нием. Перерезана веревка; он парит;  он  свободен,  как  заповедано
было, чтобы он, Септимус, Господь людям, был свободен; один (раз его  жена
выбросила обручальное кольцо, раз она  предала  его)  он,  Септимус,  один
призван, избран услышать истину, познать  смысл,  ибо  после  всех  трудов
цивилизации (греки, римляне, Шекспир, Дарвин и наконец-то он сам)  настала
пора открыть этот смысл непосредственно... "Кому?"  -  спросил  он  вслух.
"Премьер-министру", - прошелестели голоса над его головой. Следует открыть
кабинету министров тайное тайных: во-первых,  деревья  -  живые;  затем  -
преступления нет, затем - любовь, всеобщая  любовь,  он  бормотал,  дрожа,
задыхаясь, и эти глубокие, скрытые, зарытые истины было мучительно  трудно
выговорить, но они полностью и навек изменят мир.
   Преступления  нет,  любовь...  -  повторял  он,  нащупывая  карандаш  и
блокнот, но тут фокстерьер  стал  обнюхивать  ему  брюки,  и  он  в  ужасе
дернулся. Пес превращался в человека!  Только  не  видеть!  Отвратительно,
страшно - видеть,  как  превращается  в  человека  пес!  И  тотчас  собака
затрусила прочь.
   Беспредельна  милость  благих  небес!  Его  пощадили,  снизошли  к  его
слабости. Но каково же научное объяснение (ко  всему  ведь  нужен  научный
подход)? Почему его взгляд все проникает насквозь  и  прозревает  будущее,
когда собаки превратятся в людей?
   Возможно, тепловая волна воздействует на мозг, восприимчивый  благодаря
зонам эволюции. Научно говоря, плоть оплывает, отторгается от  мира.  Тело
его истаяло таким образом, что остались одни  нервные  окончания.  Он  как
туман лежит на скале.
   Он откинулся на стульчике, изнуренный и радостный. Он отдыхал  и  ждал,
когда снова сможет вещать, с усилием, с  мукой,  вещать  человечеству.  Он
лежал высоко-высоко, у мира на спине. Земля дрожала под ним. Красные цветы
прорастали у него сквозь мясо; шершавые их листья шелестели  над  головой;
наверху были скалы; они звенели. Это машина гудит  на  улице,  пробормотал
он; но там, в вышине, гудок палил по скалам, дробился,  снова  плотнел,  и
звуковые удары в стройных столбцах (оказывается, музыка бывает видна - это
открытие) взмывали вверх и делались гимном, и  гимн  свивался  с  дудочкой
подпаска (это старик свистит на свистульке в кабаке,  пробормотал  он),  и
когда подпасок стоял на месте, звук  шел  из  дудочки  пузырьками,  а  как
только мальчик поднимался чуть-чуть, тонкие  нежные  стенания  растекались
над тряско грохочущей улицей. Он исполняет свою элегию прямо на  мостовой,
думал Септимус. Вот подпасок уходит в  нагорные  снега,  увитый  розами  -
пышными красными розами (как у меня в ванной на стене, вспомнил Септимус).
Музыка замерла. Значит, он собрал монеты в шапку и подался в другой кабак.
   А сам он был высоко на скале, как тело утонувшего матроса,  выброшенное
на скачу волнами. Я перегнулся через край лодки, и вот я упал, думал он. Я
пошел ко дну, ко дну. Я был мертвым, но вот я ожил, только не трогайте  вы
меня, молил он (опять он заговорил вслух - ужасно, ужасно!), и, как  перед
пробуждением птичий гомон и гам улицы дрожат дружно,  в  лад,  и,  делаясь
громче и громче, катят спящего к берегу  жизни,  так  и  его  прибивало  к
берегу жизни, солнце пекло, надсаживался крик,  и  что-то  страшное  могло
стрястись с минуты на минуту.
   Только б открыть глаза; но на них что-то давило; давил страх.  Септимус
поднатужился; вытянулся; открыл глаза; увидел перед  собой  Риджентс-Парк.
Длинные полотнища света льнули к его ногам. Деревья колыхались,  шатались;
мы рады, будто говорил мир; мы  согласны;  мы  создаем;  создаем  красоту,
будто говорил мир. И словно для того, чтобы это доказать (научно), куда  б
ни взглянул Септимус - на  дома,  ограды,  на  антилоп,  выглядывающих  из
зоологического сада, - отовсюду  навстречу  ему  вставала  красота.  Какая
радость - видеть бьющийся на  ветру  листок.  В  вышине  ласточки  виляют,
ныряют, взмывают,  но  с  неимоверной  правильностью,  будто  качаются  на
невидимой резинке; а как вверх-вниз носятся мухи; и солнце пятнает то  тот
листок, то этот, заливая жидким золотом, исключительно от избытка счастья.
И такой идет, идет по траве колдовской перезвон (возможно, это часто-часто
гудит машина) - и все, как бы ни было просто, как бы  ни  составлялось  из
пустяков, но стало отныне истиной.  Красота  -  вот  что  есть  истина.  И
красота - всюду.
   - Уже время, - сказала Реция.
   Со слова "время" сошла шелуха; оно излило на него свои блага; и с  губ,
как стружка с рубанка, сами собой,  белые,  твердые,  нетленные,  побежали
слова, скорей, скорей занять место в  оде  Времени  -  в  бессмертной  оде
Времени. Он пел. Эванс отзывался ему из-за вяза. Мертвые в  Фессалии,  пел
Эванс, средь орхидей. Там они выжидали конца войны. И вот теперь мертвецы,
и сам Эванс...
   - Бога ради, не подходите! - вскрикнул Септимус. Он не мог смотреть  на
покойников.
   Но раздвинулись ветки. Человек в сером действительно шел прямо на  них.
Эванс! Но ни грязи, ни ран - он такой же, как  был.  Я  возвещу  это  всем
народам,  кричал  Септимус,  подняв  руку  (а  покойник  в  сером  к  нему
приближался), подняв руку,  как  черный  колосс,  который  веками  одиноко
горевал в пустыне о судьбах людей, зажав в ладонях лицо,  все  в  бороздах
скорби, но вот он увидел полосу света над краем  пустыни,  и  она  длилась
вдали, и свет ударил в колосса (Септимус приподнялся со стула), и в  прахе
простерлись пред ним легионы, и в лицо безмерного плакальщика тотчас...
   - Мне до того плохо, Септимус, - говорила Реция, пытаясь его усадить.
   Миллионы стенали; веками скорбели они. Надо  повернуться,  сказать  им,
сейчас, сейчас он скажет про эту радость и благодать, про  беспримернейшее
открытие...
   - Время, Септимус, - повторяла Реция. - Сколько сейчас?
   Он бормотал, он весь дергался,  тот  господин,  наверное,  заметил.  Он
смотрел прямо на них.
   - Сейчас я скажу тебе время, - произнес Септимус очень медленно,  очень
сонно и загадочно улыбнулся покойнику в сером. И тут  пробило  четверть  -
было без четверти двенадцать.
   Молодость называется, думал Питер Уолш, проходя. Устроить ужасную сцену
(бедная девочка, кажется, сама не своя) и прямо с утра. И  с  чего  бы?  -
гадал он. Что мог ей сказать этот молодой человек в пальто, чем  довел  он
ее до отчаяния? Что у них, у бедняжек, стряслось? Оба такие потерянные,  и
в такое дивное утро? Самое забавное, когда  возвратишься  в  Англию  после
пяти лет отлучки, по крайней мере вначале все видишь  будто  бы  в  первый
раз; под деревом ссорится парочка; семейные сцены по паркам.  Никогда  еще
не видел он Лондон таким привлекательным - тающие дали;  роскошь;  зелень;
цивилизация - да, после Индии, думал он, ступая по траве.
   Эта его восприимчивость, впечатлительность - конечно, сущее бедствие. В
его-то возрасте перепады настроения, как  у  мальчишки  какого-нибудь  или
даже скорей у девчонки;  без  всяких  причин  день  -  прекрасно,  день  -
скверно; он  просто  счастлив,  когда  встретит  хорошенькую  мордашку,  и
положительно убит при виде страшилища. Конечно, после Индии тут  в  каждую
встречную можно влюбиться. Свежесть какая; и даже самая  бедненькая  одета
лучше, чем пять лет назад; да, на редкость удачная  мода;  длинные  черные
плащи; стройность; изящество; и потом - прелестный этот и, кажется,  общий
обычай краситься. У каждой женщины, даже самой почтенной, цветут на  щеках
нежные розы; губы как ножом вырезаны; локоны  черны,  как  тушь;  во  всем
расчет, искусство; да, безусловно имеют место какие-то  перемены.  И  чем,
интересно, теперь занята молодежь? - спрашивал себя Питер Уолш.
   Наверное, именно за эти пять лет  -  с  1918-го  до  1923-го  -  многое
почему-то  существенно  изменилось.  Люди  иначе  выглядят.  Газеты  стали
другие. Например, кто-то взял и тиснул в солидной газете статью, понимаете
ли, о ватерклозетах. Десять лет назад о таком  и  не  помышляли:  взять  и
тиснуть статью о ватерклозетах в солидной газете. А эта манера - вынуть из
сумочки помаду и пудру и у всех на глазах наводить красоту? Когда он  сюда
ехал, на пароходе была бездна юнцов и  девчонок  -  особенно  он  запомнил
таких Бетти и Берти, - они флиртовали в открытую; мамаша  сидела,  вязала,
смотрела и бровью не вела. Девчонка пудрила нос у всех на виду. И ведь они
не  то  что  жених  и  невеста;  ничуть;  просто  шалят;  и  никаких  тебе
оскорбленных чувств; да, надо сказать, штучка с  перцем,  эта  Бетти  -  и
притом вполне, в общем, ничего. Годам к тридцати будет прекрасной женой  -
выйдет замуж, когда приспеет  пора;  выйдет  за  богача  и  станет  с  ним
жить-поживать в роскошном доме под Манчестером.
   Да, с кем же на самом-то деле так получилось? -  спрашивал  себя  Питер
Уолш, сворачивая на Главную аллею. Вышла за богача, живет в роскошном доме
под Манчестером? Она еще ему написала недавно длинное, пламенное  послание
насчет "голубых гортензий". Увидела, мол, голубые  гортензии  и  вспомнила
про него, про старые времена - ах, господи, да Салли Сетон, конечно! Салли
Сетон - вот уж меньше всего можно было рассчитывать,  что  она  выйдет  за
богача и станет жить в роскошном доме под Манчестером, кто-кто, но  она-то
- отчаянная, непутевая, романтическая Салли!
   Правда, из этой братии,  из  Клариссиных  старых  друзей  -  всех  этих
Уитбредов, Киндесли, Каннинэмов, Кинлох-Джонсов, - Салли, наверное,  самая
милая. Она хоть старалась разобраться, что к чему. Она хоть раскусила  Хью
Уитбреда - дивного Хью, - а  ведь  остальные,  в  том  числе  и  Кларисса,
смотрели ему в рот.
   - Уитбреды, - он так  и  слышит  голос  Салли.  -  Да  кто  они  такие,
Уитбреды? Торговцы углем. Почтенные торгаши.
   Она почему-то не выносила этого Хью. Говорила: ему  на  все  наплевать,
кроме собственной внешности. Ему бы,  говорила,  быть  членом  королевской
фамилии. Вот увидите, он женится на одной из принцесс.  И  верно  -  он  в
жизни не видывал, чтобы кто-то еще, кроме Хью, так  истово,  набожно,  так
торжественно преклонялся  перед  английской  аристократией.  С  этим  даже
Кларисса принуждена была согласиться. Ах, но зато какая он  прелесть,  как
самоотвержен, бросил охоту, чтоб  успокоить  старушку  мать,  не  забывает
тетушкин день рождения и прочее.
   Салли, следует ей отдать должное, не попалась  на  эту  удочку.  Как-то
воскресным утром в Бортоне - этот случай ему особенно врезался в память  -
шел спор о правах женщины  (допотопная  тема),  и  Салли  вдруг  вспылила,
взорвалась и объявила Хью, что он воплощение самых мерзких черт английской
буржуазии. Объявила,  что  он-де  виновен  в  участи  "бедных  девушек  на
Пиккадилли" - и это Хью, безупречный джентльмен, бедняжка Хью! - надо было
видеть его ошарашенную физиономию! Она нарочно  хотела  уязвить  Хью,  она
потом объяснила (они с ней бегали в сад обмениваться  впечатлениями).  "Он
ничего не читает, ничего не думает, ничего не чувствует, - он так и слышит
взволнованные обертоны ее голоса, придававшие словам не предусмотренный ею
смысл. - Ведь это же не человек - в любом конюхе больше  человеческого,  -
она говорила. - Типичнейшее порождение закрытой школы, - она  говорила.  -
Такое только в Англии уродиться может". Она почему-то не в шутку  злилась;
имела зуб против Хью; что-то у них получилось - дай бог памяти,  -  да,  в
курительной; он ее оскорбил - поцеловал,  что  ли?  Невероятно!  Никто  не
верил, конечно. Естественно. Целовать Салли в курительной! Хью!  Ну,  будь
это какая-нибудь сиятельная особа - куда бы ни шло;  но  не  оборванку  же
Салли без гроша за душой, у которой не то отец, не то мать  продувается  в
Монте-Карло. Потому что в жизни он не видывал такого сноба, как Хью. Самый
раболепный сноб. Не то чтоб буквально ползать на брюхе; он слишком напыщен
для этого. Камердинер высокого класса - да,  вот  это  сравнение  в  самую
точку;  который  исправно  принесет  чемоданы,  разошлет   телеграммы,   -
незаменим для хозяйки.  Ну,  и  нашел  себе  службу  -  женился  на  своей
сиятельной  Ивлин;  получил  местечко  при  дворе,   ведает   королевскими
погребами,  драит  пряжки  на  монарших  штиблетах,  расхаживает  в  белых
шелковых чулках и кружевных  жабо.  О,  беспощадная  жизнь!  Местечко  при
дворе!
   Хью женился на своей сиятельной леди, на своей этой Ивлин,  и  вот  они
живут где-то тут, кажется (он окинул взглядом внушительные дома, выходящие
на парк), он ведь как-то у них даже обедал, и в доме у Хью,  как  во  всех
его приобретениях, было что-то нелепое  -  бельевые  чуланы,  что  ли?  Их
непременно надо было осматривать; вообще надо было  долго  восхищаться  уж
чем придется - бельевыми чуланами, наволочками, старинной дубовой мебелью,
картинами, которые Хью сумел раздобыть по  дешевке.  Правда,  супруга  Хью
иногда вдруг портила ему музыку. Она была из тех невзрачных мышек, которые
ценят в мужчинах рост. Почти  пустое  место.  Но  нет-нет,  вдруг  вставит
словцо,  и  весьма,  между  прочим,  хлесткое.  Пережитки  аристократизма,
по-видимому. Уголь, паровики и топки были для нее немного чересчур - ну, и
накаляли атмосферу. И вот живут себе здесь, со своими старыми мастерами  и
наволочками в настоящих кружевах, проживают пятьдесят тысяч в год,  а  он,
на два года старше Хью, должен выклянчивать хоть какую-то службу.
   В пятьдесят три года надо еще просить, чтоб его сунули протирать  штаны
в учреждении, или обучать мальчишек латыни, или  бегать  на  побегушках  у
важного чинуши, ради пяти сотен в год; потому что, если он женится, даже с
пенсией, на меньше им с Дейзи не продержаться.  Наверное,  Уитбред  сможет
его пристроить или Дэллоуэй. Почему б не обратиться к Дэллоуэю? Он  вполне
ничего; ну, твердолобый; ну, звезд с неба не  хватает;  верно;  но  вполне
ничего. За что бы ни взялся, во всем деловит и разумен;  никакого  полета;
ни искорки блеска,  но  -  на  редкость  положительный  и  милый.  Ему  бы
помещиком жить - его губит эта политика. Лучше всего он на лоне природы, с
лошадьми, с собаками - как хорош он был, например,  когда  Клариссин  этот
косматый пес попал в капкан и ему чуть не оттяпало лапу, и Клариссе  стало
дурно, и все-все взял на себя Дэллоуэй:  перевязал,  наложил  шину;  велел
Клариссе взять себя в руки. Вот за что, наверное, она и полюбила его,  вот
что, наверное, и было ей нужно. "Кларисса, милая, возьмите  себя  в  руки.
Держите то, принесите это". И все время он разговаривал с  собакой  как  с
человеком.
   Но как могла она глотать этот бред на тему о поэзии?  Слушать,  что  он
нес  о  Шекспире?  Вполне  серьезно,  с  благородным  негодованием  Ричард
Дэллоуэй  сообщал,  что  порядочный  человек  не  должен  читать   сонетов
Шекспира, как не должен подсматривать  в  замочную  скважину  (впрочем,  и
отношений он этих не одобряет). Порядочный человек  не  пошлет  свою  жену
навещать  сестру  покойной  жены.  Даже,  ей-богу,  не  верится!  Хотелось
забросать его  засахаренным  миндалем  -  как  раз  обедали.  Кларисса  же
слушала, открыв рот; это так честно с  его  стороны;  такая  независимость
мысли. Господи, уж не сочла ли она его оригинальнейшим из умов,  какие  ей
доводилось встречать, кто ее знает!
   Это, между прочим, тоже связывало его с  Салли.  Они  часто  гуляли  по
саду, по той отгороженной части, где  были  розовые  кусты  и  огромнейшая
цветная капуста - помнится, Салли как-то сорвала розу, остановилась, шумно
восхищаясь красотой капустных листьев в лунном свете (странно, и  как  это
всплыло все, сто лет ведь  не  вспоминал),  а  разговор,  конечно,  шел  о
Клариссе. Салли  молила  его,  полушутя,  разумеется,  умыкнуть  Клариссу,
спасти от Хью и Дэллоуэев и  прочих  "безупречных  джентльменов",  которые
"загубят ее душу  живую"  (Салли  тогда  целые  вороха  бумаги  исписывала
стихами),  сделают  из  нее  исключительно  хозяйку  салона,  разовьют  ее
суетность. Но надо отдать должное Клариссе.  За  Хью  она  никогда  бы  не
вышла. У нее было очень четкое понятие о том, что ей нужно.  Мало  ли  что
кому она говорила. Очень тонкая и проницательная - по существу-то она куда
лучше разбиралась в людях,  чем  та  же  Салли,  а  притом  она  настоящая
женщина;  у  нее  дар,  чисто  женский  дар  создавать  вокруг  себя  свой
собственный мир, где бы она ни оказалась. Вот она входит в комнату;  стоит
на пороге, он это часто видел, и кругом  полно  народу.  Но  запомните  вы
непременно Клариссу. Не то чтоб она бросалась в глаза; не  очень  красивая
даже; ничего в ней особенного; и не скажет она ничего  такого  уж  умного;
просто это она; она есть она.
   Нет, нет, нет! Конечно. Вовсе он в нее не влюблен! Просто,  как  увидел
ее утром с этими ее ножницами и нитками, за подготовкой к приему, так  она
и не идет у него из головы; просто она неотвязно наплывает на  мысли,  как
на тебя наплывает, подпрыгивая, пассажир, клюющий носом напротив  в  купе;
это, разумеется, далеко не влюбленность; просто он думает о ней,  осуждает
ее, он снова, после  тридцати  лет,  пытается  в  ней  разобраться.  Самое
банальное, что можно о ней сказать - что она суетная;  слишком  печется  о
положении, ранге, успехе, и в известном смысле это так и  есть;  она  даже
ему сознавалась. (Она всегда сознается вам в своих  недостатках,  если  об
этом  постараться;  она  честна.)  Она  сама  говорила,  что   ей   претят
распустехи, размазни и разини. Такие, как он, по-видимому;  что  никто  не
имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать,
кем-то быть; а обо всех этих важных особах,  этих  графинях  и  допотопных
старухах герцогинях, которых он видел у нее в  гостиной  и  в  которых  он
лично, хоть убей, не усматривал  ровным  счетом  ничего  интересного,  она
рассуждала совершенно  всерьез.  Леди  Бексборо,  она  как-то  сказала,  -
несгибаемая (сама Кларисса - тоже: не гнется ни в буквальном смысле, ни  в
переносном; прямая, как стрела;  даже  чуть-чуть  негибкая).  В  них,  она
как-то сказала, есть мужество, которое она с возрастом ценит все больше  и
больше.  Разумеется,  тут  многое  идет  от  Дэллоуэя;  многое  от   этого
шаблонно-гражданственного,   великобританского,    правительственного    и
заурядного духа, который, как водится, ее заразил. Вдвое его умней, она на
все смотрит глазами Дэллоуэя - тоже один из ужасов  брака.  С  ее  умом  -
вечно цитировать Ричарда, будто трудно тютелька в тютельку угадать, что он
подумал, читая сегодняшнюю "Морнинг пост". И приемы свои, кстати, она тоже
затевает ради него, верней, ради  созданного  ею  самой  образа  Дэллоуэя.
(Сам-то Ричард, надо отдать ему должное, был бы куда  счастливей,  займись
он сельским хозяйством в Норфолке.) В своей  гостиной  она  сводит  нужных
друг другу людей; тут у нее просто дар какой-то; сколько раз он  наблюдал,
как, взявшись за какого-нибудь юнца, она его встряхивает, крутит, заводит,
пускает в ход. Вокруг нее толчется, конечно, бездна всякого нудного  люда.
Но нет-нет и вынырнет вдруг поразительный человек: то вдруг  художник;  то
писатель; залетные птицы в такой атмосфере. И  ведь  за  всем  этим  целая
кухня - визиты, карточки, благодеяния, букеты, подарки; такой-то  едет  во
Францию, ему срочно необходима надувная подушка; сколько сил  ухлопывается
на бесконечную эту возню у дам с  ее  положением;  но  у  Клариссы-то  все
искренне, все от естественной внутренней потребности.
   Странно, она ведь чуть не самый отъявленный скептик, каких  ему  только
приходилось встречать, а возможно (эту теорию  он  некогда  сочинил,  чтоб
объяснить  себе  Клариссу  -  в  чем-то  такую  понятную,   а   в   чем-то
непостижимую), возможно, она  сказала  себе:  "Раз  мы  обреченное  племя,
прикованное к тонущему кораблю (ее любимые авторы в детстве были Гексли  и
Тиндаль [Гексли Томас Генри (1825-1895) -  английский  естествоиспытатель;
Тиндаль Джон (1820-1893) - английский физик], а  уж  они  обожают  морские
метафоры), раз дело дрянь, надо, по край