Грэм Грин.
    Суть дела

   -----------------------------------------------------------------------
   Graham Greene. The Heart of the Matter (1948).
   Пер. - Е.Голышева, Б.Изаков. М., "Эй-Ди-Лтд", 1994.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 8 May 2002
   -----------------------------------------------------------------------

   Le pecheur est an coeur  meme  de  chretiente...
   Nul n'est aussi competent que le pecheur en matiere
   de chretiente. Nul, si ce n'est le saint.
   Peguy

   [Грешник достигает  самую  душу  христианства...
   Никто так не понимает  христианства,  как  грешник.
   Разве что святой.
   Шарль Пеги (фр.)]



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1

   Уилсон сидел на балконе гостиницы  "Бедфорд",  просунув  сквозь  прутья
чугунной решетки голые  розовые  коленки.  Было  воскресенье,  и  соборный
колокол звонил к заутрене. На другой стороне Бонд-стрит,  в  окнах  школы,
видны были темнокожие девушки  в  синих  гимнастических  костюмах;  они  с
безнадежным упорством старались причесать свои  жесткие  курчавые  волосы.
Поглаживая еще очень редкие усики, Уилсон  мечтал,  дожидаясь,  когда  ему
принесут джин.
   Сидя лицом к Бонд-стрит, он  видел  океан.  Бледная,  еще  не  покрытая
загаром кожа  показывала,  что  он  недавно  приплыл  по  этому  океану  и
высадился в здешнем порту; об этом говорило и его безразличие к школьницам
напротив. Он напоминал стрелку барометра, которая  еще  стоит  на  "ясно",
хотя атмосфера давно уже предвещает "бурю".  Внизу  чернокожие  конторщики
шествовали в церковь, но их жены в ярких праздничных платьях из  синего  и
вишневого шелка не возбуждали у Уилсона никакого  интереса.  Он  сидел  на
балконе один, если не считать бородатого индийца в  тюрбане,  который  уже
предлагал ему погадать по руке; в эти часы не бывало белых, они уезжали на
пляж, в пяти милях отсюда, но у Уилсона не было своей  машины.  Он  просто
погибал от скуки. По обеим сторонам школы отлого сбегали к  океану  кровли
домов, а рифленое железо над головою громыхало и лязгало, когда  на  крышу
садились грифы.
   С набережной появились три офицера торгового флота из стоявшего в порту
конвоя. Их тут же окружила стайка школьников  в  форменных  шапочках.  Они
хором припевали что-то вроде  детской  песенки,  и  до  Уилсона  донеслись
слова: "Капитан, хочешь девочку, моя сестра хорошая девочка,  учительша...
Капитан, хочешь девочку..." Бородатый индиец, насупившись, изучал какие-то
сложные вычисления на оборотной стороне конверта. Что это  было:  гороскоп
или перечень расходов на жизнь? Когда Уилсон снова взглянул вниз на улицу,
офицеры уже отбились от мальчишек, а школьники, окружив одинокого матроса,
с торжеством тащили его к публичному дому возле полиции, словно к  себе  в
детскую.
   Чернокожий официант подал джин, и Уилсон стал медленно его прихлебывать
- делать все равно было нечего, разве что уйти  в  свой  душный,  неуютный
номер и читать там какой-нибудь роман или... стихи. Уилсон любил стихи, но
он глотал их тайком, словно наркотики. "Сокровищницу поэзии"  он  возил  с
собой  повсюду,  но  читал  из  нее  понемножку,  по  ночам,  -  страничку
Лонгфелло, Маколея или Менгена.
   "Ну что же, расскажи, как свой талант растратил, был предан другом и  в
любви обманут..." Вкусы у него были самые романтические. Для  отвода  глаз
он держал детективы Уоллеса. Ему мучительно не  хотелось  хоть  чем-нибудь
выделяться из толпы. Он носил усики, как значок корпорации: они как  будто
уравнивали его с остальным человечеством, но глаза выдавали его  -  карие,
по-собачьи жалкие глаза, грустно устремленные на Бонд-стрит.
   - Простите, пожалуйста,  -  произнес  за  спиной  чей-то  голос.  -  Вы
случайно не Уилсон?
   Он поднял  голову  и  увидел  пожилого  человека  в  незаменимых  здесь
коротких штанах защитного цвета; кожа на худом лице была зеленоватая,  как
сено.
   - Да, Уилсон.
   - Можно к вам подсесть? Моя фамилия Гаррис.
   - Сделайте одолжение, мистер Гаррис.
   - Вы ведь новый бухгалтер ОАК? [Объединенная Африканская компания]
   - Совершенно верно. Может, чего-нибудь выпьете?
   - Лимонаду, если не возражаете. Днем спиртного не пью.
   Индиец поднялся из-за столика и почтительно приблизился к ним.
   -  Вы  меня  помните,  мистер  Гаррис?  Пожалуйста,  объясните   вашему
приятелю, какой у меня необыкновенный дар. Может,  он  захочет  посмотреть
отзывы... -  Он  сжимал  в  руке  пачку  засаленных  конвертов.  -  Столпы
общества...
   - А ну-ка, живо отсюда, старый жулик! - сказал Гаррис.
   - Откуда вы узнали мое имя? - спросил Уилсон.
   - Прочел вашу телеграмму. Я телеграфный цензор. Ну и  работенка!  Ну  и
местечко!
   - Я издали вижу, мистер Гаррис, что судьба  ваша  сильно  переменилась.
Если вы на минуту пройдете со мной в ванную...
   - Убирайтесь, Ганга Дин!
   - Зачем он зовет вас в ванную? - спросил Уилсон.
   - Он всегда гадает в ванной. Наверное,  думает,  что  это  единственное
место, где ему никто не помешает. Мне как-то не  приходило  в  голову  его
спросить.
   - Вы здесь давно?
   - Да вот уже полтора года мучаюсь.
   - Собираетесь домой?
   Гаррис с тоской поглядел поверх железных крыш на гавань.
   - Пароходы все идут не туда, куда надо. Но уж если я доберусь до  дому,
сюда меня больше не заманишь.  -  Он  понизил  голос  и  злобно  прошипел,
наклонившись над лимонадом: - Ух, до чего же ненавижу эту дыру. И  здешних
людишек. И всю эту черномазую сволочь. Но, имейте в виду, называть их  так
не положено.
   - Мой слуга, кажется, ничего.
   - Слуги все в общем ничего. Обыкновенные черномазые, а  вот  эти  -  вы
только поглядите на них, вон поглядите на ту, в горжетке  из  перьев!  Они
даже не настоящие черномазые. Индейцы из Вест-Индии, а хозяйничают на всем
побережье. Конторщики в торговых домах, муниципальные  советники,  мировые
судьи, адвокаты - черт бы их всех побрал! Там, в  Протекторате,  -  совсем
другое. Я ведь не против настоящих черномазых. Такими уж их бог создал. Но
эти - не приведи господь! Правительство их боится. Полиция их боится. Вон,
смотрите, - Гаррис показал вниз, - смотрите: Скоби!
   По железной крыше с шумом запрыгал, хлопая  крыльями,  гриф,  и  Уилсон
поглядел на Скоби. Он поглядел на него равнодушно, по чужой  указке;  этот
приземистый, седой человек, одиноко шагавший по Бонд-стрит,  казалось,  не
представлял  никакого  интереса.  Уилсон  и   не   подозревал,   что   это
незабываемая минута, - в памяти  его  появилась  ссадина,  ранка,  которая
вечно будет ныть, всякий раз, как он пригубит джин в полдень, ощутит запах
цветов под балконом или услышит грохот рифленого железа на крыше и тяжелые
прыжки уродливой птицы.
   - Он их так любит, - сказал Гаррис, - что даже с ними спит.
   - Это полицейская форма?
   - Да. Наша славная полиция. Того, что пропало, им никогда не найти, как
говорится в стихах.
   - Я не читаю стихов, -  сказал  Уилсон.  Он  проводил  взглядом  Скоби,
шагавшего по  залитой  солнцем  улице.  Скоби  остановился  и  перекинулся
словечком с каким-то негром в белой панаме; мимо прошел черный полицейский
и лихо откозырял. Скоби зашагал дальше.
   - Если как следует покопаться, наверно, и взятки берет у сирийцев.
   - У каких сирийцев?
   - Да ведь тут самое  настоящее  вавилонское  столпотворение!  -  сказал
Гаррис. - Индейцы из Вест-Индии, африканцы, индийцы,  сирийцы,  англичане,
шотландцы   из    департамента    общественных    работ,    попы-ирландцы,
попы-французы, попы-эльзасцы...
   - А что же они тут делают, эти сирийцы?
   - Наживают деньгу. У них в руках вся торговля в глубине страны и  почти
вся торговля тут. Промышляют они и алмазами.
   - Ну, эта торговля небось идет бойко?
   - Немцы платят большие деньги.
   - А жены у него здесь нет?
   - У кого? Ах, у Скоби... Почему же - есть. Тут,  с  ним.  Да,  пожалуй,
будь у меня такая жена, я бы тоже спал с черномазыми.  Скоро  сами  с  ней
познакомитесь.  Она  -  наша  городская  интеллигенция.  Любит  искусство,
поэзию. Устраивала художественную выставку в пользу  потерпевших  крушения
моряков. Сами знаете, как это делается; стихи о чужбине сочиняли  летчики,
акварели намалевали  кочегары,  ученики  миссионерских  школ  выжигали  по
дереву, мастерили всякие рамочки, шкатулочки... Бедный Скоби! Заказать вам
еще джину?
   - Пожалуй, да, - сказал Уилсон.


   Скоби свернул на Джеймс-стрит мимо здания  Администрации.  Этот  дом  с
длинными балконами  всегда  напоминал  ему  больницу.  Пятнадцать  лет  он
наблюдал, как сюда прибывали новые пациенты, года через  полтора  кое-кого
из них выписывали домой - желтых,  нервных  -  и  на  их  место  поступали
другие:    начальники    административного     и     сельскохозяйственного
департаментов, казначеи, начальники департамента  общественных  работ.  Он
наблюдал за историей  их  болезни:  первая  вспышка  беспричинного  гнева,
лишняя рюмка спиртного,  внезапный  приступ  принципиальности  после  года
уступок и поблажек. Черные  чиновники  бодро  сновали  по  коридорам,  как
доктора, и терпеливо, с улыбкой сносили грубости  своих  больных.  Пациент
ведь всегда прав.
   За углом перед старым деревом, под которым  когда-то  собрались  первые
поселенцы, высадившиеся на эту неприветливую землю, высилось здание  суда,
и  полиции  -  серый  каменный  домина,  символ  напыщенного  фанфаронства
слабосильного  человека.  Под  тяжелыми  сводами  коридоров  шаги  стучали
дробно, как сухое ядро в скорлупе. Человеку трудно быть под  стать  такому
возвышенному архитектурному замыслу. Правда,  замысел  этот  был  довольно
неглубокий - в глубину за фасадом шла одна только комната. В узком  темном
проходе за ней, в канцелярии и в  камерах  Скоби  постоянно  слышал  запах
человеческой низости и произвола - такая вонь  стоит  в  зоопарке:  и  там
пахнет опилками, калом, аммиаком и  принуждением.  Помещение  каждый  день
мыли, но запах вытравить не удавалось; Как табачный дым, он  впитывался  в
одежду и арестантов и полицейских.
   Скоби поднялся по широким ступеням и свернул по  затененному  наружному
коридору направо, в свой кабинет; там стоял стол,  два  табурета,  шкаф  и
ящик с картотекой; на гвозде,  как  старая  шляпа,  висела  связка  ржавых
наручников. Постороннему комната показалась бы пустой и неприветливой,  но
для Скоби это был дом. Другие создают домашний  уют,  постепенно  обрастая
вещами:  повесят  новую  картину,  поставят  побольше  книг,  замысловатые
пресс-папье или пепельницу, купленную в праздничный день неизвестно зачем;
Скоби создавал свой уют, выбрасывая все лишнее. Пятнадцать  лет  назад  он
начинал здесь жизнь с куда  большим  имуществом.  Раньше  тут  красовались
фотография жены, яркие кожаные  подушки,  купленные  на  туземном  базаре,
мягкое  кресло,  весела  большая  цветная  карта  порта.  Карту  попросили
служащие помоложе, ему она больше не была нужна - всю береговую линию он и
так знал наизусть (ему был подчинен район от Куфа-бэй до Медли). Что же до
кресла и подушек, - он скоро понял, как в  этой  знойном  городе  удобства
только усугубляют жару.  Все,  что  прикасается  к  телу,  заставляет  его
потеть. В конце концов отпала нужда и в фотографии жены, - она ведь теперь
жила рядом. Жена приехала к нему в первый  год  войны,  когда  та  еще  не
разыгралась всерьез, и  уже  не  смогла  уехать;  боязнь  подводных  лодок
приковала ее к месту, сделала  такой  же  постоянной  принадлежностью  его
жизни, как наручники на стене. Вдобавок фотография была  очень  давняя,  и
ему не  хотелось  вспоминать  то  время,  когда  у  жены  были  такие  еще
по-девичьи мягкие черты,  добрый,  ласковый  от  неведения  взгляд,  губы,
покорно полуоткрытые в улыбке, которую заказал ей фотограф. За  пятнадцать
лет черты лица становятся четче, жизненный  опыт  лишает  их  мягкости,  и
Скоби постоянно чувствовал, что виноват в этом он. Ведь это он вел  ее  за
собой, и, стало быть, жизненный опыт, который она приобрела, тоже  выбирал
он; значит, и лицо ее изменил он.
   Скоби уселся за пустой стол, и чуть ли  не  в  тот  же  миг  на  пороге
щелкнул каблуками его сержант из племени менде.
   - Что там у вас?
   - Начальник полиции вас просит.
   - Кого-нибудь задержали?
   - Двое черных подрались на базаре.
   - Из-за бабы?
   - Да, начальник.
   - Еще что?
   - Вас спрашивает мисс Уилберфорс, начальник. Я ей сказал, вы в церкви и
ей лучше прийти немного погодя, но она  пристает.  Говорит,  не  сойдет  с
места.
   - Которая же это мисс Уилберфорс, сержант?
   - Не знаю, начальник. Из Шарп-тауна.
   - Я приму ее, когда вернусь. Но, имей в виду, больше никого!
   - Слушаюсь, начальник.
   По дороге в кабинет начальника полиции Скоби увидел одиноко сидевшую на
скамье у стены девушку. Кинув на нее  беглый  взгляд,  он  заметил  только
молодое черное африканское лицо и яркое ситцевое платье, но все это тут же
выскочило у него из головы: он думал, что сказать  начальнику.  Эта  мысль
занимала его всю неделю.
   - Садитесь, Скоби.
   Начальник полиции был старик пятидесяти трех лет, - возраст  исчислялся
годами службы в колонии. Начальник полиции, который прослужил двадцать два
года, считался старейшиной, а недавно приехавший губернатор,  хоть  ему  и
стукнуло шестьдесят пять, был еще мальчишкой по сравнению с любым окружным
комиссаром, имевшим за плечами пять лет здешней жизни.
   - Я выхожу в отставку, Скоби, - сказал начальник полиции.  -  Сразу  же
после инспекционной поездки.
   - Знаю.
   - Да, наверно, все знают.
   - Я слышал, об этом говорят.
   - А ведь, кроме вас, я об этом сказал только одному  человеку.  И  кого
прочат на мое место?
   - Всем ясно, кого не назначат на ваше место.
   - Возмутительно! -  сказал  начальник.  -  Но  я  тут  ничего  не  могу
поделать. У вас необыкновенный талант  наживать  врагов.  Как  у  Аристида
Справедливого.
   - Да не такой уж я справедливый...
   - Надо решить, чего вы хотите? Сюда посылают из Гамбии некоего Бейкера.
Он моложе вас. Хотите подать в отставку, уйти  на  пенсию,  перевестись  в
другое место?
   - Я хочу остаться здесь, - сказал Скоби.
   - Ваша жена будет недовольна.
   - Я тут слишком давно, чтобы  отсюда  уезжать.  -  Он  подумал:  бедная
Луиза, если бы я предоставил решать тебе, где бы мы с тобой сейчас были? И
ему пришлось признать, что тут бы их не было, они бы давно уехали в другое
место, где им бы лучше жилось, и климат был бы лучше, и жалованье лучше, и
лучше положение. Она бы пользовалась всякой возможностью, чтобы  поправить
их дела, проворно подталкивала бы  его  вверх  по  ступенькам  должностной
лестницы и зря не дразнила бы гусей. Это я затащил ее в эту дыру, думал он
со странным предчувствием своей вины: оно не покидало его никогда,  словно
он нес ответственность за горе, которое ее ждет, хотя еще и не  предвидел,
какое это будет горе. Вслух он сказал: - Вы же знаете, мне здесь нравится.
   - Да, видимо, так. Не пойму только, что.
   - Вечером здесь красиво, - уклончиво объяснил Скоби.
   - А вы знаете последнюю сплетню, которую распускают в Администрации?
   - Наверно, что я беру взятки у сирийцев?
   - До этого они еще не додумались. Это - следующий этап.  Нет,  пока  вы
спите с чернокожими девушками. Вы, конечно, понимаете, откуда это идет,  -
вам бы надо было пофлиртовать с кем-нибудь из их жен. А то им обидно.
   - Может, мне и в самом деле завести себе чернокожую девушку?  Тогда  им
не придется ничего выдумывать.
   - У вашего предшественника их было много, но никого это не  трогало.  О
нем выдумывали что-то другое. Говорили, будто  он  втихомолку  пьянствует.
Тогда было принято пьянствовать открыто, у всех на глазах.  Какие  же  они
скоты, Скоби!
   - Первый заместитель у них в Администрации совсем неплохой парень.
   - Да, первый заместитель ничего. - Начальник засмеялся.  -  Вы  ужасный
человек, Скоби. Скоби Справедливый.
   Скоби возвращался назад по коридору; в полумраке сидела девушка. Ноги у
нее были босые, ступни стояли рядышком, как слепки в  музее,  и  никак  не
подходили к цветному модному ситцевому платью.
   - Вы мисс Уилберфорс? - спросил Скоби.
   - Да, сэр.
   - Разве вы живете здесь?
   - Нет. Я живу в Шарп-тауне, сэр.
   - Пройдемте ко мне. - Он провел ее в кабинет и сел за  стол.  Карандаша
под рукой не было, и он выдвинул ящик. Вот только тут скопилось  множество
вещей: письма, резинки, разорванные четки, - но карандаша не было и здесь.
- Что у  вас  там  случилось,  мисс  Уилберфорс?  -  Взгляд  его  упал  на
любительский снимок - большая компания купается на пляже Медли; его  жена,
жена начальника департамента, начальник отдела просвещения  -  в  руках  у
него что-то вроде дохлой рыбы, - жена казначея. Обилие белого тела  делало
их похожими на сборище альбиносов, рты широко раскрыты от смеха.
   Девушка сказала:
   - Моя хозяйка... она вчера поломала весь мой  дом.  Вошла,  когда  было
темно, повалила перегородки, украла сундук со всеми моими вещами.
   - У вас много жильцов?
   - Всего трое, сэр.
   Он прекрасно  знал,  как  это  бывает:  квартирант  снял  однокомнатную
домишко за пять шиллингов в неделю, поставил тоненькие  переборки  и  сдал
клетушки по полкроны каждая, открыв нечто вроде меблирашек.  В  каморке  -
сундучок с  незатейливым  фарфором  и  стеклом,  подаренным  хозяином  или
украденным у хозяина, кровать из старых ящиков и лампа "молния".  Ламповые
стекла часто бьются, и открытый огонек жадно кидается на разлитый керосин,
на фанерные переборки, вызывая бесчисленные  пожары.  Порою  домовладелица
врывается в такой домик, ломает опасные перегородки, иногда она  ворует  у
своих квартирантов лампы, и слух о такой краже волнами расходится по  всей
округе, молва  превращает  ее  в  эпидемию  краж,  достигает  европейского
квартала и становится пищей  для  клубных  сплетен:  "Ни  одной  лампы  не
убережешь, как тут ни бейся!"
   - Ваша хозяйка жалуется: от  вас  одно  беспокойство,  -  резко  сказал
Скоби. - Слишком много жильцов, слишком много ламп.
   - Нет, сэр. Я лампами не промышляю.
   - А собой промышляете? Вы нехорошая девушка, да?
   - Нет, сэр.
   -  Зачем  вы  сюда  пришли?  Почему  не  сходили  к  капралу  Ламина  в
Шарп-тауне?
   - Он брат моей хозяйки, сэр.
   - Вот как? Один отец, одна мать?
   - Нет, сэр. Один отец.
   Разговор был похож  на  церковный  обряд,  который  ведут  священник  и
служка: Скоби безошибочно знал, что произойдет, когда один  из  его  людей
начнет расследовать это дело. Домохозяйка заявит, что она  потребовала  от
квартирантки снести перегородки и, когда та  не  послушалась,  взялась  за
дело сама. Она будет утверждать, что никакого сундучка с посудой вообще не
было. Капрал это подтвердит. Выяснится, что он вовсе не  брат  хозяйки,  а
какой-то дальний родственник - родство это окажется малопочтенным. Взятки,
которые тут для благовидности называют подарками, будут переходить из  рук
в руки; буря попреков и  негодования,  звучавшая  так  неподдельно,  скоро
стихнет; перегородки будут поставлены вновь;  никто  больше  и  словом  не
обмолвится о сундучке, а несколько полицейских станут на один-два шиллинга
богаче. В первые годы Скоби с жаром принимался за такие  дела;  он  всякий
раз чувствовал себя защитником невинных  и  обездоленных  квартирантов  от
богатых и злокозненных домовладельцев. Но скоро обнаружилось, что  вина  и
невиновность  тут  понятия  столь  же  относительные,  как  и   богатство.
Обиженный квартирант сам был капиталистом, зарабатывая  пять  шиллингов  в
неделю на лачуге, в которой жил даром.  Тогда  Скоби  попытался  пресекать
такие дела в  самом  зародыше;  он  спорил  с  истицей,  убеждая  ее,  что
следствие ни к чему не приведет и только отнимет много  времени  и  денег;
иногда он просто отказывался его вести.  В  отместку  в  окна  его  машины
швыряли камни, прокалывали  шины,  а  сам  он  заслужил  прозвище  "Плохой
человек", которое преследовало его всю долгую, невеселую поездку  в