ней мере, исполнять  свою  роль  -
облегчать мучения  собратьев-узников  (снова  Гексли),  украшать  застенок
цветами и надувными подушками; быть как можно пристойней. Нет, не выйдет у
негодяев-богов все как  им  заблагорассудится,  потому  что  боги,  по  ее
понятиям, никогда не упустят случая напакостить, испортить человеку жизнь,
но всерьез теряются, если все-таки ты ведешь себя как настоящая леди.  Это
пошло у нее сразу после смерти Сильвии - чудовищная история.  Видеть,  как
на твою родную сестру валится дерево (все Джастин Парри виноват - все  его
ротозейство) и она умирает прямо у тебя на глазах, совсем девочка и самая,
Кларисса всегда говорила, из них одаренная, - тут  поневоле  ожесточишься.
Потом-то, пожалуй, она поутихла; сочла,  что  нет  никаких  богов;  винить
некого; и отсюда эта ее атеистическая религия - делать добро  ради  самого
добра.
   И, конечно, она удивительно любит жизнь, радуется жизни. В природе ее -
радоваться (хотя, кто ж ее знает, что там творится у нее в  глубине  души;
это всего лишь эскиз, наметка, и даже ему, после  стольких  лет,  не  дано
полней очертить характер Клариссы). Во всяком случае, ожесточенности нет в
ней; нет  совершенно  той  нравственной  добродетели,  которая  в  хороших
женщинах так нестерпима. Она наслаждается положительно всем. Если  идти  с
ней по Гайд-Парку, она залюбуется клумбой с тюльпанами,  умилится  детской
колясочкой и с ходу, из ничего, создаст потешную сценку (скорей всего, она
завела б разговор с этой  ссорящейся  парочкой,  если  б  решила,  что  им
плохо). Удивительно у нее развито чувство комического, но ей  вечно  нужны
люди, люди для постановки спектаклей, и в результате она тратит  время  по
пустякам, на завтраки,  на  обеды,  устраивает  бесконечные  свои  приемы,
болтает вздор, говорит, чего не думает; и притупляет остроту  своего  ума,
теряет критерии. Она может сидеть во главе стола  и  лезть  из  кожи  вон,
ублажая какого-нибудь старого  болвана,  нужного  Дэллоуэю  -  и  где  они
только, ей-богу, откапывают таких, - но входит Элизабет, и все подчиняется
ей. Когда он тут был прошлый раз, она училась  в  школе,  в  каком-то  там
классе  -  пучеглазая,  бледная  девочка,  ничего  не  взяла  от   матери,
молчаливое, флегматическое  создание,  принимала  как  должное,  что  мать
вокруг нее пляшет, а  потом  спросила:  "Мне  можно  уйти?"  -  будто  она
четырехлетнее дитятко; пошла, как Кларисса объяснила с той смесью веселого
недоумения и гордости, какие вызывал в ней, кажется, и сам Ричард,  играть
в хоккей. А  теперь  Элизабет,  наверное,  "выезжает",  его  сочла  старым
пентюхом,  посмеивается  над  материнскими  склонностями.  Ладно,   пусть.
Утешение старости, думал Питер Уолш, выходя из Риджентс-Парка со шляпой  в
руке, в том-то и состоит: страсти в нас ничуть не слабеют, но обретаешь  -
наконец-то! - способность, в которой самая изюминка и есть  -  способность
овладеть пережитым, ухватить его  и  медленно,  медленно  поворачивать  на
свету.
   В таких вещах даже страшно  сознаваться  (он  снова  надел  шляпу),  но
теперь, в свои пятьдесят три, он почти не нуждается в людях.  Сама  жизнь,
каждый миг ее, каждая капля, - вот то,  что  сейчас,  тут,  Риджентс-Парк,
солнце - и спасибо. И  чересчур  даже  много.  И  всей  жизни  не  хватит,
оказывается, чтоб уж научиться как следует  наслаждаться  этой  изюминкой;
выжимать каждую унцию радости; все оттенки  смысла;  ибо  и  то  и  другое
раскрывается нам, наконец, в невыдуманной серьезности, не то что когда-то.
Теперь уж он не будет страдать, как когда-то из-за Клариссы. Между прочим,
часами подряд (господи, какое счастье, что никто не может  подслушать  его
мыслей), часами и днями он думать не думал о Дейзи.
   Возможно ли? Вспоминая ужас и муку, чудовищную тоску тех дней - он  все
же влюблен? Да, теперь-то дело другое - и куда приятней, - теперь уж _она_
влюблена. И  потому,  вероятно,  когда  отчалил-таки  пароход,  он  ощутил
невыразимое облегчение и единственное  желание  -  побыть  одному,  и  его
раздражали  ее  милые  знаки  внимания  -  сигары,   плед   и   записочки,
обнаруженные в каюте. И каждый, если только он честен, вам то  же  скажет;
после пятидесяти люди уже не нужны; после  пятидесяти  надоедает  твердить
женщинам, какие они хорошенькие; это вам каждый скажет, кому за пятьдесят,
думал Питер Уолш, если только он честен.
   Ну, а эти приступы чувствительности - утренние слезы  -  как  прикажете
понимать? Что подумала о нем Кларисса? Сочла,  вероятно,  кретином,  и  не
впервые. В основе всего лежит ревность, ревность - самое прочное из чувств
человеческих, думал Питер Уолш, держа перочинный  нож  в  вытянутой  руке.
Дейзи в последнем письме написала, что виделась с майором Одом;  написала,
он был уверен, нарочно, чтоб заставить его ревновать; он видел воочию, как
она морщит лоб над письмом, прикидывая, чем бы его уязвить. И  все  равно.
Он разъярился! Всю эту суетню - поездку в Англию, встречу с  адвокатами  -
он затеял не ради того, чтоб на ней жениться, а чтоб не дать ей  выйти  за
кого-то другого. Вот что его мучило, вот что он  понял,  пока  смотрел  на
Клариссу, спокойную, холодную, сосредоточенную на своем  платье,  или  что
там она еще штопала; и видел со стороны - могла бы, кажется, пощадить,  не
доводить его до такого, - как сам он хлюпает, шмыгает носом, старый  осел.
Женщинам вообще, подумал он и защелкнул нож, не понять, что такое  любовь.
Им не понять, что значит она для мужчины. Кларисса холодна,  как  ледышка.
Сидела рядом на кушетке, позволила взять ее за руку, чмокнула в щеку... А,
вот и переход.
   Его отвлек звук; жидкий,  зыбкий  звук;  голос  тек,  без  направления,
напора, без конца и начала, и вливался, слабо  и  пронзительно-тоненько  и
без всякого смысла в

   и... у... лю... ня...
   да и го... и... шки...

   голос без возраста, пола, голос древней струи, бьющей из-под  земли;  и
шел он - прямо напротив станции метро "Риджентс-Парк" - из  тени,  зыбкой,
высокой, шел, как из воронки, как из ржавого насоса, как из голого  навеки
безлистого дерева, когда буря щиплет ветви и оно поет:

   и... у... лю... ня...
   да и го... и... шки...

   и скрипит, и никнет, и стонет от вечного ветра.
   Века и века - когда мостовая была еще лугом, болотом,  во  времена  еще
бивней и мамонтов, во времена немых зорь, - обтрепанная женщина (ибо  тень
была в юбке), протягивая правую руку, а левую прижимая к груди,  стояла  и
пела про любовь, любовь, которой мильоны лет, она пела, и нет ей конца,  и
мильоны лет назад любимый (давно он  в  могиле  лежит)  гулял,  она  пела,
вместе с нею по маю; но миновали века, пробежали, как  летние  дни,  и  не
стало его, и горят только красные астры;  смерть  ужасным  серпом  скосила
безмерные горы, и когда сама она припадет старой-старой, седой  головою  к
земле - к заледенелому пеплу, - она попросит богов положить  рядом  с  нею
охапку лилового вереска,  сюда,  к  ней  положить,  на  могильный  курган,
пригретый последней лаской последнего  солнца;  и  тогда  только  кончится
праздник.
   Старинная песня журчала перед станцией метро "Риджентс-Парк", земля  же
тем временем свежо зеленела и пестрела; и хоть  эта  песня  вырывалась  из
столь, страшных уст - будто из ямы в земле,  грязной,  заросшей  травой  и
корнями, - а однако ж,  урчала,  журчала,  клубилась,  пробивалась  сквозь
путла корней и веков, сквозь скелеты и клады, и расплескивалась ручьями по
мостовой, по Мэрилебон-Роуд, и текла дальше к Юстону,  и  удобряла  почву,
оставляя лужи.
   Этот май, этот доисторический май, когда  она  гуляла  с  любимым,  эта
старая, жалкая (ржавый насос) будет помнить и через десять мильонов лет  и
будет все так же стоять,  простирая  правую  руку  за  медяками,  а  левую
прижимая к груди, и петь, как гуляла когда-то  по  маю,  там,  где  теперь
разливается море, гуляла -  с  кем,  не  спрашивайте,  с  мужчиной,  о!  с
мужчиной - и он любил ее. Долгие годы, однако ж, затуманили  ясность  того
древнего майского дня; цветы побило морозом; и она  уже  не  видела,  моля
(мольба как раз была  очень  отчетлива):  "Посмотри  в  глаза  мне  нежным
взглядом",  уже  не  видела  ни  карих  глаз,  ни  бачков,  ни   загорелой
физиономии, а  лишь  зыбкий,  тающий  образ,  и  к  нему-то  она  обращала
старчески щебечущее: "Дай мне руку, сядь со мною  рядом"  (Питер  Уолш  не
удержался и, влезая в такси, сунул бедняге монету) и "Пусть смотрят, пусть
видят, не все ли равно?" - вопрошала она, и прижимала  к  груди  кулак,  и
улыбалась,  пряча  шиллинг  в  карман,  а  любопытные  взгляды  стирались,
вычеркивались, а проходящие  поколения  -  кругом  мельтешили  и  толклись
горожане  -  исчезали,  как  листья,  чтобы  мокнуть  и  преть,  становясь
перегноем для той вечной весны.

   И... у... лю... ня...
   да и го... и... шки...

   - Бедная старуха, - сказала Реция Уоррен-Смит.
   Надо ж дойти до такого, думала она, ожидая у перехода.
   А вдруг ночью дождь? Вот будешь так стоять, а мимо  пройдет  твой  отец
или кто-то, кто знал тебя в лучшие дни, и увидит, до чего докатилась...  И
где она спит по ночам?
   Бодро, весело даже, неукротимая ниточка песни вплеталась  в  день,  как
сельский дымок вплетается в чистую зелень буков, чтоб потом  синей  пасмой
выбиться из-под верхних листьев. "Пусть смотрят, пусть видят,  не  все  ли
равно?"
   С тех пор как стало ей плохо, вот уже несколько недель, Реция сделалась
ужасно чувствительная, все на нее действовало, буквально  все,  иногда  ей
просто хотелось остановить кого-то на улице, кого-то хорошего,  доброго  с
виду, и сказать: "Мне плохо"; но когда она  услышала,  как  старуха  поет:
"Пусть смотрят, пусть видят, не все ли равно?" - она вдруг поняла, что все
будет хорошо, они придут к сэру  Уильяму  Брэдшоу,  у  него  даже  фамилия
приятная, и он сразу вылечит Септимуса. А рядом стояла подвода пивовара, у
пегих битюгов в хвостах торчала солома; а дальше висели газеты. Ерунда, ей
просто почудилось, будто ей плохо.
   И они перешли улицу - мистер и миссис Уоррен-Смит, - и кто из  прохожих
догадался бы, что этот молодой человек несет избавление миру и вдобавок он
счастливейший человек на земле  и  самый  несчастный?  Возможно,  шли  они
несколько медленнее других, и молодой человек ступал  как-то  нехотя  и  с
запинками,  но  это  естественная  походка  для   служащего,   годами   не
наведывавшегося по  будням  в  этот  час  дня  в  Уэст-Энд,  и  потому  он
поглядывает в небо, озирается туда-сюда, будто Портленд-Плейс - зала, куда
он вошел, когда хозяева дома в отъезде, и люстры раскачиваются в чехлах, и
смотрительница, приподняв уголок длинной шторы  и  пустив  пыльный  луч  к
сиротливому, на себя не похожему креслу, объясняет  посетителям,  как  тут
чудесно, да, в самом деле чудесно, но как-то странно, однако, думает он.
   С виду он и был похож на служащего, правда служащего высшего класса;  у
него были желтые ботинки; руки интеллигентного человека; тоже и профиль  -
резкий, носатый, умный и тонкий профиль;  но  губы  подкачали,  губы  были
расшлепанные; а глаза (это с глазами часто) были просто глаза  и  глаза  -
большие, карие; так что, в общем, неясно, куда его отнести - ни то ни  се;
такой может в конце концов зажить в  своем  доме  на  Поли  и  обзавестись
машиной, а может всю жизнь проболтаться по меблирашкам; из  тех  недоучек,
самоучек, которые все образование черпают из библиотечных книжек и  читают
их  вечером,  после  работы,   согласно   советам   известных   писателей,
выпрашиваемым по почте.
   Что же до всех прочих переживаний, которые каждый одолевает в одиночку,
в спальне, за рабочим столом, бродя по полям, и  лугам,  и  по  лондонским
улицам, - они были у него;  совсем  мальчишкой  он  ушел  из  дому,  из-за
матери; она лгала; потому что он в сотый раз вышел к чаю, не вымывши  рук;
потому что в Страуде, он это понял, для поэта не было будущего; и  вот  он
посвятил в свой замысел  только  сестренку  и  сбежал  в  Лондон,  оставив
родителям нелепую записку, какие пишут все  великие  люди,  а  мир  читает
только тогда, когда уже притчей во языцех сделается история  их  борьбы  и
лишений.
   Лондон заглатывал миллионами молодых людей по фамилии Смит; не принимал
во внимание невообразимых имен, вроде имени  "Септимус",  какими  родители
надеялись выделить их из множеств. Если вы снимаете комнату за Юстон-Роуд,
переживаний у вас достаточно, чтоб у вас изменилось лицо и за два года  из
наивно-розового овала превратилось в лицо тощее, угрюмое и  неприязненное.
И однако, что мог бы сказать чуткий и наблюдательный друг? Да то  же,  что
скажет садовник, открыв поутру дверь теплицы и обнаружив там новый цветок.
Он скажет: "Расцвел". Расцвел из суеты, тщеславия, выспренности,  страсти,
тоски, дерзновения и лени, обычного семени; все смешалось  (в  комнате  за
Юстон-Роуд), и он  сделался  робок,  стал  заикаться,  решил  исправиться,
усовершенствоваться и влюбился в мисс Изабел Поул, которая читала лекции о
Шекспире на Ватерлоо-Роуд.
   "Ведь он похож на Китса?" - спрашивала она и решала, как бы  приохотить
его к "Антонио и Клеопатре" и  прочему,  давала  ему  книжки  -  почитать;
писала незначащие записочки и зажгла в нем костер, какой  лишь  однажды  в
жизни горит; лишенный жара, дрожащий, красно-желтый,  безмерно  воздушный,
эфемерный костер  пылал  над  мисс  Поул,  "Антонием  и  Клеопатрой",  над
Ватерлоо-Роуд. Он считал ее  красавицей,  непогрешимой  в  суждениях;  она
снилась ему по ночам; он сочинял ей  стихи,  которые,  не  догадываясь  об
адресате, она правила  красными  чернилами.  Однажды  вечером,  летом,  он
видел, как она в зеленом платье брела по бульвару. "Расцвел", - сказал  бы
садовник, случись ему тогда открыть дверь и застать его там, где бывал  он
каждую ночь - за письменным столом; он писал и рвал написанное; он  кончал
шедевр к трем часам утра и выбегал бродить по улицам, и сегодня он посещал
церкви и постился, а завтра он пьянствовал, и он глотал Шекспира, Дарвина,
"Историю цивилизации" и Бернарда Шоу.
   Тут  что-то  не  так  -  мистер  Брюер  сразу  смекнул;  мистер  Брюер,
заведующий    конторой    у    Сибли    и    Эрроусмитов,    аукционистов,
экспертов-оценщиков, агентов по продаже недвижимости; тут что-то  не  так,
думал мистер Брюер, и, относясь отечески к своим юношам и будучи  высокого
мнения о данных Смита, пророча ему годиков  этак  через  десять-пятнадцать
кожаное кресло в кабинете среди  карточек,  -  "если  здоровье  позволит",
оговаривался мистер Брюер, да, тут-то и была закавыка, Смит был  хилый,  -
мистер Брюер ему рекомендовал футбол, приглашал ужинать и  обдумывал,  как
бы ходатайствовать о повышении ему жалованья, когда разразилось такое, что
спутало все расчеты мистера Брюера, отняло у него лучших молодых людей,  а
вдобавок - от этой ужасной войны никуда не  денешься  -  разбило  гипсовую
статую Цереры, вспахало  клумбу  с  геранями  и  вконец  расстроило  нервы
кухарке мистера Брюера - дома, на Максуэлл-Хилл.
   Септимус в  числе  первых  записался  добровольцем.  Он  отправился  во
Францию защищать Англию, сводимую почти безраздельно к Шекспиру и бредущей
в зеленом платье по бульвару  мисс  Изабел  Поул.  Там,  в  окопах,  мигом
исполнились пожелания мистера Брюера, рекомендовавшего футбол  и  перемену
обстановки. Септимус возмужал; получил повышение; снискал  внимание,  даже
дружбу своего офицера  по  имени  Эванс.  Это  была  дружба  двух  псов  у
камелька: один гоняет бумажный фунтик, огрызается, скалится и нет-нет да и
тяпнет приятеля за ухо, а тот лежит, старичок, сонно, блаженно, мигает  на
огонь, слегка шевелит лапой и урчит добродушно. Им хотелось бывать вместе,
изливаться друг другу, спорить  и  ссориться.  Но  когда  Эванс  (крепкий,
рыжий, скромный с женщинами, Реция видела его всего раз,  и  она  говорила
про него: "Такой тихий"), когда Эванс был убит, перед самым перемирием,  в
Италии, Септимус не стал горько сетовать и тужить по прерванной  дружбе  и
поздравил себя с тем, что так разумно отнесся к известию и почти ничего не
чувствует.  Война  кой-чему  научила  его.  Вот  и  роскошно.   Он   всего
понавидался,  хлебнул  достаточно  -  война,  дружба,  смерть,  -  получил
повышение, ему нет тридцати, умирать еще рановато, по-видимому. Тут он  не
ошибся. Последние снаряды не попадали в него. С  совершенным  безразличием
он следил, как они разрываются. Заключение мира застало его в  Милане,  на
постое у хозяйки гостиницы, в доме, где был  внутренний  дворик,  цветы  в
кадках, столики под открытым небом, дочки - шляпные мастерицы и  Лукреция,
младшая, к которой он посватался как-то вечером,  когда  на  него  накатил
ужас из-за того, что он не способен чувствовать.
   Война кончилась, подписали мир и закопали мертвых, а на него,  особенно
вечером, часто накатывал нестерпимый страх. Он  не  способен  чувствовать.
Открывая дверь комнаты, где итальяночки делали шляпки,  он  видел  их:  он
слышал их; они натачивали проволочки среди цветных бусинок, разложенных на
поддонах; они так и  сяк  вертели  коленкор;  стол  был  завален  перьями,
стеклярусом, нитками, лентами; порхали и щелкали ножницы  над  столом;  но
чего-то не хватало Септимусу; он ничего  не  чувствовал.  Однако  же  смех
девушек,  щелканье  ножниц,  изготовление  шляпок  его  завораживали;   он
чувствовал себя в безопасности; у него было прибежище. Но не мог же он тут
оставаться  ночь  напролет.  Он  просыпался  ни  свет  ни  заря.   Кровать
проваливалась куда-то; сам он проваливался. Ох, где вы - щелканье  ножниц,
лампа и коленкор! Он предложил руку и сердце Лукреции,  младшей,  веселой,
бездумной. У нее были тонкие пальчики мастерицы, она  показывала  их  ему,
говорила: "Здесь у меня - все". Шелк, перья, что хотите - в этих пальчиках
все оживало.
   - Самое первое дело - шляпка, - говорила она, когда они  вместе  гуляли
по улицам. Она смотрела на каждую  встречную  шляпку;  и  на  плащ,  и  на
платье, и на то, как держится женщина. Нерях и разряженных  она  клеймила,
раздраженно отмахиваясь от них, как художник  отмахивается  от  заведомой,
кричащей, наивной подделки;  великодушно,  не  без  критических  замечаний
встречала какую-нибудь продавщицу, повязавшую нарядно простую  косынку,  и
восторженно,  с  робким  почтением  знатока,  обмирала  при  виде  богатой
француженки, выходящей из экипажа в шелках, шеншилях, жемчугах.
   - Красиво! - шептала она и подталкивала локотком Септимуса. Но  красота
была под матовым  стеклом.  Даже  вкусные  вещи  (Реция  обожала  шоколад,
мороженое, конфеты) не доставляли ему удовольствия. Он ставил  чашечку  на
мраморный столик. Смотрел в окно на прохожих; они  толклись  на  мостовой,
кричали, смеялись, легко перебранивались - им было весело. А он ничего  не
чувствовал. В кафе, среди столиков и  болтовни  официантов  его  охватывал
тошный страх: он  не  способен  чувствовать.  Мыслить  он  мог  -  читать,
например, Данте - совершенно свободно ("Септимус, да  оставь  же  ты  свою
книжку", - говорила Реция, ласково  закрывая  "Inferno")  ["Ад"  -  первая
часть "Божественной комедии" Данте (ит.)]; он умел проверять  счета;  мозг
работал исправно, - значит, в мире есть что-то такое, раз он  не  способен
чувствовать.
   - Англичане ужасно молчаливые, - говорила Реция. Ей, она говорила,  это
даже  приятно.  Она  уважала  англичан,  она  мечтала  увидеть  Лондон,  и
английских лошадей, и английские костюмы, и там  магазины  такие,  ей  еще
тетя рассказывала, которая вышла замуж и уехала жить в Сохо.
   Очень возможно, думал Септимус, глядя на Англию из окна  поезда,  когда
они ехали из Ньюхейвена, очень возможно, что мир вообще бессмыслен.
   На службе ему сразу дали весьма ответственную должность. Им  гордились.
Он отличился на войне.
   - Вы исполнили свой долг; теперь уж нам... - начал мистер Брюер;  и  он
не мог кончить  фразу,  настолько  отрадные  на  него  нахлынули  чувства.
М