, и всячески  дает  присутствующим
понять, что у него с ней какие-то свои разговоры.  Вот  она  остановилась.
Склонила благородную  белую  голову.  Наверное,  благодарит  за  очередное
подхалимство.  У  нее  ведь  всюду   свои   люди,   мелкие   чиновники   в
правительственных учреждениях, блюдут ее интересы, а она за это кормит  их
ленчами. Ну, она из восемнадцатого  века,  с  нее  и  взятки  гладки.  Она
прекрасна.
   И вот Кларисса повела  своего  премьер-министра  по  гостиной,  гарцуя,
блистая, сверкая торжественной сединой.  В  серьгах  и  серебристо-зеленом
русалочьем платье. Будто, косы разметав, качается на волнах; еще сохранила
этот свой дар; быть; существовать. Все сосредоточить в той  самой  минуте,
когда  она  идет  по  гостиной;  вот  оглянулась,   поймала   свой   шарф,
зацепившийся за  платье  гостьи;  отцепила,  засмеялась  -  и  все  это  с
совершенной непринужденностью плавающего  в  родной  стихии  создания.  Но
возраст коснулся ее:  так,  вероятно,  однажды  ясным  вечерком  провожает
глазами русалка в своем зеркале укатывающее за волны  солнце.  Какая-то  в
ней проступила нежность; неподступность и скованность прохватило теплом, и
было в ней, когда она прощалась с толстяком в золотом шитье, из  кожи  вон
лезущим (и дай ему Бог!), чтобы казаться значительным,  когда  она  желала
ему всего доброго, - было в ней  невыразимое  достоинство,  восхитительная
сердечность; будто она всему на свете желает всего  доброго,  и,  стоя  на
пороге, стоя на краю - прощается со всем. Так ему показалось.  (Но  не  от
влюбленности ни от какой.)
   Да, Кларисса чувствовала - премьер-министр  очень  мило  поступил,  что
пришел. И когда она его вела по комнате, и тут  же  стояла  Салли,  и  был
Питер, и такой довольный Ричард, а все эти люди,  возможно,  чуть-чуть  ей
завидовали, в голову ей будто ударил хмель;  и  все  нервы  напряглись,  и
сердце дрожало, ширилось - да, но такое и другие, конечно,  испытывают;  и
хоть такие минуты жалят и звенят - все же  в  ее  торжестве  (добрый  друг
Питер, например, нашел ее восхитительной) какая-то  червоточина;  все  это
рядом - не в сердце; наверное, она уже не та, она стареет; прежней радости
нет; и, когда она провожала  глазами  премьер-министра,  спускавшегося  по
ступеням, золоченая рама "Девочки с муфтой" сэра Джошуа  [Джошуа  Рейнолдс
(1723-1792) - английский художник] вдруг напомнила  Килманшу;  Килманшу  -
врага. Вот и хорошо; хоть настоящее что-то. Ах, как  она  ненавидит  ее  -
ханжу, злыдню, лицемерку; и какая власть у нее;  она  совращает  Элизабет;
втерлась в дом - осквернять и поганить (Ричард скажет - что за бред!). Она
ее ненавидит. Она ее любит. Человеку нужны враги,  не  друзья,  не  миссис
Дарэнт и Клара, сэр Уильям и леди Брэдшоу, мисс  Трулэк  и  Элинор  Гибсон
(они поднимались по лестнице). Они найдут  ее  когда  захотят.  Она  к  их
услугам!
   Вот сэр Гарри - старый добрый друг.
   - Милый сэр Гарри!  -  сказал  она,  подходя  к  великолепному  старцу,
произведшему на свет больше скверных полотен,  чем  удавалось  любым  двум
членам Академии художеств вместе взятым (на всех до единого  были  коровы,
они стояли в закатных прудах,  утоляя  жажду,  либо  с  помощью  поднятого
копыта или взмаха рогов очень ловко  изображали  "Приближение  чужака",  и
жизнедеятельность его - обеды в гостях, ипподром и прочее -  зиждилась  на
коровах, утолявших жажду в закатных прудах).
   - Над чем это вы смеетесь? - спросила она. Потому что Уилли  Титком,  и
сэр Гарри, и Герберт Эйнсти - все хохотали.  Но  нет.  Не  мог  сэр  Гарри
рассказать Клариссе Дэллоуэй (хоть она ему очень нравилась; он считал ее в
своем роде совершенной и грозился увековечить) - не мог он  ей  рассказать
свой анекдот из быта актеров; взамен он принялся над нею подтрунивать;  на
ее приеме ему недостает коньяка. Этот круг, он сказал, чересчур  для  него
возвышен. Но ему нравилась Кларисса; он ее почитал, несмотря на треклятую,
несносную, жуткую эту изысканность, из-за которой немыслимо было попросить
Клариссу Дэллоуэй посидеть у  него  на  коленях.  Однако  вот  и  хлипкий,
блуждающий огонек  (в  чем  душа  держится?),  старушонка  миссис  Хилбери
простирает руки к согревающей вспышке хохота (по поводу герцога с  дамой),
донесшегося к ней в дальний угол и, кажется,  успокоившего  ее  касательно
одной материи, которая тревожит иной раз, когда проснешься ни свет ни заря
и не хочется будить горничную из-за чашечки чая:  что  мы  все  непременно
умрем.
   - Нам они ничего не хотят рассказывать, - сказала Кларисса.
   - Кларисса, душенька! - воскликнула миссис Хилбери.  Сегодня  Кларисса,
сказала она, безумно ей напомнила свою покойницу мать, какой  она  впервые
ее увидела - в серой шляпке, на садовой дорожке.
   И в глазах у Клариссы даже заблестели слезы. Мама - на садовой дорожке!
Но увы, она вынуждена была их покинуть.
   Потому что профессор Брайели, специалист по Мильтону, стоял с маленьким
Джимом Хаттоном (который, даже  ради  такого  приема,  не  сумел  повязать
галстук по-божески и совладать со своим хохолком), и  даже  на  расстоянии
она видела, что они ссорятся. Этот профессор Брайели был  странная  птица.
При всех своих степенях, отличиях, курсах  он  привык  мгновенно  чуять  в
писаках  то,  что  было  враждебно  удивительно  сложному   его   составу;
непомерной учености и робости; холодному, без доброты,  обаянию;  чистоте,
замешанной на снобизме; он весь трясся, когда нечесаные волосы  студентки,
нечищенные башмаки юнца напоминали ему о мире - весьма завидном, бесспорно
-   деклассированных,   мятежных,   буйных,   уверенных   в    собственной
гениальности, - и легким  подергиванием  головы,  хмыканием  -  хм!  -  он
намекал на пользу умеренности; кое-каких познаний в области  классики  для
понимания Мильтона. Профессор  Брайели  (Кларисса  видела)  не  поладил  с
маленьким Джимом Хаттоном (тот был в красных носках, ибо  черные  отдал  в
стирку) относительно Мильтона. Она решила вмешаться.
   Она сказала, что любит Баха. Хаттон его тоже любил. Это их связывало, и
Хаттон (очень плохой поэт) всегда считал, что миссис Дэллоуэй  куда  лучше
прочих  великосветских  дам,  интересующихся  искусством.  Странно,  какие
строгие у нее суждения. Насчет музыки весьма неоригинальные. В общем, даже
скучно. Но до чего она хороша собой! И дом у нее чудный, если б только  не
приглашала разных профессоров. Клариссу подмывало заткнуть  его  в  заднюю
комнату и усадить за рояль. Играл он божественно.
   - Только вот шум! - сказала она. - Шум!
   - Признак удачного приема. - Отвесив учтивый поклон,  профессор  изящно
ретировался.
   - Он все на свете знает про Мильтона, - сказала Кларисса.
   - В самом деле? -  сказал  Хаттон,  который  уже  готовился  изображать
профессора по всему Хэмпстеду: профессор рассуждает о Мильтоне;  профессор
проповедует пользу умеренности; профессор изящно ретируется.
   Но ей надо  поговорить  с  теми  двоими,  сказала  Кларисса,  с  лордом
Гейтоном и Нэнси Блоу.
   Нельзя сказать,  чтобы  именно  они  заметным  образом  усугубляли  шум
приема. Они не  разговаривали  (заметным  образом),  стоя  рядышком  возле
желтого занавеса. Они собирались скоро куда-то  еще,  вместе;  они  вообще
были не из разговорчивых. Они дивно выглядели. Вот и  все.  И  достаточно.
Они выглядели такими здоровыми,  чистыми,  она  -  в  персиковом  цветении
краски и пудры, он весь промытый, сверкающий, и взгляд соколиный - мяча не
пропустит, любой удар отразит. Он бил по мячу, он прыгал - точно и  четко.
На дрожащих поводьях держала ретивых пони его рука. Он воспитывался  среди
фамильных  портретов,  почестей,  висящих  в  домовой  церкви  знамен.  Он
воспитывался в сознании долга - у него были  арендаторы;  мать  и  сестры;
весь день он провел в палате лордов, и они как раз говорили -  о  крикете,
кузенах, кинематографе, когда  подошла  миссис  Дэллоуэй.  Мисс  Блоу  она
страшно нравилась. И лорду Гейтону тоже. Прелестная женщина.
   - Страшно мило, просто божественно, что вы пришли! - сказала  она.  Она
любила лордов; любила юных; а Нэнси, одевавшаяся  за  громадные  деньги  у
известнейших мастеров Парижа, выглядела сейчас так, будто ее тело само  по
себе опушилось зеленой оборкой.
   - Я думала, можно будет потанцевать, - сказала Кларисса.
   Такие молодые люди не умеют беседовать. Да и  к  чему?  Им  -  бродить,
обниматься, аукаться, вскакивать с постели чем свет; кормить сахаром пони;
ласкать и чмокать любимые морды чау-чау  и,  горя,  трепеща,  плюхаться  в
воду, плавать... А немыслимые богатства родного языка, власть, которой  он
нас дарит, - передавать тончайшие оттенки чувства  (уж  они  с  Питером  в
их-то годы весь вечер бы спорили) - им ни к чему. Такие остепеняются рано.
Безмерно добры, вероятно, со всеми в поместье, но сами по  себе,  пожалуй,
немного скучны.
   - Вот жалость! -  сказала  она.  -  Я-то  надеялась,  что  можно  будет
потанцевать.
   Страшно мило с их стороны, что они пришли. Но какие танцы! Когда яблоку
негде упасть.
   Но появилась тетя Елена в шали. Увы, она  должна  была  их  покинуть  -
лорда Гейтона с Нэнси Блоу. Пришла мисс Парри, ее тетушка.
   Ибо мисс Елена Парри не умерла. Мисс Парри была жива. Ей давно стукнуло
восемьдесят. Она взошла по лестнице,  опираясь  на  палку.  Ее  усадили  в
кресло (об этом позаботился Ричард). Тех, кто  знал  Бирму  в  семидесятые
годы, всегда подводили к ней. Но куда Питер подевался? Они же были с тетей
такие друзья. А при одном упоминании об Индии или даже  Цейлоне  ее  глаза
(только один был стеклянный) темнели, синели, и видела она не людей  -  не
имея нежных  воспоминаний,  ни  гордых  иллюзий  по  поводу  вице-королей,
мятежей, генералов - она видела орхидеи, и горные  тропы,  и  себя  самое,
когда на спинах  у  кули  поднималась  в  шестидесятые  годы  к  пустынным
вершинам или  спускалась  выкапывать  орхидеи  (поразительные  экземпляры,
прежде не виданные), она их писала потом акварелью; неукротимая  британка,
она раздражалась, когда,  скажем,  бомба,  упавшая  под  самым  ее  окном,
помешала ей вспоминать об орхидеях и о том, как сама  она  в  шестидесятые
годы путешествовала по Индии - но вот и Питер.
   - Пойди поговори с тетей Еленой про Бирму, - сказала Кларисса.
   Но они же за весь вечер друг другу двух слов не сказали!
   - Мы еще поговорим, - сказала Кларисса, подводя его к тете  Елене  -  в
белой шали, с палкой.
   - Вот Питер Уолш, - сказала Кларисса.
   Имя не говорило ей ничего.
   Кларисса ее  пригласила.  Здесь  шумно;  утомительно;  но  Кларисса  ее
пригласила. И она пришла. Жаль,  что  они  живут  в  Лондоне  -  Ричард  с
Клариссой. По Клариссиному здоровью - ей бы в деревне  жить.  Но  Кларисса
всегда любила общество.
   - Он бывал в Бирме, - сказала Кларисса.
   А-а! Она не в силах удержаться, не похвастаться тем, как Чарльз  Дарвин
отозвался о ее книжице об орхидеях Бирмы.
   (Клариссе пришлось отойти от леди Брутн.)
   Теперь ее, конечно, забыли, книжицу эту об орхидеях Бирмы, но  до  1870
года три издания вышло, сказала она Питеру. Теперь она его  вспомнила.  Он
был у них в Бортоне (и бросил ее, вспомнил Питер Уолш, ни слова не сказав,
в гостиной тем вечером, когда Кларисса позвала кататься на лодке).
   - Ричарду было так приятно у вас  сегодня,  -  говорила  Кларисса  леди
Брутн.
   - Ричард мне чрезвычайно помог, - отвечала леди Брутн. - Он  мне  помог
составить письмо. А вы - как вы себя чувствуете?
   - О, превосходно! - сказала Кларисса. (Леди Брутн  не  выносила,  когда
жены политических деятелей хворали.)
   - А вот и Питер Уолш! - сказала леди Брутн (она никогда не знала, о чем
говорить с Клариссой; хотя та нравилась  ей  множеством  своих  прекрасных
качеств; но ничего общего не было у  нее  и  Клариссы.  Возможно,  Ричарду
следовало бы жениться на женщине менее обаятельной, которая бы ему  больше
помогала в его труде. Он так и не попал в Кабинет). - А вот и Питер  Уолш!
- сказала она,  протягивая  руку  милому  греховоднику,  очень  способному
молодому человеку, который мог бы  составить  себе  имя,  но  не  составил
(из-за вечных историй с женщинами). И  старая  мисс  Парри!  Поразительная
старая дама!
   Леди Брутн призрачным гренадером в черных одеждах стала у  кресла  мисс
Парри и приглашала Питера Уолша завтракать; сердечная, но не  способная  к
легкой беседе, она ничего не могла припомнить  касательно  флоры  и  фауны
Индии. Разумеется, она там бывала; гостила у троих  вице-королей;  считала
кое-кого из тамошних должностных лиц  людьми  чрезвычайно  достойными;  но
какая трагедия -  положение  Индии!  Премьер-министр  ей  сейчас  как  раз
говорил (старой мисс Парри, кутавшейся в шаль, было решительно все  равно,
что как раз говорил ей премьер-министр), и леди  Брутн  хотелось  услышать
мнение Питера Уолша, ведь он только  что  из  самой  гущи  событий,  и  ей
хотелось его свести с сэром Сэмпсоном, потому что она просто лишилась  сна
из-за  этих  безумных  и  -  как  дочь   солдата,   она   бы   сказала   -
непозволительных действий. Сама она постарела, стала ни на что  не  годна.
Но ее дом, слуги, добрый друг - Милли Браш - он ее не забыл? - все  просто
рвались помочь, когда... словом... когда понадобится. Потому что она  всуе
не говорила об Англии, но эта драгоценная земля, страна великих душ была у
нее в крови (хоть Шекспира она не читала),  и  если  когда-нибудь  женщина
была рождена носить шлем, целиться  из  лука,  водить  в  атаку  полки,  с
неукротимой справедливостью править  темными  ордами  и  после,  безносой,
возлечь под щитом во храме либо  обратиться  в  зеленый,  заросший  курган
среди древних холмов, - эта женщина была Милисент Брутн. Лишенная -  из-за
женского  своего  естества  и  отчасти  известной  ленцы   -   способности
рассуждать логически (она не могла, например, составить письмо в "Таймс"),
она постоянно думала об империи и в результате общения с этим воинственным
духом обрела строевую осанку и мощь, так что даже  представить  себе  было
немыслимо, чтобы после смерти она рассталась с землей и перенеслась  в  те
пределы, где уже не реет британский флаг. Не быть англичанкой - хотя бы  в
царстве мертвых - нет, нет! Никогда! Ни за что!
   Ведь это же леди Брутн? (Она ее знала когда-то.) И Питер Уолш  -  седой
Питер Уолш? - спрашивала себя леди Россетер, (прежняя Салли Сетон). А это,
конечно, старая мисс Парри - старуха тетка, которая вечно злилась на  нее,
когда она жила в Бортоне. Ей в жизни не забыть, как она неслась, голая, по
коридору, а потом должна была предстать перед мисс Парри! И Кларисса!  Ох,
Кларисса! Салли схватила ее за локоть.
   Кларисса стала с ними рядом.
   - Но сейчас я не могу, - сказала она. - Я  еще  вернусь.  Подождите,  -
сказала она, оглядываясь на Питера и Салли. Пусть они подождут, она  имела
в виду, пока разойдутся все эти люди.
   - Я вернусь, - сказала она, оглядываясь на старых друзей,  на  Салли  и
Питера, которые трясли друг  другу  руки,  и  Салли  -  конечно,  вспомнив
прошлое, - хохотала.
   Но в голосе у нее уже не было прежних победительных обертонов; глаза не
светились, как прежде, когда она курила сигары, когда неслась по  коридору
в чем мать родила и Эллен Аткинс спрашивала: "А если б кто из джентльменов
увидел?"  Но  все  ей  прощали.   Она   стащила   в   кладовке   цыпленка,
проголодавшись как-то ночью; она курила  сигары  у  себя  в  комнате;  она
забыла в лодке бесценную книгу. Но все обожали ее (кроме, кажется,  папы).
Из-за ее энергии; из-за ее живости - она рисовала, писала стихи. Старухи в
деревне по сей день спрашивают: "А  как  ваша  подруга  в  красном  плаще,
помните, веселая такая". Она уверяла, что Хью Уитбред, именно Хью (вон  он
там, старый друг, занят беседой с португальским  послом)  поцеловал  ее  в
курительной в наказание, когда она потребовала  избирательного  права  для
женщин, вот тебе и "неужто",  он  же  пошляк,  сказала  она.  И  Кларисса,
помнится, уговаривала ее не выносить преступления Хью на семейный суд, а с
нее бы сталось. Отчаянная, безответственная, склонная к сценам, при вечном
стремлении быть в центре событий - Кларисса боялась, что она плохо кончит;
что ее ждет ужасная трагедия; смерть; мученичество; а она  взяла  и  вышла
замуж  за  лысого  господина   с   громадной   бутоньеркой,   у   которого
бумагопрядильни в Манчестере. И родила пятерых сыновей!
   Они уселись с Питером рядышком - разговаривать. Такая знакомая картинка
- эти двое за беседой. О прошлом, конечно. С ними двумя (больше даже,  чем
с Ричардом) связано прошлое; сад; деревья; старый Йозеф Брайткопф, который
пел Брамса совершенно без голоса; обои в гостиной;  запах  циновок.  Салли
навсегда останется частью всего этого; и Питер останется. Но  ей  надо  их
бросить. Явились Брэдшоу, неприятные ей.
   Надо подойти к леди Брэдшоу  (в  сером,  в  серебре,  -  как  тюлениха,
тыкающаяся в край бассейна,  тявкающая  про  приглашения,  про  герцогинь,
типичная  жена  процветающего  мужа),  надо  подойти  к  леди  Брэдшоу   и
сказать...
   Леди Брэдшоу ее опередила.
   - Мы кошмарно опоздали, милая моя миссис  Дэллоуэй,  мы  даже  идти  не
решались, - сказала она.
   И сэр Уильям, столь благородный, седовласый и синеокий,  сказал  -  да,
верно; но они не удержались от  соблазна.  Он  уже  пустился  в  беседу  с
Ричардом, наверное, насчет этого  законопроекта,  который  они  собирались
провести через палату общин. Почему же у нее все сжалось внутри  при  виде
сэра Уильяма, беседующего с Ричардом? Он выглядел именно тем,  кем  был  -
великий доктор. Светило в своей области, очень влиятельный человек,  очень
усталый. Еще бы - кто только не прошел через его руки  -  люди  в  ужасных
мучениях; люди на грани безумия; мужья  и  жены.  Ему  приходилось  решать
страшно трудные проблемы. И все же - она  чувствовала  -  в  несчастье  не
захочется попадаться на глаза сэру Уильяму Брэдшоу. Только не ему.
   - Как дела у вашего сына в Итоне? - спросила она у леди Брэдшоу.
   Он как раз не смог сдать экзамены, сказала леди Брэдшоу, из-за  свинки.
Отец даже сильней огорчен, чем он сам,  "ведь  он,  -  сказала  она,  -  в
сущности большой ребенок".
   Кларисса взглянула на сэра Уильяма, беседовавшего с Ричардом.  Нет,  на
ребенка он не похож - решительно не похож на ребенка.
   Она как-то кого-то водила к нему за советом. Он  прекрасно  все  понял;
очень мудро распорядился. Но - Господи! - до чего же  приятно  было  снова
очутиться на улице! Какой-то бедняга, она запомнила, рыдал в приемной. Она
сама не могла понять, в чем тут дело; почему же именно так не нравится  ей
сэр Уильям. Правда, Ричард с ней соглашался, ему он тоже не  нравился  "на
вкус, по запаху". Но страшно способный человек. Речь шла о  законопроекте.
Сэр Уильям, понизив  голос,  упомянул  о  каком-то  случае,  который  имел
отношение  к  только  что  сказанному  о  поздних  последствиях  контузии.
Следовало учесть это в законопроекте.
   Понизив голос, увлекая миссис Дэллоуэй под сень общих женских  забот  и
общей гордости необычайными мужьями - увы, одинаково  не  жалеющими  себя,
леди Брэдшоу (бедная курица - в ней-то самой ничего неприятного) поведала,
как, "только мы собрались идти, мужу позвонили - очень  печальный  случай.
Молодой человек (про него-то сэр Уильям и рассказывает  мистеру  Дэллоуэю)
покончил с собой. Участник войны". Ох! - подумала Кларисса, посреди  моего
приема - смерть, подумала она.
   Она прошла по гостиной и вошла в ту маленькую комнатку, где  уединялись
премьер-министр с леди Брутн. Вдруг там кто-то есть? Но  не  было  никого.
Кресла  еще  помнили  позы:  леди  Брутн  склонялась  почтительно;  прямо,
незыблемо сидел премьер-министр. Они говорили об Индии. Сейчас там не было
никого. Блеск приема погас - так оказалось странно  войти  туда  одной,  в
вечернем туалете.
   И зачем понадобилось этим Брэдшоу говорить о смерти у  нее  на  приеме?
Молодой человек покончил с собой. И об