рижимая грелку к груди,  она  стояла  и  вслух  говорила:  "Она
здесь, под этой крышей! Она под этой крышей!"
   Нет, сейчас эти слова - пустой звук. Даже тени былых  чувств  не  могли
они вызвать. Но она же помнит, как холодела она от  волнения,  в  каком-то
восторге расчесывая волосы (вот к ней и начало возвращаться  то,  прежнее,
покуда она  вынимала  шпильки,  выкладывала  на  туалетный  столик,  стала
расчесывать волосы), а красный закат зигзагами расчерчивали грачи,  и  она
одевалась, спускалась по лестнице, и, пересекая холл,  она  тогда  думала:
"О, если б мог сейчас я умереть! Счастливее я никогда не  буду"  [Шекспир,
"Отелло"]. Это было ее чувство - чувство Отелло, и она,  конечно,  ощущала
его так  же  сильно,  как  Отелло  у  Шекспира,  и  все  оттого,  что  она
спускалась, в белом платье, ужинать вместе с Салли Сетон.
   Она была в красном, газовом - или нет? Во всяком  случае,  она  горела,
светилась вся,  будто  птица,  будто  пух  цветочный  влетел  в  столовую,
приманясь куманикой, и дрожит, повиснув в шипах. Но самое удивительное при
влюбленности  (а  это  была  влюбленность,  ведь  верно?)  -   совершенное
безразличие к окружающим. Куда-то уплывала из-за стола тетя  Елена.  Читал
газету папа. Питер Уолш тоже, наверное, был, и старая мисс Каммингс; был и
Йозеф Брайткопф, был, конечно, бедный старикан, он приезжал каждое лето  и
гостил неделями, якобы чтоб читать с ней немецкие тексты, а сам  играл  на
рояле и пел песни Брамса совершенно без голоса.
   Все это составляло лишь фон для Салли. Она стояла у камина  и  чудесным
своим голосом, каждое произносимое слово обращающим в  ласку,  говорила  с
папой, таявшим против воли (он так и не сумел простить ей книжку,  которую
она взяла почитать и забыла под дождем на террасе), а потом вдруг сказала:
"Ну можно ли сидеть в духоте!" - и все вышли на террасу, стали бродить  по
саду туда-сюда. Питер Уолш и Йозеф Брайткопф продолжали спорить о Вагнере.
Они с Салли дали им отойти. И тогда была  та  самая  благословенная  в  ее
жизни минута подле каменной урны с цветами.  Салли  остановилась:  сорвала
цветок; поцеловала ее в губы. Будто мир  перевернулся!  Все  исчезли;  она
была с Салли одна.  Ей  как  будто  вручили  подарок,  бережно  завернутый
подарок, и  велели  хранить,  не  разглядывать  -  алмаз,  словом,  что-то
бесценное, но завернутое, и пока они бродили (туда-сюда,  туда-сюда),  она
его раскрыла, или это сияние  само  прожгло  обертку,  стало  откровением,
набожным чувством! И тут старый Йозеф и Питер повернули прямо на них.
   - Звездами любуетесь? - сказал Питер.
   Она как с разбегу впотьмах ударилась лицом о гранитную стену.  Ох,  это
было ужасно!
   И дело не в ней самой. Просто она почувствовала, что он уже придирается
к Салли; его враждебность и ревность; желание вмешаться в их  дружбу.  Она
увидела это все, как видишь во вспышке молнии лес, а  Салли  (никогда  она
так ею не  восхищалась)  невозмутимо  прошла  дальше.  Она  смеялась.  Она
попросила старого Йозефа объяснить названия звезд, а тот  всегда  объяснял
это с удовольствием и очень серьезно. А она стояла рядом. И  слушала.  Она
слышала названия звезд.
   - Ужасно! - говорила она про себя, и ведь  она  как  знала,  как  знала
заранее, что счастливой минуте что-нибудь да помешает.
   Зато скольким она потом была Питеру Уолшу обязана. И  отчего  это,  как
подумает о нем, ей всегда вспоминаются ссоры? Чересчур, значит, дорого его
хорошее   мнение.   Она   взяла   у   него    слова:    "сентиментальный",
"цивилизованный". Они и сейчас то и дело всплывают, будто  Питер  тут  как
тут. Сентиментальная книга. Сентиментальное отношение к жизни. Вот и  сама
она, наверное,  сентиментальная:  размечталась  о  том,  что  давным-давно
прошло. Интересно, что-то он подумает, когда вернется?
   Что она постарела? Сам скажет или она прочтет у него по глазам, что она
постарела? Действительно. После болезни она стала почти седая.
   Она положила брошку на  стол,  и  вдруг  ей  перехватило  горло,  будто
воспользовались ее задумчивостью и  сжали  его  только  и  ждавшие  случая
ледяные когти. Нет,  она  еще  не  старая.  Она  только  вступила  в  свой
пятьдесят второй год, впереди пока целехонькие месяцы. Июнь, июль, август!
Все еще почти непочатые, и, словно спеша поймать на ладонь падающую каплю,
Кларисса  окунулась  (перейдя  к  туалетному   столику)   в   самую   гущу
происходящего, вся отдалась минуте -  минуте  июньского  утра,  вобравшего
отпечатки уж стольких  утр,  и  увидела,  будто  сызнова  и  впервые,  как
зеркало, туалетный столик, флакончики отражают  всю  ее  под  одним  углом
(перед зеркалом), увидела тонкое, розовое лицо женщины, у которой  сегодня
прием; лицо Клариссы Дэллоуэй; свое собственное лицо.
   Сколько  тысяч  раз  видела  она  уже  это  лицо,  и  всегда  чуть-чуть
натянутое!  Глядя  в  зеркало,   она   поджимала   губы.   Придавая   лицу
законченность.  Это  она  -  но  законченная;  заостренная,  как   стрела;
целеустремленная. Это она, когда некий сигнал заставляет ее быть  собою  и
стягиваются все части, и  лишь  ей  одной  ведомо,  до  чего  они  разные,
несовместимые, - стягиваются и создают  для  посторонних  глаз  одно,  тот
единый, сверкающий образ, в каком  она  входит  в  свою  гостиную,  -  для
кого-то свет в окне, светлый луч, без сомнения,  на  чьем-то  безрадостном
небе, для кого-то, возможно, якорь спасения от одиночества;  она  кое-кому
из молодых сумела помочь, те ей благодарны; и она  всегда  старается  быть
одинаковой, и не дай  бог,  чтобы  кто  догадался  обо  всем  остальном  -
слабостях, ревности, суетности, мелких обидах, из-за того,  например,  что
леди Брутн не пригласила ее на ленч, что,  конечно  (думала  она,  проводя
гребнем по волосам), не лезет ни в какие ворота. Да, так где ж это платье?
   Вечерние платья висели в шкафу. Запустив руку в их воздушную  мягкость,
Кларисса осторожно выудила зеленое и понесла к окну. Она его разорвала  на
приеме в посольстве.  Кто-то  наступил  на  подол.  Она  чувствовала,  как
треснуло сверху, под складками. Зеленый шелк весь сиял  под  искусственным
светом, а теперь, на солнце, поблек. Надо его починить. Самой.  Девушки  и
так сбились с ног. Надо его сегодня надеть. Взять нитки, ножницы, и что? -
ах, ну да, наперсток, конечно, - взять в гостиную, потому  что  ведь  надо
еще кое-что написать, присмотреть, как там у них идет дело.
   Странно, думала она, остановясь на  площадке  и  входя  в  тот  единый,
сверкающий образ, странно, как хозяйка знает свой дом! Спиралью вились  по
лестничному пролету смутные  звуки;  свист  швабры;  звяканье;  звон;  гул
отворяемой парадной двери; голос, перекидывающий  кверху  брошенный  снизу
приказ; стук серебра на подносе; серебро  начищено  для  приема.  Все  для
приема.
   (А Люси, внеся поднос в гостиную,  ставила  гигантские  подсвечники  на
камин,   серебряную   шкатулку   -   посередине,   хрустального   дельфина
поворачивала к часам. Придут; встанут; будут говорить, растягивая слова, -
она тоже так научилась. Дамы и господа. Но ее хозяйка из всех  была  самая
красивая - хозяйка серебра, полотна и фарфора,  -  потому  что  солнце,  и
серебро, и снятые с петель двери, и посыльные от Рампльмайера  вызывали  в
душе Люси, покуда она  устраивала  разрезальный  нож  на  инкрустированном
столике, ощущение совершенства. Глядите-ка! Вот! - сказала она,  обращаясь
к подружкам из той булочной в Кейтреме,  где  она  проходила  свою  первую
службу, и кинула взглядом по зеркалу. Она была  леди  Анжелой,  придворной
дамой принцессы Мэри, когда в гостиную вошла миссис Дэллоуэй.)
   - А, Люси! - сказала она. - Как чудесно блестит серебро!
   - А как, - сказала она, поворачивая  хрустального  дельфина,  чтобы  он
опять стоял прямо, - как было вчера в театре?
   - О, тем-то пришлось до конца уйти, - сказала она, - им  уже  к  десяти
надо было обратно! - сказала она. - Так  и  не  знают,  чем  кончилось,  -
сказала она. - В самом деле, неприятно, - сказала она (ее-то слуги  всегда
могли задержаться, если отпросятся). - Просто  ни  на  что  не  похоже,  -
сказала она, и, сдернув с дивана старую, неприличного  вида  подушку,  она
сунула ее Люси в руки, слегка подтолкнула ее и крикнула:
   - Заберите! Отдайте миссис Уокер! Подарите от меня! Заберите!
   И Люси остановилась в дверях  гостиной,  обнимая  подушку,  и  спросила
застенчиво, чуть покраснев: не помочь ли ей с платьем?
   Нет-нет, сказала миссис Дэллоуэй, у нее ведь и так  работы  хватает,  и
без платья у нее вполне хватает работы.
   - Спасибо, спасибо, Люси, - сказала миссис Дэллоуэй, и  она  повторяла:
"спасибо, спасибо (сидя на диване, разложив нитки,  ножницы,  разложив  на
коленях платье), спасибо, спасибо", повторяла она, благодарная всем  своим
слугам за то, что  помогают  ей  быть  такой  -  такой,  как  ей  хочется,
благородной, великодушной. Они ее  любят.  Да,  ну  вот,  теперь,  значит,
платье - где тут разорвано? Главное, вдеть нитку  в  иголку.  Платье  было
любимое, от Салли Паркер, чуть не последнее от нее, потому что ведь Салли,
увы, не работает больше, живет теперь в Илинге, и если у меня когда-нибудь
выдастся минутка свободная, решила Кларисса (но откуда,  откуда  возьмется
эта минутка?), я  навещу  ее  в  Илинге.  Да,  это  личность  и  художница
настоящая. Всегда сочинит что-то такое - где-то,  чуть-чуть.  Зато  уж  ее
платья можно смело куда угодно надеть. Хоть в Хатфилд, хоть в Букингемский
дворец. Она надевала их в Хатфилд; и в Букингемский дворец.
   И тишина нашла на нее, покой и довольство, покуда иголка, нежно проводя
нитку, собрала воедино зеленые складки и  бережно,  легонько  укрепляла  у
пояса. Так собираются летние  волны,  взбухают  и  опадают;  собираются  -
опадают; и мир вокруг  будто  говорит:  "Вот  и  все",  звучней,  звучней,
мощней, и уже даже в том, кто лежит на песке под солнцем, сердце  твердит:
"Вот и все". "Не страшись", - твердит это сердце. "Не страшись", - твердит
сердце,  предав  свою  ношу  какому-то  морю,  которое  плачет,  вздыхает,
вздыхает о всех печалях  на  свете,  снова,  снова,  ну  вот,  собирается,
опадает. И только лежащий теперь уже слышит, как жужжит, пролетая,  пчела;
как разбилась волна; как лает собака; лает где-то вдали и лает.
   - Господи,  звонят!  -  вскрикнула  Кларисса  и  остановила  иголку.  И
тревожно прислушалась.
   - Миссис Дэллоуэй меня примет, - сказал пожилой господин в холле. - Да,
да, она меня примет, - повторил он  очень  добродушно,  отстраняя  Люси  и
быстро взбегая по лестнице. - Да-да-да, - бормотал он на бегу.  -  Примет,
примет. После пяти лет в Индии Кларисса меня примет.
   - Да кто же это... да что же это... - недоумевала миссис Дэллоуэй  (ну,
не наглость ли -  врываться  в  одиннадцать  утра,  когда  у  нее  сегодня
прием?), слыша шаги  на  лестнице.  Уже  взялись  за  дверную  ручку.  Она
заметалась - прятать платье, блюдя секреты уединения, как  девственница  -
свое  целомудрие.  Уже  повернулась  дверная  ручка.  Дверь  отворилась  и
вошел... на секунду у нее  даже  вылетело  из  головы  имя,  до  того  она
удивилась, обрадовалась, смутилась, растерялась,  потому  что  Питер  Уолш
вдруг ввалился с утра! (Она не читала его письма.)
   - Ну как ты? - спрашивал Питер Уолш, буквально дрожа; беря обе ее  руки
в свои, целуя у нее обе руки.
   Она постарела, думал он, садясь, не стану ей ничего говорить, думал он,
но она постарела. Разглядывает меня, подумал  он,  и  вдруг  он  смешался,
вопреки этому целованию рук. Он сунул руку  в  карман,  он  достал  оттуда
большой перочинный нож и приоткрыл лезвие.
   Все тот же, думала Кларисса, тот же взгляд странноватый; тот же  костюм
в клеточку; чуть-чуть  что-то  не  то  с  лицом,  похудело  или  подсохло,
пожалуй, а вообще он изумительно выглядит и все тот же.
   - Как чудесно, что ты тут! - сказала она. И нож вытащил, она  подумала.
Старые штучки.
   Он сказал, что только вчера вечером приехал. И придется, видимо,  сразу
же ехать за город. Но как дела, как все - Ричард? Элизабет?
   - А это по какому поводу? - И он ткнул ножом в сторону зеленого платья.
   Он прелестно одет, думала Кларисса. А меня критикует вечно.
   Сидит и чинит платье. Вечно она чинит платья, думал он.  Так  и  сидела
все время, пока  я  был  в  Индии;  чинила  платья.  Развлечения.  Приемы.
Парламент, то да се,  думал  он  и  все  больше  раздражался,  все  больше
волновался, ибо ничего нет на свете хуже для иных женщин, чем брак,  думал
он. И политика, и муж-консерватор, вроде нашего безупречного Ричарда.  Вот
так-то, он думал. Так-то. И, щелкнув, он закрыл нож.
   - Ричард - чудесно. Ричард в комитете, - сказала Кларисса.
   И она раскрыла ножницы и  спросила:  ничего,  если  она  кончит  тут  с
платьем, потому что у них сегодня прием?
   - На который я тебя не приглашу, - она сказала, - мой  милый  Питер!  -
она сказала.
   Но как чудно хорошо она сказала "мой милый Питер"!  Да,  да,  все  было
чудно хорошо - серебро, стулья. Все, все чудно хорошо! Он спросил,  почему
она не пригласит его на прием.
   Да, думала Кларисса. Он очарователен! Просто очарователен! Да, я помню,
как немыслимо трудно было решиться - и почему я решилась? -  не  пойти  за
него замуж в то ужасное лето!
   - Но ведь поразительно, что ты именно  сегодня  приехал!  -  вскрикнула
она, ладонь на ладонь складывая руки на платье.
   - А помнишь, - спросила она, - как хлопали в Бортоне шторы?
   - Да уж, - сказал он и вспомнил унылые завтраки с глазу на  глаз  с  ее
отцом; тот умер; и он тогда не написал Клариссе. Правда, он  не  ладил  со
старым Парри, сварливым, шаркающим стариканом, Клариссиным отцом Джастином
Парри.
   - Я часто жалею, что не ладил с твоим отцом, - сказал он.
   - Но он всегда недолюбливал тех, кто, ну...  наших  друзей,  -  сказала
Кларисса и язык готова  была  себе  откусить  за  то,  что  таким  образом
напомнила Питеру, что он хотел на ней жениться.
   Конечно, хотел, думал Питер. Я тогда чуть не умер с горя.
   И печаль нашла на него,  взошла,  как  лунный  лик,  когда  смотришь  с
террасы, прекрасный и мертвенный в последних отблесках дня.
   Никогда я не был так несчастлив, думал он. И, будто и в самом  деле  он
сидит на террасе, он слегка наклонился к Клариссе; вытянул  руку;  поднял;
уронил. Он висел над ними - тот лунный лик. И Кларисса тоже словно  сейчас
сидела вместе с ним на террасе, в лунном свете.
   - Там теперь Герберт хозяин, - сказала она. - Я туда не езжу, - сказала
она.
   И в точности, как бывает на террасе, в лунном свете, когда  одному  уже
скучновато  и  неловко  от  этого,  но  другой,  пригорюнясь,   молчит   и
разглядывает  луну,  а  потому  остается  молчать  и  ему,  и  он  ерзает,
откашливается, упирается взглядом в завиток на ножке стола,  шуршит  сухим
листом и ни слова не произносит, - так теперь и Питер Уолш.
   И  зачем  ворошить  прошлое,  думал  он,  зачем  заставлять  его  снова
страдать, не довольно ль с него тех чудовищных мук. Зачем же?
   - А помнишь озеро? - спросила она, и голос у нее пресекся  от  чувства,
из-за которого вдруг невпопад стукнуло сердце, перехватило горло  и  свело
губы, когда она сказала "озеро". Ибо - сразу  -  она,  девчонкой,  бросала
уткам хлебные крошки, стоя рядом с родителями, и взрослой женщиной  шла  к
ним по берегу, шла и шла и несла на руках свою жизнь, и чем ближе  к  ним,
эта жизнь разрасталась в руках, разбухала,  пока  не  стала  всей  жизнью,
целой жизнью, и тогда она ее сложила к их ногам и сказала: "Вот что  я  из
нее сделала, вот!" А что она сделала? В самом  деле,  что?  Сидит  и  шьет
сегодня рядом с Питером.
   Она посмотрела на Питера Уолша. Взгляд, пройдя насквозь годы и чувства,
неуверенно  коснулся  его  лица;  остановился  на  нем  в  поволоке  слез;
вспорхнул и улетел, как, едва тронув ветку, птица вспархивает  и  улетает.
Осталось только вытереть слезы.
   - Да, - сказал Питер, - да-да-да, - сказал он  так,  будто  она  что-то
вытянула из глуби наружу, задев его и  поранив.  Ему  хотелось  закричать:
"Хватит! Довольно!" Ведь он не стар еще. Жизнь не кончена никоим  образом;
ему только-только за пятьдесят. Сказать? - думал он. Или не стоит? Лучше б
сразу. Но она чересчур холодна, думал он. Шьет. И ножницы эти. Дейзи рядом
с Клариссой показалась бы простенькой. И она сочтет меня неудачником, да я
и есть неудачник в их понимании, в понимании  Дэллоуэев.  И  еще  бы,  вне
сомнения, он неудачник рядом с этим со всем -  инкрустированный  столик  и
разукрашенный разрезальный  нож,  дельфин,  и  подсвечники,  и  обивка  на
стульях, и старинные дорогие английские гравюры - конечно,  он  неудачник!
Мне претит это самодовольство и ограниченность, думал он; все  Ричард,  не
Кларисса. Только зачем понадобилось выходить за него замуж? (Тут появилась
Люси, внося серебро, опять серебро, и до чего мила, стройна, изящна, думал
он, покуда она наклонялась, это серебро раскладывая.) И так все время! Так
и шло, думал он. Неделя за неделей;  Клариссина  жизнь;  а  я  меж  тем...
подумал он; и  тотчас  из  него  будто  излучилось  разом  -  путешествия;
верховая езда; ссоры; приключения; бридж; любовные связи; работа,  работа,
работа! И, смело вытащив из кармана нож, свой старый нож с роговой  ручкой
(тот же, готова была поклясться Кларисса, что и тридцать  лет  назад),  он
сжал его в кулаке.
   И что за привычка невозможная, думала Кларисса. Вечно играть  ножом.  И
вечно, как дура, чувствуешь себя с ним несерьезной, пустой, балаболкой. Но
я-то хороша, подумала она и, снова взявшись за ножницы,  призвала,  словно
королева, когда  заснули  телохранители,  и  она  беззащитна  (а  ведь  ее
обескуражил этот визит, да, он ее выбил из колеи), и каждый, кому не лень,
может вломиться и застать ее под склоненным куском  куманики,  -  призвала
все, что умела, все, что  имела  -  мужа,  Элизабет,  словом,  себя  самое
(теперешнюю, почти неизвестную Питеру) для отражения вражьей атаки.
   - Ну, а что у тебя происходит? - спросила она. Так бьют  копытами  кони
перед сражением; трясут гривами, блестят  их  бока,  изгибаются  шеи.  Так
Питер Уолш и Кларисса, сидя рядышком на синей кушетке, вызывали друг друга
на бой. Питер собирал свои силы. Готовил к атаке все:  похвальные  отзывы;
свою карьеру в Оксфорде; и как он женился - она ничего об этом  не  знает;
как он любил; и свою беспорочную службу.
   - О, тьма всевозможных вещей! - объявил он во власти сомкнутых сил, уже
несущих в атаку, и со сладким ужасом и восторгом, будто  плывя  на  плечах
невидимки-толпы, он поднял руки к вискам.
   Кларисса сидела очень прямо; она затаила дыхание.
   - Я влюблен, - сказал он, но не ей, а тени, встающей во  тьме,  которой
не смеешь коснуться, но слагаешь венок на травы во тьме.
   - Влюблен, - повторил он, уже сухо - Клариссе  Дэллоуэй,  -  влюблен  в
одну девушку в Индии. - Он сложил свой венок. Пусть Кларисса что хочет, то
с этим венком и делает.
   - Влюблен! - сказала она. В его возрасте в галстучке бабочкой -  и  под
пятою этого чудовища! Да у него же шея худая и красные руки. И он на шесть
месяцев старше меня, доносили глаза. Но в душе она знала - он влюблен. Да,
да, она знала - он влюблен.
   Но тут  неукротимый  эгоизм,  неизбежно  одолевающий  все  выставляемые
против него силы, поток, рвущийся вперед и вперед, даже когда цели  и  нет
перед ним,  -  неукротимый  эгоизм  вдруг  залил  щеки  Клариссы  краской;
Кларисса помолодела; очень розовая, с  очень  блестящими  глазами,  сидела
она, держа на коленях платье, и иголка  с  зеленой  шелковой  ниткой  чуть
прыгала у нее в руке. Влюблен! Не в нее. Та небось помоложе.
   - И кто же она? - осведомилась Кларисса.
   Пора было снять статую с пьедестала и поставить меж ними.
   - Она, к сожалению, замужем, -  сказал  он.  -  Жена  майора  индийской
армии.
   И, выставляя ее перед Клариссой в столь комическом свете,  он  улыбался
странно-иронической, нежной улыбкой