ок
дней в  шлюпке,  в  открытом  океане,  и  жалуется,  что  у  нее  немножко
расходились нервы! Он вспомнил о погибших, о  которых  докладывал  главный
механик: третий помощник и двое  матросов  умерли  от  истощения,  кочегар
напился морской воды, сошел с ума и утонул. Мужчина не выдерживает  тягот.
А эта женщина лишь теперь дала волю своей слабости.
   - Вы уже решили, как жить дальше? - спросил Скоби. - Вернетесь в Бэри?
   - Не знаю. Может быть, поступлю здесь на работу.
   - А вы когда-нибудь работали?
   - Нет, - призналась она, не глядя на него. - Видите ли,  я  всего  год,
как кончила школу.
   - А вас там хоть чему-нибудь научили?
   Ему казалось, что больше всего ей поможет  сейчас  болтовня  -  пустая,
бесцельная болтовня. Она думает, что ей хочется одиночества, но  на  самом
деле ее тяготит бремя чужой жалости. Разве может такой ребенок играть роль
женщины, чей муж утонул чуть ли не у нее на глазах? С таким же успехом  ей
пристало  играть  роль  леди  Макбет.  Миссис  Картер,   конечно,   трудно
сочувствовать ее беспомощности. Уж эта-то знает, как себя держать, не  зря
ведь она похоронила мужа и троих детей.
   - Лучше всего - играть в баскетбол, - отозвалась миссис  Ролт,  нарушив
течение его мыслей.
   - Для учительницы гимнастики у вас сложение неподходящее, - заметил он.
- А может, и было подходящее, пока вы не попали в эту передрягу?
   И вдруг она заговорила, будто он произнес заветное  слово,  отомкнувшее
какую-то дверь, - он уж и сам забыл, что это было за  слово,  может  быть,
"учительница гимнастики", - она сразу затараторила  о  баскетболе  (миссис
Картер, подумал Скоби, верно, только и твердила ей, что о  сорока  днях  в
шлюпке да о трехнедельном супружестве).
   - Я два года играла в школьной команде, - рассказывала  она,  подавшись
от увлечения вперед, опустив  подбородок  на  руку  и  опершись  костлявым
локтем на костлявое колено. Своей  белой  кожей,  еще  не  пожелтевшей  от
акрихина и от солнца, она напоминала кость,  которую  отмыло  и  выбросило
море. - А раньше целый год играла запасной. Если бы я осталась еще на год,
я была бы уже капитаном. В сороковом году мы побили Родин и сыграли вничью
с Челтенхэмом.
   Он слушал с напряженным интересом, какой обычно вызывает  в  нас  чужая
жизнь, с тем интересом, который молодые ошибочно принимают за любовь. Сидя
с рюмкой джина в руке и слушая  Элен  под  шум  дождя,  он  чувствовал  ту
неуязвимость, которую дают человеку годы. Она рассказывала, что  ее  школа
стоит на холме, сразу за Сипортом; у  них  была  француженка,  мадемуазель
Дюпон -  ну  просто  ведьма!  Директриса  читала  по-гречески  совсем  как
по-английски, например Вергилия...
   - Я всегда думал, что Вергилий - это латынь.
   - Ах, да. Я хотела сказать - Гомера. Вообще я была не очень-то сильна в
древних языках.
   - А в чем вы были сильны?
   - Я была, по-моему, второй ученицей  по  математике,  но  тригонометрия
всегда у меня хромала.
   Летом они ходили в Сипорт купаться, каждую  субботу  устраивали  пикник
где-нибудь на холмах, иногда ездили верхом  на  пони,  а  однажды  затеяли
велосипедные гонки через все графство - они чуть не кончились  бедой:  две
девочки вернулись около часа ночи. Он слушал  как  завороженный,  вертя  в
руках рюмку и забыв, что ее надо выпить. Сирены провыли отбой,  перекрывая
шум дождя, во ни он, ни она не обратили на это внимания.
   - А на каникулы вы ездили домой? - спросил он.
   Выяснилось, что мать ее умерла десять лет назад, а отец был священником
при соборе в Бэри. Они жили в маленьком домишке на Энджел-хилл.  Видно,  в
Бэри ей нравилось меньше, чем в школе; она снова стала о ней рассказывать,
вспомнив учительницу гимнастики, которую звали, как и ее, Элен: весь класс
был без ума от  учительницы,  это  было  всеобщее  Schwarmerei  [увлечение
(нем.)]. Теперь она свысока посмеивалась над  прежней  страстью  -  только
этим и показывая ему, что она стала  взрослой,  стала  замужней  женщиной,
или, точнее, побывала ею.
   Внезапно она замолчала.
   - Как глупо, что я вам все это рассказываю, - сказала она.
   - Мне очень интересно.
   - Вы ни разу не спросили меня о... вы сами знаете...
   Он знал - ведь он читал донесение. Он точно знал, сколько воды  получал
каждый человек в шлюпке - по кружке два раза в день, а через три недели  -
по полкружки. Такую порцию выдавали почти до самого их спасения -  главным
образом  потому,  что  удавалось  сэкономить  на  умерших.  За   школьными
корпусами Сипорта, за баскетбольной сеткой ему  мерещилась  мертвая  зыбь,
поднимавшая и опускавшая шлюпку, снова поднимавшая ее и снова опускавшая.
   - Я чувствовала себя такой несчастной, когда кончила школу; это было  в
конце июля. Я проплакала в такси всю дорогу до вокзала.
   Скоби подсчитал:  с  июля  до  апреля  девять  месяцев,  за  это  время
созревает плод в утробе матери, а какой же плод созрел тут?  Смерть  мужа,
волны Атлантики,  катившие  обломки  кораблекрушения  к  длинному  низкому
берегу Африки, да еще матрос, прыгнувший за борт...
   - То, о чем вы рассказываете, интереснее, - сказал он. - Об остальном я
могу догадаться сам.
   - Ну и наговорилась же я! А знаете, я сегодня, пожалуй, усну.
   - Вы плохо спите?
   - В больнице всю ночь слышишь  чужое  дыхание.  Люди  вертятся,  дышат,
бормочут во сне.  Когда  гасили  свет,  это  было  совсем  как...  ну,  вы
знаете...
   - Здесь вы будете спать спокойно. Вам нечего бояться. Тут  есть  ночной
сторож. Я с ним поговорю.
   - Вы такой добрый, - сказала она. - Миссис Картер и все там... они тоже
очень добрые. - Она подняла к нему истощенное, доверчивое детское лицо.  -
Вы мне очень нравитесь.
   - Вы мне тоже очень нравитесь, - серьезно сказал он.
   Оба чувствовали себя в полнейшей  безопасности;  они  просто  друзья  и
никогда не станут ничем другим: их разделяет надежная преграда  -  мертвый
муж, живая жена, отец священник, учительница гимнастики по  имени  Элен  и
большой-большой жизненный опыт. Они могут говорить друг другу все, что  им
заблагорассудится.
   - Спокойной ночи. Завтра я принесу вам марки для вашего альбома.
   - Откуда вы знаете, что у меня есть альбом?
   - Это моя обязанность. Я ведь полицейский.
   - Спокойной ночи.
   Он ушел, чувствуя себя необыкновенно счастливым,  но  потом,  вспоминая
тот день, счастьем ему казалось не это;  счастьем  ему  казалось,  как  он
вышел из дому в ночь, в дождь, в одиночество.


   С половины девятого до одиннадцати  утра  он  разбирал  дело  о  мелкой
краже; нужно было допросить шесть свидетелей, а он не верил ни единому  их
слову. В Европе есть слова, которым веришь, и слова,  которым  не  веришь,
там ты можешь провести приблизительную черту между правдой  и  ложью;  там
хоть как-то можно руководствоваться принципом cui bono [в  чьих  интересах
(лат.)],  и,  если  возникает  обвинение  в  краже,  а   потерпевшего   не
подозревают в том, что он сам подстроил эту кражу и просто хочет  получить
страховую премию, ты твердо знаешь хотя бы  одно  -  что-то  действительно
украдено. Но здесь нельзя быть уверенным  даже  в  этом,  нельзя  провести
границу между правдой и ложью. Скоби знавал  полицейских  чиновников,  чьи
нервы не выдерживали, когда они пытались обнаружить хоть  крупицу  истины:
они набрасывались с кулаками на свидетеля; их клеймили местные  газеты,  а
потом отсылали под предлогом, что они больны, в Англию  или  переводили  в
другую колонию. Были и такие, у кого просыпалась лютая ненависть к людям с
черной кожей, но за пятнадцать лет Скоби уже давно преодолел  в  себе  это
опасное состояние. Теперь, увязая  в  сетях  лжи,  он  чувствовал  горячую
любовь  к  этим  людям,  которые   побеждали   чуждый   им   закон   таким
незамысловатым способом.
   Наконец его кабинет опустел; список происшествий  был  исчерпан;  вынув
блокнот и подложив под запястье промокашку, чтобы пот не стекал на бумагу,
он  собрался  написать  Луизе.  Писать  письма  ему  всегда  было  трудно.
Вероятно, в силу служебной  привычки  он  просто  не  мог  поставить  свою
подпись даже под самой невинной ложью. Ему приходилось быть точным;  боясь
причинять огорчение,  он  мог  только  умолчать.  Вот  и  теперь,  написав
"Дорогая", он приготовился умалчивать. Он не может написать,  что  тоскует
по ней, но не напишет ничего такого, откуда Луиза поймет, что  он  доволен
жизнью.

   "Дорогая! Прости меня за еще одно короткое  письмо.  Ты  знаешь,  я  не
большой мастер писать письма.
   Вчера я получил твое третье письмо, то самое,  где  ты  сообщаешь,  что
погостишь недельку у приятельницы миссис Галифакс в окрестностях  Дурбана.
У нас все по-старому. Сегодня ночью была тревога, но потом выяснилось, что
американский летчик принял  за  подводные  лодки  стаю  дельфинов.  Дожди,
разумеется, уже начались. Миссис Ролт, о которой я  говорил  в  предыдущем
письме, выписалась из больницы; в ожидании парохода ее поселили в одном из
домиков за автопарком. Я сделаю все возможное, чтобы помочь ей  устроиться
поудобнее. Мальчик еще в больнице, но поправляется. Вот,  пожалуй,  и  все
наши новости. Дело Таллита еще тянется, - не думаю, чтобы  оно  окончилось
чем-нибудь путным. Али надо было  вчера  вырвать  несколько  зубов.  Ну  и
волновался же он! Мне пришлось отвезти его в больницу на машине, не то  он
так и не пошел бы".

   Скоби остановился: ему было неприятно, что нежные слова в конце  письма
прочтут цензоры, - а ими были миссис  Картер  и  Коллоуэй.  "Береги  себя,
дорогая, и не беспокойся обо мне. Мне хорошо, когда  я  знаю,  что  хорошо
тебе. Через девять месяцев я смогу взять отпуск, и мы опять будем вместе".
Он хотел было добавить: "Я не забываю о тебе ни на минуту", но под этим он
не смог бы подписаться. Тогда он написал: "Я очень часто вспоминаю о тебе,
каждый  день",  а  потом  задумался.  Нехотя,  но  пытаясь  доставить   ей
удовольствие, он подмахнул письмо: "Твой Тикки". Тикки... На мгновение  он
вспомнил другое письмо, за подписью "Дикки", которое два или три раза  ему
снилось.
   Вошел сержант, промаршировал до середины комнаты, лихо сделал поворот и
взял под козырек. Пока это продолжалось, Скоби успел написать адрес.
   - Слушаю вас, сержант...
   - Начальник полиции, он просит вас зайти.
   - Хорошо.
   Начальник полиции был не один. В  полутемной  комнате  сияло  кротостью
мокрое от пота лицо начальника административного департамента, а  рядом  с
ним сидел высокий костлявый человек,  которого  Скоби  никогда  раньше  не
видел; вероятно, он прилетел  на  самолете,  так  как  пароходов  вот  уже
полторы недели не  было.  Нашивки  полковника  на  его  мешковатом,  плохо
пригнанном мундире выглядели так, будто он нацепил их по ошибке.
   - Вот майор  Скоби.  -  Скоби  сразу  заметил,  что  начальник  полиции
взволнован и раздражен. - Садитесь, Скоби. Это по делу Таллита.  -  Пелена
дождя скрадывала свет и преграждала доступ свежему  воздуху.  -  Полковник
Райт прилетел из Кейптауна, чтобы ознакомиться с этим делом.
   - Из Кейптауна, сэр?
   Начальник полиции вытянул  поудобнее  ноги  и  стал  играть  перочинным
ножиком.
   - Полковник Райт - представитель MI-5 [военная разведка].
   Начальник административного департамента  сказал  так  тихо,  что  всем
пришлось подставить поближе ухо, чтобы его расслышать:
   - Весьма неприятная история.  -  Начальник  полиции  стал  обстругивать
ножиком угол стола, всем своим видом показывая, что не желает  слушать.  -
Мне  кажется,  полиции  не   следовало   действовать...   так,   как   она
действовала... не согласовав этого вопроса.
   - Я всегда полагал,  -  сказал  Скоби,  -  что  борьба  с  контрабандой
алмазами входит в круг наших прямых обязанностей.
   -  Алмазов  нашли  всего  на  какую-нибудь  сотню  фунтов,  -  произнес
начальник административного департамента своим тихим, невнятным голосом.
   - Это единственный раз, когда мы вообще обнаружили алмазы.
   - Улики против Таллита были не такие уж веские, чтобы его задерживать.
   - Его не задерживали. Его только допросили.
   - Адвокаты Таллита утверждают, будто он  был  доставлен  в  полицейское
управление под конвоем.
   - Его адвокаты лгут. Надеюсь, это вы понимаете.
   Начальник административного департамента обратился к полковнику Райту:
   - Видите, какие у нас трудности! Сирийцы-католики утверждают, что они -
угнетенное   меньшинство,   а   полиция-де   состоит   на   содержании   у
сирийцев-мусульман.
   - Если бы дело происходило наоборот, было бы  только  хуже,  -  заметил
Скоби. - Английский парламент питает больше симпатий к мусульманам, чем  к
католикам.
   У него было ощущение, что никто еще не заикнулся о подлинной цели этого
совещания. Начальник полиции все строгал и строгал, откровенно  показывая,
что умывает руки, а  полковник  Райт  откинулся  на  спинку  кресла  и  не
открывал рта.
   -  Лично  я  всегда...  -  тихий  голос  начальника   административного
департамента перешел в неясный шепот.
   Заткнув пальцем одно  ухо  и  наклонив  голову  набок,  полковник  Райт
вслушивался,  словно  никак  не  мог  разобрать,  что   ему   говорят   по
испорченному телефону.
   - Не слышу, что вы говорите, - сказал Скоби.
   - Я сказал, что лично я всегда поверю скорее Таллиту, чем Юсефу.
   - Это потому, что вы живете в этой колонии всего пять лет.
   - А сколько  лет  живете  здесь  вы,  майор  Скоби?  -  вмешался  вдруг
полковник Райт.
   - Пятнадцать.
   Полковник Райт неопределенно хмыкнул.
   Начальник полиции вдруг перестал строгать угол стала  и  злобно  вонзил
нож в доску.
   - Полковник Райт хочет знать, что  сообщил  вам  о  Таллите,  Скоби,  -
сказал он.
   - Вы это знаете, сэр. Юсеф.
   Райт  и  начальник  административного  департамента  сидели  рядом,  не
спуская глаз со Скоби; он наклонил голову, ожидая, что  будет  дальше.  Но
они молчали; Скоби знал, что после такого смелого ответа они ждут от  него
объяснений, но он знал  также  и  то,  что  любое  его  объяснение  сочтут
признанием собственной слабости. Молчание становилось все  более  и  более
тягостным: Скоби казалось, что его словно  в  чем-то  обвиняют.  Несколько
недель назад он сказал Юсефу, что собирается доложить начальнику полиции о
взятых в долг деньгах; может быть, у  него  и  в  самом  деле  было  такое
намерение, а может быть, он брал Юсефа на пушку - сейчас он уже не помнил.
Он только понимал, что теперь уже слишком поздно. Рассказывать  надо  было
до дела с Таллитом, а никак не после. По коридору прошел, насвистывая свою
любимую песенку, Фрезер; он открыл дверь кабинета, сказал: "Простите, сэр"
- и ретировался, оставив после себя запашок обезьяньего  питомника.  Дождь
все шумел и шумел. Начальник полиции выдернул ножик из доски стола и снова
принялся обстругивать угол, точно еще раз давал понять, что все это его не
касается. Начальник административного департамента кашлянул.
   - Юсеф... - повторил он.
   Скоби кивнул.
   - Вы считаете, что Юсеф заслуживает доверия? - спросил полковник Райт.
   - Разумеется, нет, сэр. Но  приходится  пользоваться  теми  сведениями,
какие получаешь, а эти все же подтвердились.
   - В чем именно?
   - Алмазы были найдены.
   -  Вы  часто  получаете  сведения  от  Юсефа?   -   спросил   начальник
административного департамента.
   - Нет, раньше этого не случалось.
   Начальник административного департамента снова что-то сказал, но  Скоби
расслышал только одно слово: "Юсеф".
   - Я вас не слышу, сэр.
   - Я спросил: вы как-нибудь связаны с Юсефом?
   - Не понимаю, что вы хотите сказать.
   - Вы часто с ним встречаетесь?
   - За последние три месяца я виделся с ним три... нет, четыре раза.
   - По делу?
   - Не только по делу. Раз я подвез его домой,  когда  у  него  сломалась
машина. Раз он зашел ко мне, когда я лежал в лихорадке в Бамбе. Раз...
   - Мы вас не допрашиваем. Скоби, - сказал начальник полиции.
   - Мне показалось, сэр, что эти господа меня допрашивают.
   Полковник Райт расправил длинные ноги и сказал:
   - Давайте сведем все к одному вопросу. Таллит  выдвинул  контробвинения
против полиции, против вас лично, майор Скоби. Он утверждает, что Юсеф вам
заплатил. Он заплатил вам?
   - Нет, сэр, Юсеф мне ничего не платил. -  Скоби  почувствовал  странное
облегчение оттого, что пока ему не приходится лгать.
   - Вам, конечно, было по средствам отправить жену в  Южную  Африку...  -
сказал начальник административного департамента.
   Скоби молча откинулся на стуле. Он снова ощущал  напряженное  молчание,
жадно впитывающее каждое его слово.
   - Вы не отвечаете? - нетерпеливо  спросил  начальник  административного
департамента.
   - Я не понял, что это вопрос. Повторяю, Юсеф мне не платил.
   - Его надо остерегаться. Скоби.
   - Может быть, когда вы поживете здесь столько, сколько я,  вы  поймете,
что полиции поневоле приходится иметь дело  с  людьми,  которых  у  вас  в
департаменте и на порог не пустят.
   - Не стоит горячиться, ладно?
   Скоби поднялся.
   - Разрешите идти, сэр? Если у этих господ нет ко мне больше вопросов...
У меня деловое свидание.
   Пот выступил у него на лбу, сердце колотилось  от  бешенства.  В  такую
минуту, когда кровь стучит в  висках  и  перед  глазами  стелется  красная
пелена, всегда надо помнить об осторожности.
   - Вы свободны. Скоби, - сказал начальник полиции.
   - Простите за  беспокойство,  -  вмешался  полковник  Райт.  -  Ко  мне
поступило донесение. Мне пришлось его проверить. Я вполне удовлетворен.
   - Спасибо, сэр.
   Но эти заверения запоздали: перед глазами  Скоби  маячило  мокрое  лицо
начальника административного департамента.
   - Элементарная мера предосторожности, вот и все, - сказал тот.
   - Если я вам понадоблюсь в  ближайшие  полчаса,  -  обратился  Скоби  к
начальнику полиции, - я буду у Юсефа.


   В конце концов, они все-таки заставили солгать: у него не было свидания
с Юсефом. Но ему действительно хотелось  с  ним  потолковать:  кто  знает,
может, все-таки удастся выяснить историю с Таллитом, если не для суда,  то
хотя бы для собственного удовольствия.  Он  медленно  ехал  под  дождем  -
дворник на ветровом стекле машины уже давно  не  работал  -  и  по  дороге
встретил Гарриса,  боровшегося  со  своим  зонтиком  на  пороге  гостиницы
"Бедфорд".
   - Давайте я вас подвезу. Нам по пути.
   - У меня сногсшибательные новости, - сказал Гаррис. Лицо его с  впалыми
щеками блестело от дождя и от восторга. - Наконец мне дали дом!
   - Поздравляю.
   - Вернее, не настоящий дом, а один из тех  железных  домиков,  рядом  с
вами. Но все-таки свой угол. Мне придется поселиться еще с кем-нибудь,  но
все-таки свой угол.
   - Кто будет жить с вами?
   - Хочу предложить Уилсону, но он смылся  -  уехал  на  неделю-другую  в
Лагос. Непоседа проклятый! Как раз когда он мне нужен. С ним же связана  и
другая поразительная новость! Знаете, что я обнаружил? Мы оба с ним были в
Даунхеме.
   - В Даунхеме?
   - Ну да, в Даунхемской школе. Я зашел к нему за чернилами и на столе  в
его комнате увидел номер "Старого даунхемца".
   - Какое совпадение!
   - Знаете, это и в самом деле  день  потрясающих  событий!  Перелистываю
журнал и вдруг на последней странице  читаю:  "Секретарь  Общества  старых
даунхемцев хочет связаться с однокашниками, которых мы потеряли из  виду";
в самой  середине  списка  черным  по  белому  напечатана  моя  фамилия...
Здорово, а?
   - Ну и что вы сделали?
   - Как только я пришел на службу, я тут же сел и ему написал,  -  прежде
чем дотронулся до телеграмм, кроме, конечно, "весьма  срочных";  но  потом
оказалось, что я забыл  записать  адрес  секретаря  общества,  и  вот  мне
пришлось вернуться за журналом домой.  Может,  зайдете  взглянуть  на  мое
письмо?
   - Только ненадолго.
   Гаррису отвели пустовавшую комнатушку в доме компании "Элдер Демпстер".
Она была не больше каморки для прислуги в  старых  квартирах;  сходство  с
людской усугублялось тем, что здесь висел с