глубь
страны, - и его это почему-то огорчало: там было так сыро и жарко, что  он
все принимал близко к сердцу. Уже тогда ему хотелось  завоевать  любовь  и
доверие здешних людей. В тот год он захворал черной лихорадкой и чуть было
совсем не ушел со службы по болезни.
   Девушка терпеливо ждала, что он скажет; если нужно, терпения у них хоть
отбавляй, но вот когда им выгоднее проявить терпение, они не пытаются себя
сдерживать. Они могут битый день проторчать  на  дворе  у  кого-нибудь  из
белых, выпрашивая то, чего тот  не  в  силах  им  дать,  но  зато  истошно
ругаются и дерутся в лавке, чтобы пролезть без очереди. Скоби подумал:  ну
до чего же она красива! Странно было думать, что пятнадцать лет  назад  он
не заметил бы ее красоты - маленькой груди, узких запястий,  крутой  линии
молодых бедер; он просто не отличил бы  ее  от  других  чернокожих.  В  те
времена красивой ему казалась жена. Белая кожа  не  напоминала  ему  тогда
альбиносов. Бедная Луиза!
   Он сказал:
   - Отдайте этот листок сержанту в канцелярии.
   - Спасибо, сэр.
   - Не стоит. - Он улыбнулся. - Постарайтесь рассказать ему правду.
   Он смотрел, как она выходит из его темного кабинета, -  пятнадцать  лет
зря загубленной жизни.


   Скоби потерпел поражение в войне  за  приличное  жилье,  которая  здесь
никогда не затихала. Во время последнего отпуска он потерял свое бунгало в
европейском квартале  на  Кейп-стейшн;  его  отдали  старшему  санитарному
инспектору по фамилии Фэллоуз, а Скоби переселили в квадратный одноэтажный
дом, выстроенный когда-то для сирийского купца; дом  стоял  в  низине,  на
осушенном клочке болота, который снова  превращался  в  топь,  как  только
начинались дожди. Вид из окна поверх домов, где жили креолы, был прямо  на
океан; по другую сторону шоссе, в военном городке, ревели, разворачиваясь,
грузовики, а по куче казарменных отбросов разгуливали, словно куры, черные
грифы. Позади, из низкой гряды холмов, в низких облаках виднелись  бунгало
колониальной администрации; там в буфетах весь день жгли лампы, а  ботинки
покрывались плесенью, но все же эти дома были  для  людей  его  положения.
Женщинам трудно жить, если они не могут гордиться хоть чем-нибудь:  собой,
своим мужем, своей обстановкой. Правда, думал Скоби,  они  редко  гордятся
вещами нематериальными.
   - Луиза! - позвал он. - Луиза!
   Кричать было не к чему; если он не нашел ее в гостиной, она может  быть
только в спальне (кухня - это  просто  навес  во  дворе  напротив  черного
хода); однако он привык громко звать ее по имени, - привычка прежних  лет,
когда в нем говорили любовь и тревога. Чем меньше он нуждался в Луизе, тем
больше сознавал свою ответственность за ее счастье. Когда он выкрикивал ее
имя, он, словно король Кнут, заговаривал  волны  -  волны  ее  меланхолии,
недовольства, разочарования.
   В прежние дни  она  отзывалась,  но  ведь  Луиза  не  такой  раб  своих
привычек, как он  ("не  такая  лицемерка",  иногда  говорил  себе  Скоби).
Доброта и жалость ею не владеют: она никогда не симулирует чувств, которых
не испытывает; она, как  зверек,  не  умеет  сопротивляться  даже  легкому
приступу болезни и так же легко выздоравливает. Когда  Скоби  нашел  ее  в
спальне под москитной сеткой, она ему  напомнила  собаку  или  кошку,  так
крепко она спала. Волосы ее спутались, глаза были зажмурены. Он  стоял  не
дыша, как разведчик в тылу противника, да ведь  он  и  в  самом  деле  был
сейчас на чужой земле. Если дом для  него  означал  избавление  от  лишних
вещей и прочный, привычный их минимум, для нее дом был  скоплением  вещей.
Туалетный стол заставлен баночками  и  фотографиями  -  его  фотография  в
молодости (на нем был до смешного старомодный мундир прошлой войны);  жены
верховного судьи, которую Луиза последнее время считала своей подругой; их
единственного ребенка, умершего три года назад в школе в Англии - набожное
личико  девятилетней  девочки  в  белом  нарядном  платьице  для   первого
причастия; бесчисленные фотографии  самой  Луизы  -  одной,  среди  сестер
милосердия, среди гостей адмирала на пляже Медли, на йоркширских болотах с
Тедди Бромли и его женой. Она словно собирала вещественные  улики,  что  у
нее есть друзья не хуже, чем у других людей.  Он  смотрел  на  нее  сквозь
муслиновый полог. От акрихина лицо было  как  желтоватая  слоновая  кость;
волосы, когда-то золотые, как растопленный мед, потемнели  и  слиплись  от
пота. Вот в такие минуты, когда она была совсем некрасивой, он ее любил, а
чувство жалости и ответственности достигало накала  страсти.  Жалость  его
прогнала, - он не стал бы будить и своего злейшего врага, не говоря уже  о
Луизе.  Он  на  цыпочках  вышел  из  комнаты  и  спустился  по   лестнице.
(Внутренних лестниц в этом городе одноэтажных бунгало не было ни  у  кого,
кроме  губернатора,  и  Луиза  этим  гордилась:  она  застелила   лестницу
дорожками и развесила на стене картины). Внизу, в гостиной, стоял  книжный
шкаф с ее книгами, лежали ковры, висела туземная маска из Нигерии и  опять
фотографии.  Книги  приходилось  каждый  день  перетирать,  чтобы  они  не
плесневели, и Луизе не удалось как следует замаскировать железный ящик для
продуктов пестренькими  занавесками;  его  ножки  стояли  в  эмалированных
мисках с водой, чтобы внутрь не наползли муравьи. Слуга накрывал на стол к
обеду и поставил только один прибор.
   Слуга - из племени темне  -  был  низенький,  приземистый,  с  широким,
некрасивым, добродушным лицом. Его босые  подошвы  шлепали  по  полу,  как
пустые перчатки.
   - Живот, - сообщил Али.
   Скоби вынул из шкафа грамматику  языка  менде;  она  была  засунута  на
нижнюю полку, где ее потрепанный, рваный переплет меньше бросался в глаза.
На верхних полках стояли рядами тоненькие книжки Луизы - стихи не  слишком
молодых современных поэтов, романы Вирджинии Вулф. Сосредоточиться  он  не
мог; было слишком жарко, и отсутствие жены  угнетало  его,  как  болтливый
собеседник, напоминая, что судьба ее на его совести. Упала вилка, и  Скоби
заметил, как Али исподтишка обтер ее рукавом; он заметил это с  нежностью:
ведь они прожили вместе пятнадцать лет - на год  больше,  чем  длился  его
брак, а это большой срок для слуги. Али был  сначала  "мальчиком",  потом,
когда держали четверых слуг, помощником домоправителя, а теперь сам правил
домом. После каждой поездки Скоби в отпуск Али дожидался его на  пристани,
чтобы выгрузить багаж с помощью трех или четырех  оборванных  носильщиков.
Когда Скоби уезжал, многие пытались переманить Али, но тот всегда встречал
хозяина на пристани, - кроме одного раза, когда  Али  посадили  в  тюрьму.
Тюрьма не считалась  бесчестием.  Это  было  просто  осложнение,  которого
никому не удается избежать.
   - Тикки! - послышался ноющий голос, и Скоби сразу же встал. - Тикки!
   Он поднялся наверх.
   Его жена сидела под москитной сеткой, и ему вдруг почудилось,  что  это
кусок сырой говядины, покрытый марлей от мух. Но жалость догнала  жестокую
мысль и быстро ее спровадила.
   - Тебе лучше, моя дорогая?
   - К нам заходила миссис Касл, - сказала Луиза.
   - От этого не мудрено заболеть.
   - Она мне рассказала о твоих делах.
   - Что же она  могла  о  них  рассказать?  -  Он  улыбнулся  с  деланной
веселостью; чуть не вся жизнь уходила  на  то,  чтобы  оттянуть  очередную
беду. Оттяжка никогда не приносит  вреда.  Ему  даже  казалось,  что  если
тянуть подольше, в конце концов все решит за тебя смерть.
   - Она говорит, что начальник полиции подал  в  отставку,  но  что  тебя
обошли.
   - Ее муж слишком много болтает во сне.
   - Но это правда?
   - Да. Я об этом давно знаю. Ей-богу, мне все равно.
   - Но мне теперь стыдно будет показаться в клубе!
   - Ну, не такой уж это позор. Бывает и хуже.
   - Но и ты тогда уйдешь в отставку? Правда, Тикки?
   - Нет, дорогая, вряд ли.
   - Миссис Касл на нашей стороне. Она просто в  бешенстве.  Говорит,  что
все только об этом и судачат, наговаривают на тебя бог знает  что.  Тикки,
ты не берешь взяток у сирийцев, ведь правда?
   - Нет.
   - Я так расстроилась, что не досидела до конца обедни. Как это подло  с
их стороны.  Слышишь,  Тикки,  таких  вещей  спускать  нельзя!  Ты  должен
подумать обо мне.
   - Я думаю. Все время. - Он сел на кровать, просунул руку  под  сетку  и
дотронулся до ее руки. Там, где руки соприкоснулись,  сразу  же  выступили
капельки пота.
   - Я всегда думаю о тебе, детка. Но я проработал здесь пятнадцать лет. Я
пропаду в другом месте, даже если мне и дадут там  работу.  Если  человека
обошли, ты же знаешь, это не так уж лестно его рекомендует...
   - Мы могли бы не выйти в отставку.
   - На пенсию не очень-то проживешь.
   - Я думаю, что могли бы заработать немножко денег  литературой.  Миссис
Касл уверяет, что  я  могу  этим  заняться  всерьез.  Столько  навидавшись
всего... - сказала Луиза, глядя сквозь  белый  муслиновый  шатер  на  свой
туалетный столик; оттуда, сквозь тот же белый муслин, ей ответило взглядом
другое лицо, и она отвернулась. - Ах, если бы мы могли переехать  в  Южную
Африку. Я просто не выношу здешних людей.
   - Может, мне удастся посадить тебя на пароход. Последнее время  на  той
линии редко топят суда. Тебе надо отдохнуть.
   - Было время, когда и ты хотел уйти в отставку.  Годы  считал.  Мечтал,
как мы будем жить - все вместе.
   - Что ж, человек меняется... - сказал он уклончиво.
   - Ну да, тогда ты не думал, что останешься со мной вдвоем, - беспощадно
объяснила она.
   Он сжал своей потной рукой ее руку.
   - Чепуха, детка! Вставай-ка лучше и поешь...
   - Скажи, ты кого-нибудь любишь, кроме себя?
   - Нет, никого. Я люблю только себя. И Али. Совсем забыл про Али. Его  я
тоже люблю.  А  тебя  нет,  -  машинально  повторил  он  надоевшую  шутку,
поглаживая ее руку, улыбаясь, утешая ее...
   - И сестру Али?
   - А разве у него есть сестра?
   - У них у всех есть сестры. Почему ты сегодня не пошел к обедне?
   - У меня утреннее дежурство. Ты же знаешь, детка.
   - Мог с кем-нибудь поменяться. Ты теперь  уж  не  такой  набожный,  да,
Тикки?
   - Зато у тебя набожности хватает на нас двоих. Пойдем. Надо поесть.
   - Знаешь, Тикки, я иногда думаю, что ты стал католиком, только чтобы на
мне жениться. Настоящей веры, по-моему, у тебя нет.
   - Послушай, детка, тебе надо спуститься вниз и хоть немного  поесть.  А
потом возьми машину и поезжай на пляж, подыши свежим воздухом.
   - Как бы все сегодня было по-другому, -  сказала  она,  глядя  на  него
сквозь полог, - если бы ты пришел и сказал: "Знаешь, детка, а  я  назначен
начальником полиции".
   Скоби мягко ей объяснил:
   - Понимаешь, в таком месте, как наше, да  еще  в  военное  время  нужен
человек помоложе: важный порт, рядом - вишисты;  контрабанда  алмазами  из
Протектората... - Он сам не верил ни, одному своему слову.
   - Я об этом не подумала.
   - Вот почему меня и обошли. Никто тут не виноват. Ничего не  поделаешь:
война.
   - Война всем мешает, правда?
   - Она дает молодежи возможность себя показать.
   - Знаешь, милый, я, пожалуй, съем кусочек холодного мяса.
   - Вот и молодец. - Он отнял руку: с нее капал пот.  -  Я  сейчас  скажу
Али.
   Внизу он высунулся в дверь и окликнул Али.
   - Да, хозяин?
   - Поставь два прибора. Хозяйке лучше.
   От океана наконец поднялся слабый  ветерок;  он  задул  над  верхушками
кустов,  между  хижинами  креолов.  С  железной  кровли,  тяжело  захлопав
крыльями, взлетел гриф  и  опустился  на  соседнем  дворе.  Скоби  глубоко
вздохнул - он очень устал, но радовался, что  одержал  победу,  вынудив  у
Луизы согласие съесть кусочек  мяса.  Он  всегда  нес  ответственность  за
счастье тех, кого любил. Одной из них уже ничто не грозит - во веки веков,
а другая сейчас будет обедать.


   По вечерам порт бывал красив минут пять, не меньше.  Грунтовые  дороги,
такие уродливые, спекшиеся днем,  нежно  розовели,  как  лепестки  цветов.
Наступал блаженный час. Люди, навсегда покинув здешние места, вспоминают в
мглистый лондонский вечер, как загорался этот  берег,  как  он  расцветал,
чтобы тут же померкнуть снова; в этот час им становится странно,  что  они
так ненавидели этот порт; их даже тянет обратно.
   Скоби остановил свой "моррис" на одном из  поворотов  широко  петлявшей
вверх по холму дороги и поглядел назад. Он чуть-чуть опоздал.  Цветок  над
городом увял; белые камни, обозначавшие край обрыва,  светились  в  ранних
сумерках, как свечки.
   - Наверно, там никого не будет, Тикки!
   - Непременно будет. Сегодня библиотечный вечер.
   - Поедем побыстрее, дорогой. В машине так жарко. Господи, когда наконец
пойдут дожди!
   - Соскучились по дождям?
   - Да, если бы только они шли месяц или два, а потом переставали.
   Скоби что-то ответил, не задумываясь. Он  никогда  не  прислушивался  к
тому, что говорит жена. Он  спокойно  занимался  своим  делом  под  мерное
течение ее речи, но стоило прозвучать  жалобной  ноте  -  и  он  мгновенно
включал внимание. Как радист, зачитавшийся  романом  возле  приемника,  он
пропускал все сигналы, сразу же настораживаясь, когда  слышались  позывные
корабля или сигнал бедствия. Ему  даже  легче  было  работать,  когда  она
разговаривала, а не молчала: пока его слух воспринимал этот  ровный  поток
слов - клубные сплетни, недовольные замечания по  поводу  проповедей  отца
Ранка, пересказ только что прочитанного романа, даже жалобы на  погоду,  -
он знал, что все идет хорошо. Мешало работе молчание;  молчание  означало,
что он может поднять  голову  и  увидеть  в  глазах  ее  слезы,  требующие
внимания.
   -  Ходят  слухи,  будто  на   прошлой   неделе   были   потоплены   все
рефрижераторные суда.
   Пока она говорила, он обдумывал, что ему делать с португальским судном,
которое должно подойти к причалу  утром,  как  только  снимут  боны.  Суда
нейтральных стран приходили дважды  в  месяц,  и  молодые  офицеры  охотно
устраивали туда вылазку, - это сулило возможность отведать чужую  стряпню,
выпить несколько рюмок настоящего вина и даже  купить  для  своей  девушки
какое-нибудь украшение в судовой лавке. За  это  они  должны  были  помочь
береговой охране проверить паспорта и обыскать каюты подозрительных лиц, а
всю тяжелую и неприятную работу выполняли агенты береговой охраны сами:  в
трюме они просеивали мешки риса в поисках  алмазов,  в  раскаленной  кухне
залезали рукой в банки с салом, потрошили  фаршированных  индеек.  Попытка
найти несколько алмазов на пароходе водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн
была бессмысленной; ни один злой волшебник из  сказки  не  задавал  бедной
гусятнице такой  невыполнимой  задачи,  однако  всякий  раз,  когда  судно
входило  в  порт,  ему  сопутствовала  шифрованная  телеграмма:  "Такой-то
пассажир первого класса заподозрен в перевозке алмазов... под  подозрением
следующие члены судовой команды..." Никто ни разу ничего не  нашел.  Скоби
подумал: завтра очередь Гарриса, с ним можно послать Фрезера, - я  слишком
стар для таких экскурсий. Пусть позабавится молодежь.
   - В прошлый раз половина книг пришла подмоченной.
   - Разве?
   Судя по количеству машин, думал он, народа  в  клубе  еще  немного.  Он
выключил фары и стал ждать, чтобы Луиза вышла из машины, но она продолжала
сидеть; лампочка на щитке освещала ее руку, сжатую в кулак.
   -  Ну,  вот  мы  и  приехали,  -  произнес  он  бодрым  тоном,  который
посторонние принимали за признак глупости.
   - Как ты думаешь, они уже знают? - спросила Луиза.
   - О чем?
   - О том, что тебя обошли.
   - По-моему, детка, мы с этим вопросом уже покончили!  Погляди,  сколько
генералов у нас обошли с начала войны! Подумаешь, велика птица -  помощник
начальника полиции!
   - Да, но они меня не любят, - сказала она.
   Бедная  Луиза.  Ужасно,  когда  тебя  не  любят.  И  он  вспомнил  свои
переживания во время той, первой поездки, когда черные вспарывали  шины  и
писали обидные слова на кузове его грузовика.
   - Какая чепуха! Я просто не знаю, у кого больше друзей, чем у тебя. - И
он стал вяло перечислять; - Миссис Галифакс, миссис  Касл...  -  Но  потом
решил лучше не называть имен.
   - Они там сидят и меня поджидают, - сказала она. - Так и ждут, чтобы  я
вошла... До чего мне не хочется  сегодня  вечером  в  клуб.  Поедем  лучше
домой.
   - Теперь уже нельзя. Вон подъехала машина  миссис  Касл.  -  Он  сделал
попытку рассмеяться. - Мы попались, Луиза. - Он увидел, как кулак разжался
и сжался опять; влажная, никчемная пудра лежала,  как  слипшийся  снег,  в
складках кожи.
   - Ах, Тикки! - взмолилась она. -  Ты  ведь  меня  никогда  не  бросишь,
правда? У меня совсем нет друзей, с тех пор как уехали Барлоу...
   Он взял  влажную  ладонь  и  поцеловал  ее;  непривлекательность  Луизы
сжимала ему сердце и связывала по рукам и ногам.
   Плечом к плечу, как полицейский патруль,  они  вошли  в  гостиную,  где
миссис Галифакс выдавала библиотечные книги. В жизни худшие ожидания редко
оправдываются; вряд ли тут о них только что судачили.
   - Чудно, чудно! - крикнула им миссис Галифакс. -  Пришла  новая  книжка
Клеменса Дейна!
   Это была самая безобидная женщина в колонии; ее  длинные  волосы  вечно
были растрепаны, а в библиотечных книгах попадались шпильки, которыми  она
закладывала страницы. Скоби мог спокойно оставить жену  в  ее  обществе  -
миссис Галифакс незлобива и не любит сплетничать, у нее  слишком  короткая
память; она по нескольку раз перечитывает одни и те  же  романы,  даже  не
подозревая этого.
   Скоби подошел к группе людей на веранде. Санитарный  инспектор  Феллоуз
за что-то  свирепо  выговаривал  старшему  помощнику  начальника  Рейту  и
морскому офицеру по фамилии Бригсток:
   - В конце концов, это клуб, а не вокзальная закусочная!
   С тех пор как Феллоуз  перехватил  у  него  дом,  Скоби  изо  всех  сил
старался относиться к этому человеку с симпатией;  его  жизненные  правила
требовали проигрывать  с  улыбкой.  Но  порой  ему  бывало  трудно  хорошо
относиться к Феллоузу. Вечерняя жара не  красила  этого  человека:  жидкие
рыжие волосы слиплись, колючие усики стояли торчком, круглые  глазки  были
выпучены, малиновые щеки пылали.
   - Вот именно, - подтвердил Бригсток, слегка покачиваясь.
   - Что тут у вас случилось? - спросил Скоби.
   - Он считает, что мы недостаточно  разборчивы,  -  сказал  Рейт  с  той
самодовольной  иронией,  какую  позволяет  себе  только   человек   крайне
разборчивый, - в свое время настолько разборчивый,  что  за  его  одинокий
стол в Протекторате не допускался никто, кроме него самого.
   Феллоуз запальчиво воскликнул, щупая  для  храбрости  свой  гвардейский
галстук:
   - Всему есть границы!
   - Вот именно, - подтвердил Бригсток.
   - Я знал, что у нас тут пойдет,  когда  мы  сделали  почетными  членами
клуба всех офицеров, - заявил Феллоуз. - Я знал, что рано или  поздно  они
начнут водить сюда всякую шушеру! Поверьте, я не сноб, но в  таком  месте,
как это, ограничения необходимы хотя бы ради наших дам. Тут  ведь  не  то,
что дома!
   - Но что же все-таки случилось? - спросил Скоби.
   - Почетным членам нельзя позволять приглашать гостей, - заявил Феллоуз.
- На днях сюда привели рядового! Пускай они в армии играют в демократию, а
мы не желаем этого терпеть! К тому же выпивки и так не хватает, без лишних
ртов.
   - Совершенно верно, - произнес Бригсток, пошатываясь еще заметнее.
   - К сожалению, я все еще не понимаю, о чем идет речь, - сказал Скоби.
   - Зубной врач из сорок девятого привел какого-то штатского  по  фамилии
Уилсон, и этот Уилсон, видите ли,  желает  вступить  в  члены  клуба.  Это
ставит всех нас в крайне неприятное положение!
   - А чем он плох?
   - Какой-то конторщик из ОАК! Мог бы вступить в клуб в Шарп-тауне. Зачем
ему ездить сюда?
   - Но ведь там клуб закрыт, - сказал Рейт.
   - Что ж, это их вина, а не наша.
   За спиной санитарного инспектора раскинулся беспредельный простор ночи.
Вдоль края холма пер