить, милая гребеночка у миссис Смит в волосах!
   Когда проклятый болван в третий раз заявился, Септимус не  пожелал  его
видеть. Да неужто? - спросил доктор  Доум,  любезно  осклабясь.  И  просто
немыслимо было не потрепать по плечу эту миленькую  миссис  Смит,  проходя
мимо нее в спальню к мужу.
   - Ну-с, хандрим, а? - любезно осведомился  мистер  Доум,  усаживаясь  у
постели больного. Неужто он говорил о самоубийстве своей жене, совсем  еще
девочке, и ведь она иностранка, не так ли? Что же должна подумать бедняжка
об английских мужьях? И как же насчет чувства долга - супружеского  долга?
И может быть, чем лежать в постели, нам лучше заняться каким-нибудь делом?
У него, слава Богу, сорокалетний опыт. И пусть Септимус поверит  на  слово
доктору Доуму: с ним абсолютно ничего серьезного! И доктор  Доум  высказал
надежду, что, когда он придет в  следующий  раз,  Септимус  уже  не  будет
лежать в постели и зря волновать свою прелестную женушку.
   Итак, человеческая природа восторжествовала - отвратительное  чудище  с
кровавыми ноздрями. Доум восторжествовал. Доктор  Доум  аккуратно  являлся
каждый день. "Стоит зазеваться,  -  записал  Септимус  на  открытке,  -  и
человеческая природа тебя одолеет". Доум одолеет. Остается бежать и  чтобы
Доум не проведал. В Италию, к черту на рога,  куда  глаза  глядят,  только
подальше от доктора Доума.
   Но Реция не хотела его понять. Доктор Доум - такой чудный  человек.  Он
так внимателен к Септимусу. Он говорит, он очень хочет ему помочь. У  него
четверо детей, и он приглашал ее к чаю, она говорила Септимусу.
   Итак, его предали. Все на свете орало: "Убей себя, убей себя ради нас!"
Но с какой стати, спрашивается, себя убивать ради них? Еда вкусная, солнце
греет. Да и как за это взяться? Как себя убьешь? Столовым ножом? Противно,
реки крови. Пустить газ? Нету сил, трудно даже руку поднять.  К  тому  же,
раз он покинут, приговорен, одинок,  как  одиноки  все  умирающие,  в  его
отъединенности - роскошь, величие; свобода, которой не знают  все  прочие.
Конечно, Доум победил. Чудище с красными  ноздрями  победило.  Но  даже  и
Доуму не добраться до этих останков на краю света, до изгнанника,  который
озирается с тоской на пустую землю, до утонувшего матроса, выброшенного на
берег мира.
   И вот тут-то (Реция ушла за покупками) и было ему  великое  откровение.
Голос заговорил с ним из-за ширмы. Это Эванс. Вокруг были мертвые.
   - Эванс! Эванс! - кричал он.
   Служанка Агнес кричала миссис Филмер на кухне:
   - Мистер Смит говорит сам с собой!
   Он кричал: "Эванс! Эванс!" - когда она внесла к нему поднос. Она  прямо
вся задрожала. Через две ступеньки сбежала по лестнице.
   А Реция пришла с цветами,  перешла  комнату,  и  сунула  розы  в  вазу,
рассеченную солнечным лучом, и стала смеяться и скакать по комнате.
   Пришлось купить розы, объясняла Реция, у одного бедняжки на  улице.  Но
они почти совсем завяли, говорила она, расправляя розы.
   Ах, значит, на улице кто-то стоит. Наверное, Эванс.  И  розы,  которые,
Реция говорит, почти совсем завяли, он, конечно, сорвал в Греции на лугах.
Приобщение - это здоровье, приобщение -  это  счастье.  "Приобщение..."  -
бормотал он.
   - Септимус, да ты что? - обмерла Реция, потому что  он  говорил  сам  с
собой.
   Она послала Агнесу за доктором Доумом. Бегом, сказала она. Муж сошел  с
ума. Даже ее не узнает.
   - Сволочь! Сволочь! - кричал Септимус, видя, как человеческая  природа,
то есть доктор Доум, входит в комнату.
   - Ну, что там у нас стряслось? - справился доктор  Доум  наилюбезнейшим
голосом. - Порем глупости, пугаем жену?
   Но лично он дал бы ему, пожалуй, снотворного.  И,  если,  конечно,  они
люди богатые (доктор Доум не без иронии  обвел  комнату  взглядом),  пусть
обратятся к светилам на Харли-стрит. Если, конечно, они ему  не  доверяют,
сказал доктор Доум, и лицо у него при этом было не такое уж доброе.


   Было ровно двенадцать; двенадцать по Биг-Бену, бой  которого  плыл  над
северной частью Лондона, сплавлялся с боем других часов, нездешне и  нежно
смешивался с облаками и с клочьями дыма и летел вдаль, к чайкам -  пробило
ровно двенадцать, когда Кларисса  Дэллоуэй  положила  на  кровать  зеленое
платье, а Уоррен-Смиты шли по  Харли-стрит.  Им  было  назначено  ровно  в
двенадцать. Наверное, подумала Реция, этот дом, где  серый  автомобиль,  и
есть дом сэра Уильяма Брэдшоу. (Свинцовые круги побежали по воздуху.)
   И в самом деле, то  был  автомобиль  сэра  Уильяма  Брэдшоу  -  низкий,
мощный, серый и украшенный  лишь  простым  плетением  вензеля  по  стеклу,
словно бы геральдическая пышность не пристала  хозяину  -  целителю  духа,
жрецу науки; и коль скоро автомобиль был сер, то и в тон к этой вкрадчивой
сдержанности серые меха, серебристо-серые пледы  помещались  внутри,  дабы
согревать ее сиятельство в часы ожидания. Ибо нередко сэру Уильяму Брэдшоу
приходилось удаляться от Лондона на шестьдесят миль и более, с  тем  чтобы
навещать  богатых  и  страждущих,  которым   по   средствам   был   весьма
внушительный  гонорар,  справедливо  назначаемый  сэром  Уильямом  за  его
предписания. Ее сиятельство, бывало, по  часу  и  дольше  ждала  окончания
визита, окутав пледом колени, раскинувшись, размышляя - порою о  пациенте,
порою же, вполне натурально, о той золотой  стене,  которая  от  минуты  к
минуте росла, покуда она ждала окончания визита, о золотой стене,  которая
отделяла ее сиятельство от всех тревог  и  превратностей  (она  их  храбро
сносила; им  с  мужем  тоже  пришлось  хлебнуть),  отделяла  от  тревог  и
превратностей, покуда ее не вынесло наконец-то  в  тихие  воды,  где  веют
пряные ветры; там почет, восхищение, зависть, и желать  больше  нечего,  и
единственно  жалко  фигуру;  там  приемы  по  четвергам   для   коллег   и
благотворительные базары; там члены королевской фамилии; и -  увы!  -  так
мало времени она с мужем наедине, он безумно,  безумно  занят;  и  мальчик
прекрасно учится в Итоне; ей, правда, хотелось и девочку; хотя она и  сама
занята: попечительство в детских  приютах;  выхаживание  эпилептиков  и  -
фотография, фотография, ибо, если ей попадалась недостроенная церковь или,
скажем, обветшалая церковь, она всегда подкупала  сторожа,  брала  у  него
ключ и делала снимки, которые просто не отличишь  от  профессиональных,  -
покуда она ждала окончания визита.
   Сам сэр Уильям был уже немолод. Он  очень  много  работал;  достигнутым
положением  он  был  всецело  обязан  своим   дарованиям   (будучи   сыном
лавочника); он любил свое дело; на церемониях  он  весьма  представительно
выглядел; он умел говорить - и в результате всего вместе  взятого  к  тому
времени, как он получил дворянство, у него был тяжелый взгляд,  утомленный
взгляд (ибо поток пациентов не прекращался, профессия же  налагала  весьма
обременительные обязанности и права), и утомленность эта, вкупе с сединой,
усугубляла редкую внушительность облика и создавала репутацию (весьма  для
лечения нервных болезней не  лишнюю)  не  только  блистательного  врача  и
непогрешимо точного диагноста, но и  человека  сострадательного,  человека
тактичного, способного тонко понять чужую душу. С первой же  секунды,  как
они вошли в кабинет (их звали Уоррен-Смиты),  тотчас  же,  как  он  увидел
юнца, он понял: чрезвычайно тяжелый случай. Случай  полного  расстройства,
полного физического и  нервного  расстройства,  и  случай  запущенный,  он
установил все симптомы запущенного случая за две-три минуты (пока заносил,
бормоча их под нос, ответы пациента в красную карточку).
   Сколько времени его лечил доктор Доум?
   Шесть недель.
   Прописал  снотворное?  Сказал,  что   не   находит   абсолютно   ничего
серьезного? Угу. (Ох уж эти мне терапевты! - подумал сэр Уильям.  Половина
времени уходит на распутывание их ошибок. Иные же непоправимы.)
   - Вы отличились на войне?
   Пациент повторил "на войне?" с вопросительной интонацией.
   Он придает словам  особый  смысл.  Занести  в  карточку:  очень  важный
симптом.
   - На войне? - спросил пациент. Мировая  война.  Потасовка  мальчишек  с
употреблением пороха. Отличился он или нет? Он просто  забыл.  Он  скверно
служил на войне.
   - Да нет же, он отличился, - уверяла  доктора  Реция.  -  Он  повышение
получил.
   - И на службе о вас весьма высокого мнения?  -  бормотнул  сэр  Уильям,
заглянув в письмо мистера Брюера, не жалевшего  слов.  -  Так  что  у  вас
никаких огорчений, ни финансовых трудностей, ничего такого?
   Он совершил страшное преступление и приговорен человеческой природой  к
смерти.
   - Я... я... - начал он, - совершил преступление...
   - Он ничего-ничего плохого не сделал, -  уверяла  доктора  Реция.  Если
мистер Смит подождет, сказал сэр Уильям, он переговорит с  миссис  Смит  в
соседней комнате. Ее муж серьезно болен, сказал сэр Уильям. Не  грозил  ли
он покончить с собой?
   Ох, да, да! -  крикнула  она.  Но  это  он  просто  так,  сказала  она.
Разумеется. Это лишь вопрос отдыха, сказал  сэр  Уильям.  Отдых,  отдых  и
отдых. Длительный отдых в постели. Есть превосходный загородный  дом,  где
ее мужу обеспечат отличный уход. Его у нее заберут? - спросила она. Увы  -
да. Общество самых дорогих нам людей не полезно для нас, когда мы  больны.
Но он ведь не сумасшедший, правда же? Сэр Уильям ответил, что ни  о  каком
"сумасшествии"  он  не  говорит.  Он  называет  это   нарушением   чувства
пропорций. Но ее муж не любит докторов. Он туда не пойдет,  он  откажется.
Коротко, мягко сэр Уильям  разъяснил  положение  вещей.  Ее  муж  грозился
покончить с собой. Выбора нет. Тут уж вопрос закона. Ее муж будет лежать в
постели, в прекрасном загородном доме. Там превосходные сестры. Сэр Уильям
еженедельно будет его навещать. Если миссис Смит совершенно уверена, что у
нее больше нет никаких вопросов - он никогда не торопит своих пациентов, -
можно возвратиться в кабинет, к ее мужу. У нее больше не было  вопросов  -
вопросов к сэру Уильяму.
   И они возвратились в кабинет, где  ждал  их  возвышеннейший  из  людей;
преступник на скамье подсудимых; жертва, вознесенная к небесам;  странник;
утонувший  матрос;  творец  бессмертной  оды;   Господь,   смертию   жизнь
поправший; Септимус Уоррен-Смит ждал их,  сидя  в  кресле  под  стеклянным
потолком, уставясь на фотографию  леди  Брэдшоу  в  придворном  туалете  и
бормоча откровения о красоте.
   - Мы кое о чем переговорили, - сказал сэр Уильям.
   - Он говорит, ты очень, очень болен, - крикнула Реция.
   - Мы договорились, что вас следует поместить в один дом, -  сказал  сэр
Уильям.
   - Уж не к Доуму ли в дом? - усмехнулся Септимус.
   Юнец производил отвратное впечатление. Ибо сэр Уильям  (сын  лавочника)
питал  врожденное  почтение  к  породе,  одежде,  и  он  терпеть  не   мог
обдрипанности; и опять-таки в глубине души сэр Уильям, не имея  на  чтение
времени, питал затаенную неприязнь к тонким личностям, которые,  заявляясь
к  нему  в  кабинет,  давали  понять,  что  врачи,  постоянно  вынужденные
напрягать интеллект, не относятся тем не менее к числу людей образованных.
   - Нет, _ко мне_, в один из моих домов, мистер Уоррен-Смит, - сказал он,
- где мы научим вас отдыхать.
   И, наконец, еще одна вещь.
   Он совершенно убежден, что будь мистер Уоррен-Смит здоров, он ни в коем
случае не стал бы пугать свою жену. Он ведь говорил о самоубийстве.
   - У всех у нас бывают минуты отчаяния, - сказал сэр Уильям.
   Стоит упасть, повторял про себя Септимус, и человеческая  природа  тебя
одолеет. Доум и Брэдшоу одолеют. Рыщут  по  пустырям,  с  воем  несутся  в
пустыню. В ход пускают дыбу и тиски. Беспощадна человеческая природа...
   На него ведь временами находит такое, не правда ли? - интересовался сэр
Уильям, держа перо наготове над красной карточкой.
   Это никого не касается, сказал Септимус.
   - Нельзя жить только для одного себя, - сказал сэр Уильям, возводя взор
к фотографии леди Брэдшоу в придворном туалете.
   - И перед вами прекрасные возможности, - сказал сэр  Уильям.  На  столе
лежало письмо мистера Брюера. - Исключительные, блестящие возможности.
   Что, если исповедаться? Приобщиться? Отстанут они от  него  или  нет  -
Доум и Брэдшоу?
   - Я... я... - заикался он.
   Но в чем же его преступление? Он ничего не мог вспомнить.
   - Так-так? - подбадривал сэр Уильям (час, однако, был уже поздний).
   Любовь, деревья, преступления нет - что хотел он открыть миру?
   Забыл.
   - Я... я... - заикался Септимус.
   - Постарайтесь как можно меньше сосредоточиваться на себе, - сказал сэр
Уильям проникновенно. Да, безусловно, его нельзя оставлять на свободе.
   Быть может, им хочется еще о чем-то спросить? Сэр  Уильям  все  устроит
(шепнул он Реции) и известит ее сегодня же вечером от пяти до шести.
   - Положитесь на меня, - сказал он и их отпустил.
   В жизни, в жизни Реция так  не  страдала!  Она  просила  помощи,  и  ее
предали! Он их обманул! Сэр Уильям Брэдшоу - плохой человек.
   Септимус сказал: содержать такой автомобиль - уже одно это обходится  в
кругленькую сумму.
   Она прижалась к его локтю. Их предали.
   А чего же она еще-то ждала?
   Он отводил пациентам по три четверти часа; а если в этой требовательной
науке, имеющей дело с тем, о чем нам ничего, в сущности, неизвестно,  -  с
нервной системой, человеческим мозгом, - врач теряет чувство пропорций, он
перестает  быть  врачом.  Здоровье  -  прежде  всего;  здоровье  же   есть
пропорция; и если человек входит к  вам  в  кабинет  и  заявляет,  что  он
Христос (распространенная мания) и его  посетило  откровение  (почти  всех
посещает), и грозится (они вечно грозятся) покончить с собой, вы призовете
на  помощь  чувство  пропорции;  предпишете  отдых  в  постели;  отдых   в
одиночестве; отдых  и  тишину;  без  друзей,  без  книг,  без  откровений;
шестимесячный отдых; и человек, весивший сорок пять  килограммов,  выходит
из заведения с весом в восемьдесят.
   Сэр Уильям обрел  веру  в  пропорцию,  божественную  пропорцию,  обходя
больничные палаты, ловя семгу, рождая сына на  Харли-стрит  вкупе  с  леди
Брэдшоу, которая сама ловила семгу и делала фотографии, едва отличимые  от